о:  "Бастион - против кого?" - "Против потока
черной грязи, - на мгновение Фрейд запнулся и добавил, - оккультизма". Я был
не  на шутку  встревожен  -  эти  слова  "бастион" и "догма",  ведь  догма -
неоспоримое  знание,  такое, которое  устанавливается  раз и навсегда  и  не
допускает  сомнений. Но о  какой  науке тогда может идти речь,  ведь  это не
более чем личный диктат.
     И  тогда  мне  стало  понятно,  что наша дружба  обречена; я  знал, что
никогда  не  смогу  примириться  с  подобными вещами. К "оккультизму" Фрейд,
по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже в
наши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальная
теория была таким  же  "оккультизмом",  то  есть  не  более чем недоказанной
гипотезой,  как  всякое умозрительное  построение. Научная  истина,  в  моем
понимании,  -  это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему  дню  и
которая не может остаться неизменной на все времена.
     Многое  еще  не было доступно  моему пониманию, но я  отметил у  Фрейда
нечто похожее  на вмешательство  неких подсознательных религиозных факторов.
По-видимому, он пытался защититься от этой подсознательной угрозы и вербовал
меня в помощники.
     После нашего разговора  я чувствовал себя совершенно растерянным: мне и
в  голову  не  приходило   рассматривать  теорию   сексуальности  как  некое
рискованное  предприятие,  которому,  однако,   следует  хранить   верность.
Очевидно, что для Фрейда сексуальность значила больше, чем для других людей,
она была  для  него  своего  рода res religiose observanda (вещью, достойной
религиозного благоговения. - лат.). Столкнувшись с  подобными идеями, обычно
теряешься.  Поэтому все мои робкие попытки выглядели  довольно неуверенно, и
наши беседы вскоре прекратились.
     Я был ошеломлен, смущен и озадачен, будто передо мной  открылась новая,
неведомая страна, а я ведь мечтал о новых идеях. Однако выяснилось и другое:
Фрейд, который всегда так высоко ценил толерантность, свободу от догматизма,
теперь создал свою догму. Более  того, на место утраченного им грозного бога
он поставил другой кумир  -  сексуальность. И этот кумир  оказался  не менее
капризным,  придирчивым, жестоким и безнравственным. Так же как  необычайную
духовную   силу   в   страхе   наделяют   атрибутами   "божественного"   или
"демонического",   так  и  "сексуальное  либидо"   стало  играть  роль  deus
absconditus,  некоего тайного  бога.  Такая  "замена" дала Фрейду  очевидное
преимущество: он получил  возможность рассматривать новый нуминозный принцип
как научно  безупречный и  свободный  от  груза религиозной  традиции. Но  в
основе-то  все равно лежала нуминозность  -  общее  психологическое свойство
двух   противоположных  и   несводимых   рационально   полюсов  -   Яхве   и
сексуальности. Переменилось только название,  а  с  ним,  соответственно,  и
точка зрения:  теперь утраченного бога следовало искать внизу, а не наверху.
Но  если некая сила все  же  существует, то есть ли  разница в том,  как  ее
называть? Если бы психологии не существовало  вовсе, а  были лишь конкретные
вещи, ничего не стоило бы разрушить  одну  из них  и  заменить другой.  Но в
реальности,  то   есть   в  психологическом  опыте,   остаются   все  те  же
настойчивость, робость и  принуждение -  ничто бесследно не исчезает. Никуда
не  денутся  и  вечные  проблемы:  как преодолеть  страх  или  избавиться от
совести, чувства долга, принуждения или подсознательных желаний. И раз мы не
в состоянии их решить, опираясь на нечто светлое и идеальное, то, не следует
ли обратиться к силам темным, биологическим?
     Эта мысль пришла  ко мне неожиданно.  Но  ее смысл  и  значение я понял
гораздо  позже, когда  анализировал  в своей памяти характер  Фрейда. У него
была одна  отличительная черта, которая более  всего  меня  занимала: в  нем
ощущалась какая-то горечь. Она поразила меня еще в первый мой приезд в Вену.
И  я  не  находил этому  объяснения,  пока  не  увидел  здесь  связь  с  его
представлением о сексуальности. Хотя  для Фрейда  сексуальность, безусловно,
означала своего  рода numinosum, тем не менее  и в  терминологии,  и в самой
теории он, казалось, описывал ее исключительно как биологическую функцию.  И
только волнение, с которым он говорил о сексуальности, показывало, насколько
глубоко это его затрагивало. Суть его теории состояла в том  - как  мне,  во
всяком случае, казалось, - что сексуальность содержит  в  себе духовную силу
или имеет тот же смысл. Но слишком конкретная терминология оказалась слишком
ограниченной для этой идеи. Мне подумалось, что Фрейд на самом деле двигался
в  направлении  прямо  противоположном  собственной  цели,  действуя,  таким
образом, против самого себя, -  а нет ничего  горше, нежели сознание, что ты
сам свой злейший враг. По его же словам, Фрейд постоянно испытывал ощущение,
что  на  него вот-вот  обрушиться  некий  "поток черной грязи",  - на  него,
который более, чем кто-либо, погружался в самые темные его глубины.
     Фрейд  никогда не  задавался  вопросом,  почему  ему постоянно  хочется
говорить именно о сексе, почему в мыслях он  все время возвращается к одному
и  тому  же  предмету.  Он  так  и не  понял,  что  подобная  однообразность
толкования  означает  бегство  от самого  себя  или, может  быть,  от  иной,
возможно  мистической, стороны своего "я". Не признавая ее существования, он
не мог  достичь душевного  равновесия.  Его слепота  во всем,  что  касалось
парадоксов   бессознательного   и   возможностей   двойного  толкования  его
содержимого,  не позволяла ему осознать, что все содержимое бессознательного
имеет свой верх и низ,  свою внешнюю и внутреннюю стороны. И если мы говорим
о внешней  его стороне  - а именно это  делал Фрейд, - мы  имеем в виду лишь
половину проблемы, что  вызывает нормальное в такой ситуации бессознательное
противодействие.
     С  этой  фрейдовской  односторонностью  ничего  нельзя  было  поделать.
Возможно,  его  мог  бы  "просветить" какой-нибудь внутренний опыт, как  мне
думается,  и  тогда  его  разум  счел  бы  любой подобный  опыт  проявлением
исключительно "сексуальности"  или,  на худой конец, "психосексуальности". В
каком-то смысле он  потерпел поражение.  Фрейд  представляется  мне  фигурой
трагической.  Он,  вне  всякого сомнения,  был  великим  человеком,  и еще -
трогательно беззащитным.

     После  той второй  встречи  в  Вене я начал  понимать концепцию  власти
Альфреда  Адлера, которую и прежде  считал заслуживающей внимания. Адлер как
всякий "сын" перенял от своего "отца" не то, что тот говорил, а  то, что тот
делал. Теперь же  я открыл для себя проблему любви - эроса и проблему власти
- власти  как свинцового груза, камня на душе. Сам Фрейд, в чем он признался
мне, никогда не  читал Ницше.  Теперь  же я увидел  фрейдовскую психологию в
культурно-исторической    последовательности,    как    некую    компенсацию
ницшеанского   обожествления  власти.  Проблема  явно   заключалась   не   в
противостоянии Фрейда и Адлера, а в противостоянии Фрейда и Ницше. Поэтому я
полагаю,  что это  не  просто "семейная  ссора"  психопатологов.  Мое мнение
таково, что эрос и влечение к  власти - все равно что двойня, сыновья одного
отца, производное  от  одной  духовной  силы,  которая,  как положительные и
отрицательные  электрические  заряды,  проявляет  себя   в   противоположных
ипостасях:  одна, эрос,  -  как некий patiens, другая, жажда власти,  -  как
agens, и наоборот. Эросу  так же необходима  власть, как власти - эрос, одна
страсть влечет за собой другую. Человек находится во власти  своих страстей,
но вместе с тем он пытается овладеть собой. Фрейд рассматривает человека как
игрушку, которой  управляют  ее  собственные  страсти  и  желания, Адлер  же
показывает,  как человек использует свою  страсть для того,  чтобы подчинить
себе других.  Беспомощность  перед неумолимым роком вынудила Ницше  выдумать
для себя "сверхчеловека", Фрейд же,  как  я понимаю, настолько подчинил себя
Эросу,  что  считал его  aere perrenius (прочнее бронзы.  - лат.), сделал из
него догму, подобно  религиозному нумену. Не секрет, что "Заратустра" выдает
себя  за  Евангелие, и  Фрейд  на  свой  лад  пытался  превзойти  церковь  и
канонизировать  свое  учение.  Он, конечно,  старался избежать  огласки,  но
подозревал  во  мне  намерение  сделаться  его  пророком.  Его попытка  была
трагичной,  и он сам  ее обесценивал. Так всегда происходит с нуменом, и это
справедливо, ибо  то, что в  одном  случае  представляется верным,  в другом
оказывается ложным, то, что мы мыслим как свою защиту, таит в  себе вместе с
тем и угрозу. Нуминозный  опыт и  возвышает  и унижает одновременно. Если бы
Фрейду хоть раз пришло в голову представить себе, что сексуальность  несет в
себе numinosum, что  она - и Бог  и дьявол в одном лице, что с точки  зрения
психологии  это  не вызывает сомнения,  он не  смог  бы ограничиться  узкими
рамками биологической концепции. И Ницше, может быть, не воспарил бы в своих
спекуляциях и  не утратил  бы  почвы  под  ногами, держись  он более  твердо
основных условий человеческого существования.
     Всякий нуминозный опыт таит  в себе угрозу для человеческой психики, он
как  бы раскачивает  ее так, что  в  любую  минуту  эта  тонкая  нить  может
оборваться,  и человек потеряет спасительное равновесие. Для одних этот опыт
означает безусловное  "Да", для других - безусловное "Нет". С Востока  к нам
пришло  понятие нирваны (nirdvandva - отсутствие двойственности). Я  никогда
не  забываю об  этом.  Но маятник нашего  сознания совершает  свои колебания
между   смыслом   и   бессмыслицей,    а    не   между   справедливостью   и
несправедливостью.   Опасность   нуминозных  состояний  таится  в   соблазне
экстремальности,  в том, что маленькую правду принимают за  истину, а мелкую
ошибку  расценивают как фатальную. Tout  passe (прошлое.  -  фр.), что  было
истиной  вчера, сегодня может показаться заблуждением, но  то, что считалось
ошибочным позавчера, явится откровением завтра. Именно это является одной из
тех  психологических закономерностей, о которых  в  действительности "мы еще
очень  мало знаем. Мы  по-прежнему далеки от понимания  того,  что нечто  не
существует  до  тех пор, пока  какое-нибудь бесконечно  малое и,  увы, столь
краткое и преходящее сознание не отметит его как что-то.
     Беседуя  с Фрейдом,  я узнал о  его страхе: он  боялся,  что нуминозное
"сияние"  его  теории  может померкнуть,  если  его  захлестнет некий "поток
черной грязи".  Таким образом, возникла совершенно мифологическая  ситуация:
борьба между светом и тьмой. Это объясняет нуминозные комплексы Фрейда и то,
почему в момент опасности он  обращался к чисто религиозным средствам защиты
-  к догме. В моей  книге  "Метаморфозы и символы  либидо" (1912), в которой
говорилось  о  психологии  аскетизма,  я  попытался  объяснить  причины  его
странного  поведения, мифологические  связи. Сексуальные толкования, с одной
стороны,  и властные притязания догматиков - с  другой, натолкнули  меня  на
проблему  типологии.   Предметом  моего  научного  интереса  стали  полярные
характеристики  психики,   а  также  исследование  "потока  черной  грязи  -
оккультизма",  чему  я посвятил несколько  десятилетий. Я  попытался  понять
сознательные и бессознательные исторические предпосылки этого с точки зрения
современной психологии.
     Не   меньшее   любопытство   вызывали   у   меня  взгляды   Фрейда   на
экстрасенсорное восприятие и  парапсихологию в целом.  В 1909 году, во время
нашей  встречи  в Вене, я  поинтересовался его  мнением об этих явлениях. По
причине  своих  материалистических  предрассудков  он  заявил,  что  все мои
вопросы бессмысленны и проявил при этом столь поверхностный  позитивизм, что
мне  стоило большого труда  не  ответить  ему  резкостью. Это  случилось  за
несколько  лет до того,  как  сам Фрейд признал серьезность парапсихологии и
фактическую достоверность "оккультных" феноменов.
     Но в  тот  момент,  когда я выслушивал его аргументы,  у  меня возникло
странное  ощущение,   будто  моя  диафрагма   вдруг   сделалась  железной  и
раскалилась докрасна, она, как  мне  показалось, даже стала  светиться.  И в
этот  миг из находившегося рядом книжного шкафа раздался страшный грохот. Мы
оба в испуге отскочили - показалось, что шкаф вот-вот опрокинется на нас. Я,
опомнившись, сказал  Фрейду: "Вот вам  пример  так называемой каталитической
экстериоризации". "Оставьте, -  разозлился он,  - это  совершеннейшая чушь".
"Нет, профессор, - воскликнул я, - вы ошибаетесь! И я это вам докажу: сейчас
вы услышите точно такой же грохот!" И  действительно, как только  я произнес
эти слова, из шкафа снова раздался грохот.
     До сих  пор  не понимаю,  откуда  взялась моя  уверенность.  Но  я  был
убежден, что  это произойдет. Фрейд ошеломленно  посмотрел на меня. Не знаю,
что  он  подумал и  что увидел. Знаю  одно -  этот случай спровоцировал  его
подозрительность, а у меня появилось ощущение, будто я причинил ему боль. Мы
никогда больше не обсуждали с ним это.

     Год 1909 стал для нас переломным. Меня пригласили прочесть  курс лекций
об  ассоциативных   экспериментах   в  университет  Кларка   (Вустер,   штат
Массачусетс).  Независимо от  меня  Фрейд также  получил  туда  приглашение.
Решено было  отправиться  вместе.  Мы  встретились  в  Бремене,  где  к  нам
присоединился  Ференци.  Там  же произошел инцидент,  о котором потом  много
говорили: у Фрейда случился обморок. И поводом, похоже, послужил мой интерес
к "болотным трупам". Мне было  известно,  что  в некоторых районах  северной
Германии  находили  так  называемые  "болотные   трупы"  -  сохранившиеся  с
доисторических времен останки людей, которые или  утонули в болоте, или были
в нем похоронены. В болотной воде  содержится  сапрогенная  кислота, которая
растворяет кости,  но выдубливает кожу, которая,  как и  волосы, превосходно
сохраняется.   По   сути  это  естественное  мумифицирование,   когда  трупы
расплющиваются  под  давлением торфа. Время от времени они обнаруживаются на
торфяных разработках в Дании, Швеции и Голландии.
     Именно  эти "болотные  трупы",  и вспомнились мне  в  Бремене.  (Я  был
настолько  поглощен  собственными  делами,  что  спутал  их  с  мумиями   из
бременских "свинцовых подвалов".) Мое любопытство раздражало Фрейда. "Что вы
нашли  в  этих трупах?" -  постоянно спрашивал  он,  находясь в  чрезвычайно
нервозном состоянии. И как-то  за  столом,  когда опять заговорили о трупах,
Фрейд упал в обморок. Позже он признался мне в своей тогдашней уверенности в
том, что вся эта болтовня о трупах была  затеяна мной, поскольку  я будто бы
желал его смерти. Я был ошарашен. Меня испугала мощь его  фантазий, которая,
на мой взгляд, и послужила причиной обморока.
     Я  был  свидетелем  еще  одного его  обморока в подобной ситуации.  Это
случилось на съезде психоаналитиков в Мюнхене в 1912 году. Кто-то вспомнил о
фараоне Аменхотепе IV,  о том, что из ненависти  к отцу он уничтожил картуши
на  стелах и  что  за  всеми  его великими  религиозными  сооружениями стоял
отцовский комплекс. Я возмутился и  начал спорить,  доказывая, что Аменхотеп
был  творческой  и  глубоко  религиозной  личностью,   чьи  действия  нельзя
объяснять  только  личной  неприязнью к  отцу. Напротив,  он чтил имя своего
отца,  а его страсть к разрушению была нацелена лишь на то, что было связано
с именем бога  Амона. Это имя он стремился  уничтожить везде, и не его вина,
что оно было высечено на могильной  плите его отца, почитавшего Амона. Более
того,  многие  другие фараоны  тоже заменяли  имена  своих  фактических  или
божественных предков  на монументах и статуях своими  собственными, так  как
считали  себя законным олицетворением соответствующего божества.  Но  они не
были основоположниками ни нового стиля  в архитектуре, ни основателями новой
религии.
     В этот момент Фрейд потерял сознание и упал  со стула.  Все  растерянно
засуетились вокруг  него. Я взял его  на  руки, отнес в соседнюю  комнату  и
положил на диван.  Пока я нес  его, он стал приходить в себя, и я никогда не
забуду его взгляда. Слабый и беспомощный, он смотрел  на меня  так,  будто я
его  отец.  Каковы  бы  ни  были другие причины его обморока  (атмосфера  на
конгрессе была более чем напряженной), в обоих случаях  его навязчивой идеей
было отцеубийство.
     Фрейд  и раньше  намекал, что  видит во мне  своего преемника. Меня это
крайне  смущало, я  уже  осознавал, что  никогда  не смогу  должным  образом
отстаивать его взгляды, хотя в то время опровергнуть их достойным образом  я
не мог. Мое уважение к нему было слишком велико, чтобы желать окончательного
размежевания  наших позиций. Меня вовсе  не привлекала перспектива  стать во
главе некой партии, чтобы возглавить целое направление в психоанализе.  Душа
моя  противилась  подобной  деятельности:  жертвовать своей интеллектуальной
независимостью - это было не для меня. Кроме того, все эти "игры" уводили бы
меня от  моих  настоящих  целей  - я стремился  найти истину,  а  не достичь
личного престижа.
     Наше  путешествие в США заняло несколько недель. Все  это время мы были
вместе и пересказывали друг другу свои сновидения. Несколько моих сновидений
я  считал важными для себя, но Фрейд не сумел их  объяснить. Упрекнуть его в
этом я  не смею -  подчас лучшие аналитики не способны уловить скрытый смысл
сна. Иногда  такое просто невозможно, но это не  значит, что нужно перестать
этим  заниматься. Напротив,  беседы  с Фрейдом дали  мне  очень много,  и  я
дорожил нашими отношениями. Я внимал Фрейду, как внимают человеку старшему и
опытному,  я  испытывал  к нему сыновнее чувство. Но  случилось  нечто,  что
нанесло нашей дружбе тяжелый удар.
     Фрейд увидел сон: о чем он был - рассказывать не буду. Я  объяснил его,
как сумел, но добавил, что сказал бы много больше, если бы Фрейд поведал мне
о  некоторых обстоятельствах  своей  личной  жизни.  Фрейд  бросил  на  меня
странный подозрительный  взгляд и сказал: "Но я ведь не могу рисковать своим
авторитетом!" В этот момент его авторитет рухнул. Эта фраза осталась на  дне
моей  памяти,  она  явилась концом наших  отношений. Фрейд  поставил  личный
авторитет выше истины.
     Как уже упоминалось,  Фрейд  лишь частично  мог объяснить мои тогдашние
сновидения или  не  мог объяснить их вообще.  Эти сны  были  наполнены неким
коллективным содержанием и символикой. Один из них я считаю особенно важным:
он привел  меня к  понятию "коллективного бессознательного" и положил начало
моей книге "Метаморфозы и символы либидо".
     Вот содержание этого  сна. Я находился  один  в незнакомом  двухэтажном
доме, и это  был "мой дом". На верхнем  этаже  было что-то вроде  гостиной с
прекрасной  старинной мебелью в  стиле  рококо.  На стенах  висели старинные
картины в дорогих рамах.  Я удивился, что этот дом - мой, и подумал: "Ничего
себе!". Затем, вспомнив, что еще не был внизу, я  спустился  по ступенькам и
оказался на  первом этаже. Здесь  все выглядело гораздо старше, похоже,  что
эта часть дома существовала  с XV или XVI  века.  Средневековая  обстановка,
пол, выложенный красным кирпичом, -  все казалось тусклым, покрытым патиной.
Я  переходил  из  комнаты в комнату  и  думал: "Нужно  осмотреть  весь дом".
Очутившись перед массивной дверью, я открыл ее  и увидел  каменную лестницу,
ведущую  в подвал. Спустившись, я оказался  в красивом  старинном  сводчатом
зале. В кладке стен  я обнаружил слой  кирпича, в строительном растворе тоже
были кусочки кирпича.  Так  я  догадался, что стены  были  возведены еще при
римлянах.  Мое любопытство возросло. Я стал внимательно осматривать каменные
плиты  пола:  в одной  из  них оказалось кольцо. Я потянул  за него  - плита
приподнялась, открывая  узкую  каменную  лестницу, ступени  которой  вели  в
глубину. Я спустился вниз  и по