е меня вещи. Вдруг  вырисовывался
экран  с  белым  кожухом  позади,  сначала   совсем   невидный,   а   если
присмотреться  -   принимавший   вид   металлического   листа,   зеркально
отражавшего белую стену, постель и меня. Он был обращен ко мне, как чей-то
глаз или ухо, и, казалось, подслушивал и подглядывал каждое  мое  движение
или намерение. Как подтвердилось позже, я не ошибся.
   Возле  постели  плавала  плоская  белая  подушка  с  мелкой,  зернистой
поверхностью. Когда я дотронулся до нее, она оказалась сиденьем  стула  на
трех ножках из  незнакомого  мне  плотного  прозрачного  пластика.  Еще  я
заметил такой  же  стол  и  что-то  вроде  термометра  или  барометра  под
стекловидным колпаком - видимо, прибор, регистрирующий какие-то  изменения
в воздухе.
   Снежная белизна кругом рождала ощущение покоя, но во мне уже  нарастали
тревога и любопытство, Отбросив невесомое одеяло,  я  сел.  Белье  на  мне
напоминало егерское: оно так же обтягивало тело, но кожа  не  ощущала  его
прикосновения. Я взглянул на экран и вздрогнул: в тусклой зеркальности его
возник смутный облик человека, сидевшего на постели. Он совсем не  походил
на меня, казался выше, моложе и атлетичнее.
   - Можете встать и пройтись вперед и назад, - сказал женский голос.
   Я невольно оглянулся, хотя и понимал, что в комнате  никого  не  увижу.
"Ничему не удивляйся, ничему!" - так приказал я себе и послушно прошел  до
стены и обратно.
   - Еще раз, - сказал голос.
   Я повторил  упражнение,  догадываясь,  что  кто-то  и  как-то  за  мной
наблюдает.
   - Поднимите руки.
   Я повиновался.
   - Опустите. Еще раз. Теперь присядьте. Встаньте.
   Я честно проделал все,  что  от  меня  требовали,  не  задавая  никаких
вопросов.
   - Ну, а теперь ложитесь.
   - Я не хочу. Зачем? - сказал я.
   - Еще одна проверка в состоянии покоя.
   Непонятная мне сила легко опрокинула  меня  на  подушку,  и  руки  сами
натянули одеяло. Интересно, как добился этого мой  невидимый  наблюдатель?
Механически или внушением? Бесенок протеста во мне бурно рвался наружу.
   - Где я?
   - У себя дома.
   - Но это какая-то больничная палата.
   - Как вы смешно сказали: па-ла-та, -  повторил  голос.  -  Обыкновенная
витализационная камера. Мы ее оборудовали у вас дома.
   - Кто это "мы"?
   - Цемс. Тридцать второй район.
   - Цемс? - не понял я.
   - Центральная медицинская служба. Вы и это забыли?
   Я промолчал. Что можно было на это ответить?
   - Частичная послешоковая потеря  памяти,  -  пояснил  голос.  -  Вы  не
старайтесь обязательно вспомнить. Не напрягайтесь. Вы спрашивайте.
   - Я и спрашиваю, - согласился я. - Кто вы, например?
   - Дежурный куратор. Вера-седьмая.
   - Что? - удивился я. - Почему седьмая?
   - Опять смешно спрашиваете: "Почему седьмая?" Потому что, кроме меня, в
секторе есть Вера-первая, вторая и так далее.
   - А фамилия?
   - Я еще не сделала ничего выдающегося.
   Спрашивать дальше было опасно. Начинался явно рискованный поворот.
   - А вы можете показаться? - спросил я.
   - Это необязательно.
   Наверное, противная, злая старуха. Педантичная и придирчивая.
   Послышался смех. И голос сказал:
   - Придирчивая - это верно. Педантичная? Пожалуй.
   - Вы и мысли читаете? - растерялся я.
   - Не я, а когитатор. Специальная установка.
   Я не ответил, мысленно прикидывая, как обмануть эту чертову установку.
   - Не обманете, - сказал голос.
   - Это непорядочно.
   - Что?
   - Не-по-ря-дочно! - рассердился я. - Некрасиво! Нечестно!  Подглядывать
и подслушивать нечестно, а в черепную коробку к человеку  лезть  и  совсем
подло.
   Голос помолчал, потом произнес строго и укоризненно:
   - Первый больной в моей практике, возражающий против когитатора. Мы  же
не подключаем его к здоровому человеку. А у  больного  просматриваем  все:
нейросистему,  сердечно-сосудистую,  дыхательный  аппарат,   все   функции
организма.
   - Зачем? Я здоров как бык.
   - Обычно наблюдатели не встречаются с больными, но мне разрешили.
   Теперь я уже видел,  кому  принадлежал  голос.  Отражающая  поверхность
экрана потемнела, как вода в омуте, и  растаяла.  На  меня  смотрело  лицо
молодой женщины в белом, с короткой волнистой стрижкой.
   - Можете спрашивать - память вернется, - сказала она.
   - А что со мной?
   -  Вам  сделали   операцию.   Пересадка   сердца.   После   катастрофы.
Вспоминаете?
   - Вспоминаю, - сказал я. - Из пластмассы?
   - Что?
   - Сердце, конечно. Или металлическое?
   Она засмеялась с чувством превосходства учительницы, внимающей  глупому
ответу ученика.
   - Не зря говорят, что вы живете в двадцатом веке.
   Я испугался. Неужели им уже все известно? А может быть,  так  и  лучше:
ничего не надо об®яснять, незачем притворяться.  Но  я  на  всякий  случай
спросил:
   - Почему?
   - А разве не так? Искусственное  сердце  применялось  давным-давно.  Мы
заменили его органическим, выращенным в специальных средах. А  вы  мыслите
категориями  двадцатого  века,  как  и  полагается   специалисту-историку.
Говорят, вы знаете все о двадцатом веке. Даже какие туфли носили.
   - На гвоздиках, - засмеялся я.
   - Что, что?
   - На гвоздиках.
   - Не понимаю.
   Я вздохнул. Распространеннейшее, столетия бытовавшее слово, дожившее до
ядерной физики, уже исчезло из словаря двадцать первого  века.  Интересно,
чем они заменили гвозди? Клеем?
   - Вот что, милая девушка... - начал я.
   Но она со смехом меня перебила:
   - Это так в том веке говорили - "милая девушка"?
   - Вот именно, - сурово подтвердил я.  -  Мне  надоело  лежать,  я  хочу
одеться и выйти.
   Она нахмурилась.
   - Одеться вы можете, платье вам будет доставлено. Но выйти пока нельзя.
Процесс обсервитации еще не закончен.  Тем  более  после  шока  с  потерей
памяти. Мы еще проверим ваш организм в привычных для вас нейрофункциях.
   - Здесь?
   - Конечно. Вы получите вашего "механического историка". Причем  лучшую,
последнюю его модель. Без кнопочного управления. Настройка автоматическая,
на ваш голос.
   - А вы будете подглядывать и подслушивать?
   - Обязательно.
   - Не пойдет, - сказал я. - Не буду же я при вас одеваться и работать.
   Веселое удивление отразилось в ее глазах. Она  с  трудом  сдерживалась,
чтобы не рассмеяться. Спросила, прикрыв рот:
   - Это почему же?
   - Потому что я живу в двадцатом веке, - отрезал я.
   -  Хорошо,   -   согласилась   она.   -   Я   выключу   видеограф.   Но
внутриорганические процессы останутся под наблюдением.
   - Ладно, - сказал я. - Хоть вы и седьмая, но умненькая.
   Она опять не поняла, но я только  рукой  махнул.  Чехова  она  явно  не
читала или не помнила. А  миленькая  рожица  ее  на  экране  уже  исчезла.
Исчезла вдруг и  часть  стены,  пропустив  в  комнату  что-то  похожее  на
радиатор  из  переплетенных  прямоугольных  трубок.   "Что-то"   оказалось
обыкновенной  вешалкой,  на   которой   с   удобством   разместилась   моя
предполагаемая одежда.
   Я  выбрал  узкие  светлые  брюки,  закрепленные  внизу,  как  у   наших
гимнастов, и такой же  свитер,  напомнивший  мне  знакомую  вестсайдку.  В
зеркальном пространстве экрана отразилось нечто мало похожее на  меня,  но
вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не  в  белье  же  встречать
людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто-то вошел  на
цыпочках. Но это был не человек, а нечто  отдаленно  напоминавшее  плоский
холодильник или  несгораемый  шкаф.  И  вошло  оно  непонятно  как,  будто
возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и  замерло,  мигнув
зеленым глазком индикатора.
   - Интересно,  -  сказал  я  вслух,  -  должно  быть,  это  и  есть  мой
"механический историк"?
   Зеленый глазок побагровел.
   -  Сокращенно  "Мист-12",  -  сказал  шкаф  ровным,  глухим,   лишенным
интонационного богатства голосом. - Я вас слушаю.



        ГЛОССАРИЙ "МИСТА"

   Я долго молчал, прежде чем  начать  разговор.  Девушке  я  поверил:  ни
подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но  о  чем  говорить  с  этим
механическим циклопом? Не светский же разговор вести.
   - Каков об®ем твоей информации? - спросил я осторожно.
   - Энциклопедический, - ответил он немедленно. - Более миллиона справок.
Могу назвать точную цифру.
   - Не надо. Предмет справок?
   - Предел глоссария - двадцатый век. Характер справок неограничен.
   Мне захотелось его проверить:
   - Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
   - Андриян Николаев.
   И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
   - Кто получил Нобелевскую  премию  по  литературе  в  тысяча  девятьсот
шестьдесят четвертом году?
   - Сартр. Но он отказался от премии.
   - А кто это Сартр?
   - Французский писатель и философ-экзистенциалист.  Могу  сформулировать
сущность экзистенциализма.
   - Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
   - Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая...
   - Хватит, - перебил я, с удовлетворением подумав, что у  нас  она  была
построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до  буквочки  совпадало  у
нас с этим миром.
   "Мист" молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для  меня
важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все-таки не решился.
   - Назови крупнейшее из научных  открытий  в  начале  века,  -  начал  я
осторожно.
   Он отвечал без запинки:
   - Теория относительности.
   - А в конце века?
   - Учение Никодимова - Яновского о фазовой траектории пространства.
   Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать  этот  многоуважаемый
шкаф с мигающим глазом, - он подмигивал мне всякий раз, когда  отчеканивал
свой ответ. Но я только спросил:
   - Почему Яновского, а не Заргарьяна?
   -  В  конце  восьмидесятых  годов  польский  математик  Яновский   внес
дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в
начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как
удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать открытие.
   Я понимал, конечно, что это был не мой  Заргарьян,  а  сердце  все-таки
защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
   - Сергей Громов,  ваш  прадед,  -  отчеканил  "Мист"  своим  глуховатым
металлическим голосом.
   Он не удивился нелепости моего вопроса - кто-кто, а потомок  уж  должен
был бы знать все о делах своего предка. Но в  кристаллах  кибернетического
мозга "Миста" удивление не было запрограммировано.
   - Нужна справочная библиография? - спросил он.
   - Нет, - сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
   Невидимая мне Вера-седьмая меня, однако, не забывала.
   - У вас участился пульс, - сказала она.
   - Возможно.
   - Я включу видеограф.
   - Погодите, - остановил  я  ее.  -  Я  очень  заинтересован  работой  с
"Мистом". Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
   "Мист" ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
   - Были научные противники у Никодимова? - спросил я.
   - Были они и у Эйнштейна, - сказал "Мист". -  Кто  же  их  принимает  в
расчет?
   - А к чему сводились их возражения?
   - Теорию  полностью  отвергли  церковники.  Всемирный  с®езд  церковных
организаций в восьмидесятом году в  Брюсселе  рассматривал  ее  как  самую
вредную ересь за последние две тысячи  лет.  Тремя  годами  раньше  особая
папская энциклика об®явила ее кощунственным извращением учения  о  Христе,
сыне божьем, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов -
сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный
католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз  самым
действенным по  своей  антирелигиозной  направленности  научным  открытием
века,  абсолютно  несовместимым  с  идеей  единобожия.  Совместить   здесь
кое-что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман,  например,
об®яснял берклианскую "вещь в себе", как фазовое движение материи.
   - Бред сивой кобылы, - сказал я.
   - Не понимаю, - отозвался "Мист". - Кобыла - это половая характеристика
лошади. Сивый - серый. Бред - бессвязная речь. Сумасшествие  лошади?  Нет,
не понимаю.
   - Просто языковой идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
   -  Программирую,  -  сказал  "Мист".  -  Поправка  Громова  к   русской
идиоматике.
   - Ладно, - остановил я его, -  расскажи  лучше  о  фазах.  Все  ли  они
подобны?
   -  Марксистская  наука  утверждает,  что  все.  Опытным  путем  удалось
доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
   - А были возражения?
   - Конечно. Противники материалистического понимания истории  настаивали
на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей  в  жизни
человека и общества. Не будь  крестовых  походов,  говорили  они,  история
средневековья сложилась бы по-другому. Без Наполеона иной  была  бы  карта
новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в  политической  жизни  Германии  не
привело бы мир ко второй мировой войне. Все это  давно  уже  опровергнуто.
Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей,  изменяющих
те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех
законам исторического развития.
   Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
   - Но ведь возможна такая случайность:  Гитлера  нет,  не  родился.  Что
тогда?
   И "Мист" почти дословно повторил Кленова:
   - Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть  позже,  но  появился.  Ведь
решающим фактором была не личность, а экономическая кон®юнктура  тридцатых
годов. Об®ективная случайность появления такой личности подчинена  законам
исторической необходимости.
   - Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни  и  те
же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна  и  та
же смена общественных формаций?
   -  Везде.  Разница  только  во  времени,  а  не   в   развитии.   Смены
общественно-экономических формаций в любой фазе однородны.  Они  диктуются
развитием производительных сил.
   - Так думали в прошлом веке, а сейчас?
   - Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина  и  могу
делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма
остаются верными не только для прошлого.
   - Еще вопрос, "Мист". Велико  ли  по  об®ему  математическое  выражение
теории фаз?
   - Оно включает общие формулы, расчеты  Яновского  и  систему  уравнений
Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
   - Только устно?
   - И графически.
   - Долго?
   - В пределах минуты.
   Послышался легкий шум, похожий  на  жужжание  электрической  бритвы,  и
передняя панель  машины  откинулась  наподобие  полочки  с  металлическими
держателями. На полочке белели два  аккуратных  картонных  прямоугольника,
мелко испещренные какими-то значками и цифрами. Когда я  взял  их,  панель
захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
   Позади меня раздался тоненький детский голос:
   - Я здесь, пап. Ты не сердишься?
   Я обернулся. Мальчик лет шести-семи в голубом, как  небо,  обтягивающем
тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож  на  картинки  из
детских модных журналов,  где  всегда  рисуют  таких  красивых  спортивных
мальчиков.



        ПРАВО ОТЦА

   - Как ты вошел? - спросил я.
   Он шагнул назад и исчез. Стена,  по-прежнему  ровная  и  белая,  падала
вниз. Потом из нее высунулась лукавая мордочка, и мальчишка, как "человек,
проходящий сквозь стены", вновь возник в комнате.
   "Светозвукопротектор", - вспомнил я. Здесь применяли  белый,  создающий
полную иллюзию стен.
   - Я тайком, - признался мальчишка,  -  мама  не  видела,  а  Вера  глаз
выключила.
   - Откуда ты знаешь?
   - А глаз сюда через гимнастический зал смотрит. Как побегаешь там,  она
кричит: "Уйди, Рэм! Ты опять в поле зрения".
   - Где кричит?
   - Далеко. В больнице. - Он махнул куда-то рукой.
   Я не сказал "понятно", потому что понятно не было.
   - А Юля плакала, - сообщил Рэм.
   - Почему же она плакала?
   - Из-за тебя. Ты опыт не разрешаешь. Ты злой, папка. Так нельзя.
   - Какой же это опыт? - полюбопытствовал я.
   -  Ее  в   облачко-невидимку   превратят.   Как   в   сказке.   Облачко
полетит-полетит и вернется. И опять станет Юлькой.
   - А я не позволяю?
   - Не позволяешь. Боишься, что облачко не вернется.
   Теперь я уже совсем  заблудился.  Как  в  лесу.  Выручила  Вера,  снова
напомнив мне о пульсе.
   - Верочка, - взмолился я, - об®ясните, почему я не разрешаю Юльке стать
невидимкой? Все память проклятая!
   Я услышал знакомый смех.
   - Как вы непонятно говорите: про-кля-тая... Смешно. А с  Юлей  вы  сами
должны решить - ваше семейное дело. Именно поэтому к вам рвется  Аглая.  Я
не позволила ей: боюсь, это вас взволнует. Но она настаивает.
   - Давайте, - сказал я, - постараюсь не волноваться.
   Кто эта Аглая, я спросить не рискнул. Как-нибудь  выкручусь.  Посмотрел
на место исчезнувшего Рэма, но Аглая появилась  с  другой  стороны.  Вошла
она, как хозяйка и села против меня - рослая, едва ли сорокалетняя женщина
в платье загадочного покроя и цвета. Она была бы вполне уместна  у  нас  в
президиуме какого-нибудь международного фестиваля.
   - Ты хорошо выглядишь, - проговорила она, внимательно меня оглядывая. -
Даже лучше, чем до операции. А с новым сердцем еще сто лет проживешь.
   - А вдруг не приживется? - сказал я.
   - Почему? Биологическая несовместимость пугала только в  твоем  любимом
веке.
   Я неопределенно пожал плечами, предоставляя ей слово. Начиналась игра в
сюрпризы. Кто она вообще? Кто она мне? Кто я ей? Что от меня  требовалось?
Почва  становилась  зыбкой,   каждый   шаг   взывал   к   находчивости   и
сообразительности.
   Разговор начался сразу и с неожиданного:
   - Значит, ты согласился?
   - На что?
   - Как будто не знаешь. Я говорила с Анной.
   - О чем?
   - Не притворяйся. Все о том же. Ты согласился на эксперимент.
   Какой эксперимент? Кто эта Анна? И почему я должен был соглашаться  или
не соглашаться?
   - Тебя заставили?
   - Кто?
   - Не говори. Ребенок поймет. Человек после такой операции! Еле пришел в
себя. Новое сердце! Склеенные сосуды! А к нему с ультиматумом: соглашайся,
и все!
   - Не надо преувеличивать, - сказал я осторожно.
   - Я не преувеличиваю. Я точно знаю. Анна поддерживает эту затею  не  из
высоких соображений. Просто у нее нет биологических стимулов: Юлия  не  ее
дочь. Но она твоя дочь! И моя внучка.
   Я подумал о том, что и отец и  бабушка,  пожалуй,  слишком  молоды  для
взрослой  дочери,  затеявшей  какой-то  сложный  научный  эксперимент.   Я
вспомнил сказку Рэма и улыбнулся.
   - И он еще улыбается! - воскликнула моя собеседница.
   Пришлось пересказать ей  сказку  о  невидимке-облачке  в  интерпретации
Рэма.
   - Значит, Анна не сказала ей. Умно. Теперь  ты  можешь  взять  согласие
назад.
   - Зачем?
   - И ты допустишь, чтобы твою дочь превратили в какое-то облако? А  если
оно растает? Если атомная структура не восстановится? Пусть Богомолов  сам
экспериментирует! Его открытие - на себе и применяй! Ему,  видите  ли,  не
разрешают: стар, мол, и немощен. А нам с тобой  легче  от  того,  что  она
молода и здорова? - Аглая прошлась по комнате, как Брунгильда в гневе. - Я
тебя не узнаю, Сергей. Так яростно был против...
   - Но ведь согласился, - возразил я.
   - Не верю я в это согласие! - закричала она. - И Юлия об этом не знает.
Скажи ей - она сейчас придет  сюда  -  пусть  отменяют  опыт.  Человек  не
единственный хозяин своей жизни, пока у него есть отец или мать.
   У меня мелькнула надежда: может быть, опыт еще не скоро?
   - Сегодня.
   Я задумался. Юльке, очевидно, около двадцати; может, чуть меньше; может
быть, больше. Она ассистент профессора или что-то в этом роде. Они идут на
эксперимент, который у нас показался бы чистейшей фантастикой  и,  видимо,
даже здесь был связан со смертельным риском для жизни. У отца  было  право
вмешаться и не допустить этот риск. Сейчас это право  получил  я.