.. все  разговоры  о  риске  до  конца
опыта.
   Все, что произошло дальше, уложилось в  несколько  минут,  может  быть,
даже  секунд,  не  помню.  Кресло,  шлем,  датчики,  затемнение,   обрывки
затухающего  разговора  о  шкалах,  видимости,   о   каких-то   цифрах   в
сопровождении знакомых греческих букв - не то пи, не то пси - и,  наконец,
беззвучность, тьма и цветной туман, крутящийся вихрем.



        ДЕНЬ В ПРОШЛОМ

   Вихрь остановился, туман приобрел прозрачность и  тускло-серый  оттенок
скорее весеннего, чем зимнего, утра. Я увидел захламленный двор  в  лужах,
затянутых синеватым ледком, грязно-рыжую корочку уже подтаявшего  снега  у
забора и совсем близко от меня темно-зеленый автофургон. Задние двери  его
были открыты настежь.
   Сильный удар в спину бросил  меня  на  землю.  Я  упал  в  лужу,  ледок
хрустнул, и левый рукав ватника сразу намок.
   - Ауфштеен! - крикнули сзади.
   Я с трудом поднялся, еле держась на ногах, и не успел даже  оглянуться,
как новый удар в спину  швырнул  меня  к  фургону.  Из  темной  его  пасти
протянулись чьи-то руки и, подхватив меня, втянули в кузов.  Двери  позади
меня тотчас же захлопнулись, громыхнув тяжелой щеколдой.
   Потом я услышал урчание мотора, металлический скрип кузова, хруст  льда
под колесами автофургона. На повороте  меня  тряхнуло,  ударив  головой  о
скамейку. Я застонал.
   И опять знакомые  руки  протянулись  ко  мне,  подняли  и  посадили  на
скамейку. В окружавшей нас полутьме я не  мог  разглядеть  лица  человека,
сидевшего напротив.
   - Держись за доску, - предупредил он. - Дороги у нас дай бог.
   - Где мы? - спросил я, как  показалось  мне,  каким-то  чужим  голосом,
глухим и хриплым.
   - Известно где. В душегубке. - Сосед потянул носом воздух. - Да  нет...
Кажись, не пахнет. Значит, на исповедь везут.
   - Где мы? - снова спросил я. - Город какой?
   - Колпинск город. Райцентр бывший. Глянь в окошко - увидишь.
   Я подтянулся к маленькому квадратному  окошку  без  стекол,  затянутому
тремя  железными  прутьями.  В  крохотном  проеме   мелькнули   водокачка,
под®ездные пути в проломе забора, одноэтажные приземистые домишки, вывеска
комиссионного магазина, написанная черной краской по желтой рогожке, голые
тополя у обочины замызганного тротуара. Пустынная уличка тянулась долго  и
неприглядно. Редкие прохожие, казалось, никуда не спешили.
   - Вы меня извините, - сказал я своему  спутнику,  -  у  меня  что-то  с
памятью.
   - Тут не только память - душу выбьют, - живо откликнулся он.
   - Ничего не помню. Какой сейчас год, месяц, день... Вы не бойтесь, я не
сумасшедший.
   - Я уж теперь ничего не боюсь. Да и с психом дело иметь сподручнее, чем
с иудой. А год сейчас трудный, сорок  третий  год.  Либо  январь  в  самом
конце, либо февраль в самом начале. Ну, а день помнить незачем:  все  одно
до утра не доживем. Вы в какой камере?
   - Не знаю, - сказал я.
   - В шестой, должно, быть. Туда вчера сбитого летчика привезли. Прямо из
городской больницы. Подлечили и привезли. Не вас ли?
   Я промолчал. Теперь вспомнилось, как это было, вернее, как могло  быть.
В январе сорок третьего года я летел на Большую землю из урочища  Скрипкин
бор  в  партизанском  краю,  в  северо-западном  Приднепровье.  В   районе
Колпинска нас накрыли немецкие,  зенитные  батареи.  Самолет  почти  чудом
прорвался, долетели благополучно. Но в этой фазе пространства  -  времени,
должно быть, не прорвались. А в городскую больницу, вероятно, привезли  не
сбитого летчика, а раненого пассажира. А из больницы - в шестую камеру,  и
оттуда - на "исповедь", как сказал мой спутник. Что  он  подразумевал  под
этим, было ясно без уточнения.
   Больше мы не  разговаривали,  и  только  когда  машина  остановилась  и
заскрежетала щеколда на двери, он что-то шепнул мне на ухо, но что, я  так
и не расслышал, а спросить не  успел:  он  уже  спрыгнул  на  мостовую  и,
отстранив конвоира, помог мне спуститься. Удар приклада в спину тотчас  же
отшвырнул его к под®езду. За ним последовал и я. Немецкие солдаты  спешили
по бокам, визгливо покрикивая:
   - Шнель! Шнель!
   Нас разделили уже на первом этаже, где моего спутника - лица его я  так
и не рассмотрел - увели куда-то по коридору, а меня поволокли по  лестнице
в бельэтаж, именно поволокли, потому  что  каждый  пинок  посылал  меня  в
нокдаун. Так продолжалось до комнаты с голубыми обоями, где под  стать  им
восседал  за  письменным  столом  тучный  блондин  с  такими  же  голубыми
мальчишескими глазами. Его черный эсэсовский  мундир  сидел  на  нем,  как
школьная курточка, да и сам  он  походил  на  растолстевшего  школьника  с
рекламы немецких кондитерских изделий.
   - Ви имеет право сесть. Вот здесь. Хир.  -  И  он  указал  на  плюшевое
кресло  у  стола,  должно  быть  заимствованное  из   реквизита   местного
городского театра.
   Ноги у меня подкашивались,  голова  кружилась,  и  я  сел,  не  скрывая
удовольствия, что и было тут же замечено.
   - Ви совсем выздоравливать. Очень хорошо.  А  теперь  говорить  правду.
Вархейт! - сказал мальчикоподобный эсэсовец и выжидательно замолчал.
   Молчал и я. Страха не было. От страха  спасало  ощущение  иллюзорности,
отстраненности всего происходящего. Ведь это случилось не в моей  жизни  и
не со мной, и это хилое, изможденное тело в  грязном  ватнике  и  разбитых
солдатских  ботинках  принадлежало  не  мне,  а  другому  Сергею  Громову,
живущему в другом времени  и  пространстве.  Так  утешали  меня  физика  и
логика, а физиология болезненно опровергала их при каждом моем вздохе, при
каждом движении. Сейчас это тело было моим и должно было получить все  то,
что ему предназначалось. Я тревожно спрашивал себя, хватит ли у меня  сил,
хватит ли воли, выдержки, мужества, внутреннего достоинства, наконец?
   В дни войны было легче. Мы все были подготовлены к  таким  случайностям
всей обстановкой военных лет, всем строем тогдашней  жизни  и  быта,  всем
духом суровой и очень строгой к человеку эпохи.  Был  готов,  вероятно,  и
Сергей Громов, которого я сменил сейчас в этой комнате. Но готов ли я?  На
какое-то мгновение мне стало холодно и - боюсь признаться - страшно.
   - Ви меня понимать? - спросил эсэсовец.
   Я кивнул.
   - Вполне.
   - Тогда говорить. Вифиль зольдатен эр хат? Столбиков. Иметь  в  отряде?
Зольдатен, партизанен. Сколько?
   - Не знаю, - сказал я.
   Я не солгал. Я действительно  не  знал  численности  всех  партизанских
соединений, находившихся  под  командованием  Столбикова.  Она  все  время
менялась. То какие-то группы уходили в глубокую разведку и по  неделям  не
возвращались, то отряд пополнялся за  счет  соединений,  оперировавших  на
соседних участках. Кроме того, у моего Столбикова был  один  состав,  а  у
Столбикова, живущего в этом пространстве -  времени,  мог  быть  другой  -
больше или меньше. Любопытно, если бы я  рассказал  обо  всем,  что  знал,
совпало ли бы это с действительностью, интересовавшей  эсэсовца?  Судя  по
знакам отличия, это был оберштурмфюрер.
   - Говорить правду, - повторил он строже. - Так есть лучше. Вархейт  ист
бессер.
   - А я и вправду не знаю.
   Голубые глаза его заметно побагровели.
   - Где ваш документ? Хир! - закричал он и швырнул на стол мой  бумажник;
я не убежден был, что это мой, но догадывался. - Мы все знать. Аллее.
   - Если знаете, зачем спрашиваете? - сказал я спокойно.
   Он не успел ответить - зажужжал зуммер  полевого  телефона  у  него  на
столе. С  неожиданным  для  него  проворством  толстун  схватил  трубку  и
вытянулся. Лицо его преобразилось, запечатлев  послушание  и  восторг.  Он
только  поддакивал  по-немецки  и  щелкал  каблуками.  Потом  убрал  "мой"
бумажник в стол и позвонил.
   - Вас уводить сейчас, - сказал он мне. - Кейне цейт. Три часа в камера.
- Он ткнул большим пальцем вниз. - Подумать, вспомнить и  опять  говорить.
Иначе - плохо. Зер шлехт.
   Меня отвели в подвал и втолкнули в сарай без окон. Я потрогал  стены  и
пол. Сырой, липкий от плесени камень, на земляном полу жидкая грязь.  Ноги
меня не держали, но лечь я не рискнул, а сел  к  стенке  на  растопыренные
пальцы - все-таки суше.
   Предоставленная  мне  отсрочка  позволяла  надеяться  на  благополучный
исход. Опыт может закончиться, и удачливый  Гайд  покинет  поверженного  в
грязи Джекиля. Но я тут же устыдился этой мыслишки. И Галя  и  Кленов,  не
моргнув, назвали бы меня трусом. Никодимов и Заргарьян не назвали  бы,  но
подумали. Может быть, где-то в глубине души подумала бы об этом  и  Ольга.
Но я, к счастью, подумал раньше. О многом подумал. О том,  что  я  отвечаю
уже за двоих - за него и за себя. Как бы он поступил, я догадывался;  могу
даже сказать - знал. Ведь он - это я, та же частица  материи  в  одной  из
форм своего существования за  гранью  наших  трех  измерений.  Случай  мог
изменить его судьбу, но не характер, не линию поведения. Значит, все ясно:
у меня не было выбора, даже права на дезертирство с помощью никодимовского
волшебства. Если бы это случилось сейчас, я попросил бы Никодимова вернуть
меня обратно в этот сарай.
   Должно быть, я заснул здесь, несмотря на сырость и  холод,  потому  что
мной овладели сны. Его сны. Усатый Столбиков в папахе, немолодая женщина в
ватнике с автоматом через плечо, кромсающая  ножом  рыжий  каравай  хлеба,
голые ребятишки на берегу пруда в зеленой ряске. Я сразу узнал этот пруд и
кривые сосны на берегу и тут же увидел ведущую к этому  пруду  дорогу  меж
высоких глинистых откосов. То был мой сон, издавна запомнившийся и  всегда
непонятный. Теперь я точно знал его происхождение.
   Сны сократили мою отсрочку. Мальчишкообразный щекастый  эсэсовец  вновь
затребовал меня к себе. На сей раз он не улыбался.
   - Ну? - спросил он, как выстрелил. - Будем говорить?
   - Нет, - сказал я.
   - Шаде, - протянул он. - Жаль. Положить руку на стол. Пальцы так. -  Он
показал мне пухлую свою ладонь с растопыренными сардельками-пальцами.
   Я повиновался. Не скажу, что без страха, но  ведь  и  к  зубному  врачу
войти порой страшно.
   Толстяк вынул из-под стола деревяшку с ручкой, похожую на  обыкновенную
столярную киянку, и крикнул:
   - Руиг!
   Деревянный молоток  рассчитанно  саданул  меня  по  мизинцу.  Хрустнула
кость, зверская боль пронизала руку до плеча. Я еле  удержался,  чтобы  не
вскрикнуть.
   - Хо-ро-шо? - спросил он, с удовольствием отчеканивая слоги. - Говорить
или нет?
   - Нет, - повторил я.
   Киянка опять взвилась, но я невольно отдернул руку.
   Толстяк засмеялся.
   - Рука беречь, лицо не беречь, - сказал он и  тем  же  молотком  ударил
меня по лицу.
   Я потерял сознание и тут же очнулся. Где-то совсем близко разговаривали
Никодимов и Заргарьян.
   - Нет поля.
   - Совсем?
   - Да.
   - Попробуй другой экран.
   - Тоже.
   - А если я усилю?
   Молчание, потом ответ Заргарьяна:
   - Есть. Но очень слабая видимость. Может, он спит?
   - Нет.  Активизацию  гипногенных  систем  мы  зарегистрировали  полчаса
назад. Потом он проснулся.
   - А сейчас?
   - Не вижу.
   - Усиливаю.
   Я не мог вмешаться. Я не  чувствовал  своего  тела.  Где  оно  было?  В
лабораторном кресле или в камере пыток?
   - Есть поле, - сказал Заргарьян.
   Я открыл глаза, вернее,  приоткрыл  их,  -  даже  слабое  движение  век
вызывало острую, пронизывающую боль. Что-то  теплое  и  соленое  текло  по
губам. Руку как будто жгли на костре.
   Вся комната от  пола  до  потолка,  казалось,  была  наполнена  мутной,
дрожащей водой, сквозь которую тускло просматривались две фигуры в  черных
мундирах. Один был мой толстяк, другой выглядел складнее и тоньше.
   Они разговаривали по-немецки, отрывисто и быстро. Немецкий я знаю плохо
и потому не вслушивался. Но как мне  показалось,  разговор  шел  обо  мне.
Сначала я услышал фамилию Столбикова, потом свою.
   - Сергей  Громов?  -  удивленно  переспросил  тонкий  и  что-то  сказал
толстяку.
   Тот забежал ко мне сзади и очень  осторожно  протер  мне  лицо  носовым
платком, пахнувшим духами и потом. Я даже не двинулся.
   - Громов... Сережа, - повторил по-русски и совсем  без  акцента  второй
эсэсовец и нагнулся ко мне. - Не узнаешь?
   Я всмотрелся и узнал постаревшее, но все еще сохранившее давно памятные
черты лицо моего одноклассника Генки Мюллера.
   - Мюллер, - прошептал я и опять потерял сознание.



        ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН

   Очнулся я уже в другой комнате, жилой,  но  неуютной,  меблированной  с
претензией на мещанский шик. Пузатая горка  с  хрусталем,  буфет  красного
дерева, плюшевый диван с круглыми  валиками,  ветвистые  оленьи  рога  над
дверью и копия с "Мадонны" Мурильо в широкой позолоченной раме -  все  это
либо  накапливалось  здесь  каким-то  деятелем  районного  масштаба,  либо
свезено  было  сюда  из  разных  квартир   порученцами   гауптштурмфюрера,
оформлявшими гнездышко для начальственного отдохновения.
   Сам гауптштурмфюрер, расстегнув мундир, лениво потягивался на диване  с
иллюстрированным журналом в  руках,  а  я  украдкой  наблюдал  за  ним  из
сафьянового кресла у стола, накрытого к ужину. Забинтованная моя рука  уже
почти не болела, и есть хотелось адски, но я молчал и не  двигался,  ничем
не выдавая себя в присутствии своего бывшего одноклассника.
   Я знал Генку Мюллера с семи лет. Мы вместе пришли в первый класс  школы
в тихом арбатском переулке  и  до  девятого  класса  делили  все  школьные
невзгоды и радости. Старший Мюллер,  специалист  по  трикотажным  машинам,
приехал в Москву из Германии вскоре после Рапалльского  договора,  работал
сначала в альтмановской концессии, а потом где-то  в  Мострикотаже.  Генка
родился уже в Москве и в  школе  никем  не  почитался  за  иностранца.  Он
говорил так же, как и мы все, тому же учился, читал те же книги и  пел  те
же песни. В классе его не любили, да и мне не нравились его заносчивость и
бахвальство, но жили мы в одном доме, сидели на одной  парте  и  считались
приятелями. С годами же это приятельство увядало: сказывалась возраставшая
разница во взглядах и интересах.  А  когда  после  гитлеровской  оккупации
Польши Мюллеры всей семьей переселились в Германию, Генка, уезжая, позабыл
со мной даже проститься.
   Правда, мой Генка Мюллер был совсем не тот Мюллер, который лежал сейчас
на диване в носках без сапог, да  и  я  сам  был  совсем  не  тот  Громов,
который, весь забинтованный, сидел напротив в красном  сафьяновом  кресле.
Но как показал опыт, фазы смежных существовании не меняли  в  человеке  ни
темперамента, ни характера. Значит, и мой Генка Мюллер имел все  основания
вырасти  в  Гейнца  Мюллера,  гауптштурмфюрера  войск  СС   и   начальника
колпинского  гестапо.  А  следовательно,  и  я  мог  вести  себя   с   ним
соответственно.
   Он опустил журнал, и взгляды наши встретились.
   - Проснулся наконец, - сказал он.
   - Скорее, очнулся.
   - Не симулируй. После того  как  наш  маг  и  волшебник  доктор  Гетцке
ампутировал тебе палец и сделал кое-какие косметические штрихи,  ты  спишь
уже второй час. Как сурок.
   - А зачем? - спросил я.
   - Что - зачем?
   - Косметические штрихи зачем?
   - Личико поправили. Крейман с молотком перестарался. Ну, а теперь опять
красавчиком станешь.
   - Наверно, у господина Мюллера есть невеста на выданье, - засмеялся  я.
- Так он опоздал.
   - Господина Мюллера ты брось! Есть Генка Мюллер и  Сережка  Громов.  Уж
как-нибудь они сговорятся.
   - Интересно, о чем? - спросил я.
   Мюллер встал, потянулся и сказал, зевая:
   - Что ты все "о чем" да "зачем"? Я тебя сегодня из могилы вытащил. Тоже
спросишь: зачем?
   - Не спрошу. Осведомителя из меня хочешь сделать или  еще  какую-нибудь
сволочь. Не гожусь.
   - Для могилы годишься.
   - Ты тоже, - отпарировал я. - В могилу еще  успеется,  а  сейчас  жрать
охота.
   Он захохотал.
   - Это ты верно сказал, что в могилу еще успеется. - Он подсел к столу и
налил коньяку себе и мне. -  Водка  у  нас  дрянная,  а  коньяк  отличный.
Привозят из Парижа. Мартель. За что пьем?
   - За победу, - сказал я.
   Он захохотал еще громче.
   - Смешишь ты меня, Сережка. Мудрый тост. Пью.
   Он выпил и прибавил с кривой усмешкой:
   - А второй выпью за то, чтобы из этой дыры скорее выбраться. У  меня  в
Берлине дядька со связями. Обещает перевод  этим  летом.  В  Париж  или  в
Афины. Подальше от выстрелов.
   - А что, досаждают? - усмехнулся я.
   - А то нет? Так и ждешь,  что  какой-нибудь  гад  шарахнет  из-за  угла
гранатой. Моего предшественника уже кокнули. А теперь меня приговорили.
   - Значит, не заживешься, - равнодушно заметил я.
   Не закусывая, он снова наполнил бокал. Руки его дрожали.
   - Я и так уж тороплю с переводом. Только бы не тянули. А там отсижусь в
Париже, и война, гляди, кончится.
   - Еще повоюем, - сказал я. - Два с половиной года ждать.
   Рука его с полным бокалом замерла над столом.
   - Ровно через два с половиной года, - пояснил я, -  а  именно  восьмого
мая  сорок  пятого  года,  будет  подписано  соглашение  о  безоговорочной
капитуляции. Интересуешься  кем?  Немцами,  дружок,  немцами.  И  где,  ты
думаешь? В Берлине. Почти на развалинах вашей имперской канцелярии.
   Он так и не выпил свой коньяк, медленно опустив бокал на стол.  Сначала
он удивился, потом  испугался.  Я  перехватил  его  взгляд,  брошенный  на
тумбочку у дивана, где лежал его "вальтер". Наверно, подумал, что я  сошел
с ума, и тут же вспомнил об оружии.
   Но ответить он не успел. Зажужжал зуммер его внутреннего  телефона.  Он
схватил  трубку,  назвал  себя,  послушал  и  о  чем-то  быстро  заговорил
по-немецки. Я уловил только  одно  слово:  Сталинград.  Вспомнились  слова
моего спутника по темно-зеленому гестаповскому "ворону":  "...сейчас  либо
январь в самом конце, либо  февраль  в  самом  начале".  Так  и  есть:  он
вернулся к столу с внезапно помрачневшим лицом.
   - Сталинград? - спросил я.
   - Ты понимаешь по-немецки?
   - Нет, просто догадался. Скис ваш Паулюс. Капут.
   Он предостерегающе постучал ножом о тарелку.
   - Не говори глупостей. Паулюс только что получил  генерал-фельдмаршала.
А Манштейн уже подходит к Котельникову.
   - Разбит ваш Манштейн. Разбит и отброшен.  И  Паулюсу  -  конец.  Какое
сегодня число?
   - Второе февраля.
   Я засмеялся: как приятно знать будущее!
   - Так вот, именно сегодня капитулировал в Сталинграде  Паулюс,  а  ваша
Шестая армия или, вернее, то, что от нее осталось, воздавая хвалу  фюреру,
шагает в плен.
   - Замолчи! - крикнул он и взял свой пистолет  с  тумбочки.  -  Я  таких
шуток никому не прощаю.
   - А я и не шучу, - сказал я, отправляя в  рот  ломоть  консервированной
ветчины. - У тебя есть где проверить? Позвони.
   Мюллер задумчиво поиграл своим "вальтером".
   - Хорошо. Я проверю. Позвоню фон  Геннерту:  он  должен  знать.  Только
учти: если это розыгрыш, я расстреляю тебя самолично. И сейчас.
   Он подошел к телефону, долго с  кем-то  соединялся,  что-то  спрашивал,
слушая и вытягиваясь, как на смотре, потом положил трубку и, не  глядя  на
меня, швырнул пистолет на диван.
   - Ну как, точно? - усмехнулся я.
   - Откуда ты знаешь? - спросил он, подходя.
   Лицо его выражало безграничное удивление и растерянность. Он смотрел на
меня, словно спрашивая: я ли это или представитель верховного командования
в моем обличье?
   - Фон Геннерт  даже  удивился,  что  я  знаю.  Пришлось  выкручиваться.
Официально об этом еще не об®явлено, но Геннерт знает.
   - А он тебе сказал, что Гитлер уже об®явил траур по Шестой армии?
   - Ты и это знаешь?
   Он продолжал стоять, не сводя с меня глаз, растерянный и непонимающий.
   - И все-таки откуда? Ты не мог знать об  этом  вчера,  это  понятно.  А
сегодня... Кто мог сказать тебе? Тебя, кажется, с кем-то привезли сюда?
   - Утром... - сказал я, - утром твой Паулюс еще брыкался.
   Он поморгал глазами.
   - Кто-нибудь мог поймать московскую передачу?
   - Где? - засмеялся я. - В гестапо?
   - Не понимаю. - Он разв