мя отказывался  признать это; но  она  появлялась снова  и снова в
самые неожиданные  моменты,  и  каждый раз я ощущал  физический  страх.  Это
заставило меня задуматься всерьез. Ницше обнаружил свой "номер 2" достаточно
поздно, когда ему  было за  тридцать, тогда как мне он был знаком с детства.
Ницше говорил наивно и неосторожно о том, о чем говорить не  должно, говорил
так,  будто это  было вполне  обычной  вещью. Я  же очень скоро заметил, что
такие разговоры ни к чему хорошему  не приводят. Как он мог, при  всей своей
гениальности, будучи еще молодым человеком, но уже профессором, - как он мог
приехать  в  Базель,  не  предполагая,  что  его  здесь  ждет?  Как  человек
гениальный,  он должен  был  сразу  почувствовать,  насколько  чужд ему этот
город. Я видел какое-то болезненное недопонимание в том, что Ницше, беспечно
и ни о  чем не подозревая, позволил "номеру 2" заговорить с миром, который о
таких  вещах  не  знал и не  хотел знать.  Ницше, как  мне казалось, двигала
детская  надежда найти  людей, способных разделить его экстазы и принять его
"переоценку  ценностей".  Но  он  нашел  только  образованных  филистеров  и
оказался в трагикомическом одиночестве, как всякий, кто сам себя не понимает
и кто  свое сокровенное обнаруживает перед темной, убогой толпой. Отсюда его
напыщенный, восторженный язык, нагромождение  метафор  и сравнений - словом,
все, чем он тщетно стремился привлечь  внимание мира, сделаться внятным  для
него. И он  упал - сорвался  как тот  акробат, который пытался выпрыгнуть из
себя. Он  не  ориентировался в этом мире  -  "dans  ce meilleur  des  mondes
possibles" (лучшем из возможных миров. - фр.) - и был похож на одержимого, к
которому окружающие относятся предупредительно, но  с  опаской.  Среди  моих
друзей  и знакомых нашлись  двое, кто открыто объявил  себя  последователями
Ницше,  -  оба были гомосексуалистами.  Один  из них позже покончил с собой,
второй постепенно опустился, считая себя непризнанным гением. Все  остальные
попросту не  заметили "Заратустры", будучи в принципе  далекими  от подобных
вещей.
     Как  "Фауст"  в  свое  время   приоткрыл  для  меня  некую  дверь,  так
"Заратустра" ее захлопнул, причем основательно и на долгое время. Я очутился
в  шкуре  старого  крестьянина,  который,  обнаружив,  что  две  его  коровы
удавились  в одном  хомуте, на вопрос маленького  сына, как  это  случилось,
ответил: "Да что уж об этом говорить".
     Я  понимал,  что,  рассуждая  о  никому  неизвестных вещах,  ничего  не
добьешься. Простодушный человек  не замечает, какое  оскорбление  он наносит
людям,  говоря  с  ними  о том, чего  они  не  знают. Подобное пренебрежение
прощают лишь писателям, поэтам или журналистам. Новые идеи, или даже старые,
но в каком-то необычном ракурсе, по  моему мнению можно было излагать только
на  основе  фактов: факты  долговечны, от них  не уйдешь,  рано  или  поздно
кто-нибудь обратит на  них внимание  и  вынужден будет  их признать. Я же за
неимением лучшего лишь рассуждал  вместо того, чтобы приводить факты. Теперь
я  понял, что именно этого мне и недостает. Ничего, что можно было бы "взять
в  руки", я не имел более, чем когда-либо нуждаясь в чистой эмпирии. Я отнес
это к недостаткам философов - их многословие, превышающее опыт, их умолчание
там, где опыт необходим. Я представлялся себе человеком, который, оказавшись
неведомо как в алмазной  долине, не может убедить в этом никого, даже самого
себя, поскольку  камни, что он  захватил с собой, при ближайшем рассмотрении
оказались горстью песка.
     В 1898 году  я начал  всерьез задумываться о  своем будущем. Нужно было
выбирать  специальность, и выбор  лежал между хирургией и терапией. Я больше
склонялся к хирургии, так как  получил специальное образование по анатомии и
отдавал предпочтение анатомической патологии, и, вероятно, стал бы хирургом,
если бы  располагал  необходимыми  финансовыми  средствами.  Меня  постоянно
тяготило  то, что ради учебы придется  залезать  в  долги. После  выпускного
экзамена я  должен был как  можно скорее начать зарабатывать себе  на  хлеб.
Поэтому  самой предпочтительной мне  казалась хорошо  оплачиваемая должность
ассистента  в какой-нибудь  провинциальной больнице, а  не в  клинике. Более
того,  получить место  в  клинике возможно было лишь  по  протекции  или при
особом расположении заведующего. Зная свои сомнительные способности по части
общительности и привлечения всеобщих симпатий, я не рассчитывал  на подобную
удачу и тешил себя скромной перспективой  устроиться в какую-нибудь скромную
больницу.  Все  остальное   зависело  только  от  моего  трудолюбия  и  моих
способностей.
     Но  во  время  летних  каникул  произошло  событие,  которое  буквально
потрясло меня. Однажды днем я занимался в своей комнате, в соседней сидела с
вязанием  мать.  Это была наша столовая, где стоял старый круглый  обеденный
стол орехового дерева еще из приданого моей бабушки по отцовской линии. Мать
устроилась у  окна,  примерно  за  метр  от стола, сестра  была в  школе,  а
служанка на кухне. Внезапно раздался треск. Я вскочил и бросился в столовую.
Мать в замешательстве застыла в кресле, вязание выпало у нее из рук. Наконец
она выговорила, заикаясь: "Ч-что случилось? Это было прямо возле меня",  - и
показала на  стол. Тут мы увидели, что  произошло: столешница раскололась до
середины,  причем трещина, не  задев ни  одного  места  склейки,  прошла  по
сплошному  куску дерева. Я лишился речи. Как такое могло  случиться? Стол из
прочного орехового дерева,  который сох в течение семидесяти лет,  - как мог
он расколоться в летний день при более чем достаточной влажности? Если бы он
стоял  рядом с горячей плитой в  холодный, сухой зимний день, тогда это было
бы  объяснимо. Что  же такого  чрезвычайного должно  было  произойти,  чтобы
вызвать взрыв? "Странные вещи случаются", - подумал я. Мать покачала головой
и  сказала своим  "вторым" голосом:  "Да, да,  это что-то да значит". Я  же,
находясь  под сильным  впечатлением от случившегося,  злился  на себя  более
всего за то, что мне нечего сказать.
     Каких-нибудь две недели  спустя, придя домой  в  шесть вечера,  я нашел
всех обитателей нашего дома - мою мать, четырнадцатилетнюю сестру и служанку
- в сильном волнении. Примерно час назад снова  раздался грохот; на этот раз
причиной был не стол, звук послышался со стороны буфета, тяжелого и старого,
ему  было  без малого  сто  лет. Они оглядели  его,  но не  нашли  ни единой
трещины.
     Я  тут  же снова  обследовал  буфет  и все,  что  было  поблизости,  но
безуспешно. Тогда я открыл его  и стал перебирать  содержимое. На  полке для
посуды я  нашел хлебницу, а в ней буханку хлеба и нож с разломанным лезвием.
Рукоять  ножа  лежала  в одном  из  углов  хлебницы, в остальных я обнаружил
осколки лезвия. Ножом пользовались, когда пили кофе, и затем спрятали  сюда.
С тех пор к буфету никто не подходил.
     На следующий день я отнес разломанный нож к одному из лучших литейщиков
города. Он осмотрел  изломы  в  лупу  и покачал головой:  "Этот нож в полном
порядке, в  стали нет  никаких дефектов. Кто-то  умышленно отламывал от него
кусок за  куском. Это можно сделать,  если  зажать лезвие в  щели выдвижного
ящика или сбросить  его  с большой  высоты на камень. Хорошая сталь не может
просто так расколоться. Кто-то подшутил над вами".
     Мать и сестра были в тот момент в комнате, внезапный треск  их напугал,
"номер 2" моей матери с напряжением всматривался в меня,  а мне снова нечего
было  сказать.  Совершенно растерянный, я  не  находил  никакого  объяснения
случившемуся, и  злился на себя, тем  более что был  буквально потрясен всем
этим.
     Почему  и  каким образом  раскололся  стол и  разломалось лезвие  ножа?
Предположить здесь обыкновенную  случайность  было бы слишком легкомысленно.
Это казалось  столь же невероятным,  как если бы вдруг Рейн  потек  вспять -
просто так, по прихоти случая. Все остальные возможности исключались ео ipso
(в силу этого. - лат.). Так что же это было?
     Через  несколько недель я  узнал,  что  кое-кто из наших  родственников
увлекается столоверчением,  у них есть медиум - пятнадцатилетняя девушка. По
слухам,  она впадает в транс  и  якобы общается с духами. Услышав об этом, я
вспомнил  о последних событиях в нашем  доме и  подумал, что это может иметь
какое-то  отношение к "медиуму". Так я  стал регулярно  - каждую  субботу  -
бывать   на  спиритических  сеансах.  Духи   общались  с  нами   посредством
"постукивания"  по  столу  и стенам.  То, что  стол  двигался независимо  от
медиума,  показалось  мне  сомнительным.  Вскоре я  обнаружил,  что  условия
эксперимента  слишком  ограниченны,  поэтому  принял  как  очевидность  лишь
самовозникновение  звуков  и сосредоточился на содержании сообщений медиума.
(Результаты  наблюдений были  представлены  в моей  докторской диссертации.)
Сеансы наши продолжались года два, мы все  устали. И однажды я  заметил, как
медиум   пытается  имитировать   спиритический  феномен,  т.   е.   попросту
мошенничает.  После  этого  я  перестал ходить туда, о  чем  сейчас сожалею,
потому  что на  этом примере понял, как формируется "номер 2", как  входит в
детское сознание alter ego и как оно растворяется в нем. Девушка-медиум была
"акселераткой".  Я видел ее  еще раз, когда ей было 24, и мне она показалась
человеком  чрезвычайно  независимым  и  зрелым.  В  26  лет  она  умерла  от
туберкулеза. После ее смерти  ее  родные  рассказали мне,  что  в  последние
месяцы  жизни  характер ее стал быстро  меняться: перед концом  она впала  в
состояние, аналогичное состоянию двухлетнего ребенка. Тогда она и заснула  в
последний раз.
     В целом все это  явилось для меня важным опытом, благодаря которому  от
юношеского своего  философствования я перешел к психологическому  объяснению
духовных феноменов,  обнаружив  нечто  объективное  в  области  человеческой
психики. И все же эти опыты были такого свойства, что я не представлял, кому
бы мог рассказать все обстоятельства дела. Поэтому мне снова пришлось забыть
на  время о предмете моих размышлений. Диссертация моя появилась лишь спустя
два года.

     В клинике,  где я  работал,  место  старого Иммермана занял Фридрих фон
Мюллер. В нем я нашел человека, близкого мне по складу  ума. Мюллер  умел  с
необыкновенной  проницательностью  ухватить  суть проблемы  и  формулировать
вопросы так, что они уже  наполовину содержали в себе  решение. Он, со своей
стороны, похоже, симпатизировал мне, потому что после окончания университета
предложил переехать с  ним в Мюнхен в качестве его  ассистента. Я уже  готов
был  принять  его предложение  и стал  бы терапевтом, если  бы не  произошло
событие, не оставившее у меня  никаких  сомнений относительно выбора будущей
специальности.
     Я, конечно, слушал лекции по  психиатрии и практиковался в  клинике, но
тогдашний наш преподаватель ничего из себя не  представлял. А воспоминания о
том, как подействовало на моего отца пребывание в психиатрической лечебнице,
менее  всего  располагали  специализироваться  в  данной  области.  Поэтому,
готовясь к государственному  экзамену, учебник  по  психиатрии  я  раскрыл в
последнюю  очередь. Я  ничего от  него  не  ожидал и  до сих пор помню, как,
открывая пособие  Краффта-Эбинга, я подумал: "Ну-ну, посмотрим,  что ценного
скажут нам психиатры". Лекции и клинические  занятия не произвели на меня ни
малейшего  впечатления,  а от  демонстрации  клинических случаев у  меня  не
осталось ничего, кроме скуки и отвращения.
     Я начал с  предисловия, рассчитывая узнать, на что опираются психиатры,
чем  они  вообще  оправдывают  существование  своего   предмета.  Чтобы  мое
высокомерное  отношение к психиатрии не вызвало упреков, я  должен пояснить,
что  медики  в   то  время,  как   правило,   относились  к   психиатрии   с
пренебрежением.  Никто  не   имел  о  ней  реального   представления,  и  не
существовало такой психологии, которая бы рассматривала человека  как единое
целое, не было  еще  описаний разного рода  болезненных отклонений,  так что
нельзя было судить о патологии вообще. Директор клиники был  обычно заперт в
одном  помещении  со  своими  больными,  сама  же лечебница,  отрезанная  от
внешнего мира,  размещалась  где-нибудь на окраине  города,  как своего рода
лепрозорий.  Никому  не  было до  этих  людей  дела.  Врачи -  как  правило,
дилетанты - знали  мало  и  испытывали  по отношению к своим  больным те  же
чувства, что простые  смертные. Душевное заболевание считалось безнадежным и
фатальным,  и  это  обстоятельство  бросало тень  на психиатрию в целом.  На
психиатров в те дни смотрели косо, в чем я вскоре убедился лично.
     Итак,  я  начал  с  предисловия,  в  котором  сразу  же натолкнулся  на
следующую фразу:  "Вероятно, в  силу специфики предмета и его  недостаточной
научной  разработки учебники  по психиатрии в той или иной степени  страдают
субъективностью". Несколько  ниже  автор называл психоз "болезнью личности".
Внезапно мое сердце сильно  забилось,  в волнении я вскочил  из-за  стола  и
глубоко вздохнул. Меня  будто озарило  на мгновение, и я понял: вот она, моя
единственная  цель,   -  психиатрия.  Только  здесь  могли  соединиться  два
направления  моих  интересов.  Именно   в   психиатрии  я  увидел  поле  для
практических  исследований,  как  в   области  биологии,  так  и  в  области
человеческого  сознания,  -  такое  сочетание я  искал  повсюду и не находил
нигде.  Наконец,  я   нашел  область,  где  взаимодействие  природы  и  духа
становилось реальностью.
     Мысль моя мгновенно отозвалась на фразу о "субъективности" учебников по
психиатрии.  Итак,  думал  я, этот учебник  - своего рода субъективный  опыт
автора, со  всеми присущими  ему предрассудками,  со всем его "собственным",
что в книге выступает как  объективное знание, со всеми "болезнями личности"
- читай: его собственной личности. Наш университетский преподаватель никогда
не  говорил  ничего  подобного.  И, хотя этот  учебник ничем существенно  не
отличался  от  других  подобных  пособий,  он  прояснил  для  меня многое  в
психиатрии, и я безвозвратно попал под ее обаяние.
     Выбор состоялся. Когда я сообщил о своем решении преподавателю терапии,
он  был ошарашен и огорчен. Мои старые раны, мое проклятое "отличие",  снова
дали о себе знать,  но теперь я  понимал,  в  чем дело. Никто из близких мне
людей, и даже я  сам, и  предположить не могли, что однажды я рискну ступить
на этот окольный путь. Друзья  были, неприятно удивлены  и смотрели  на меня
как на  глупца,  который отказался от счастливого шанса - сделать карьеру  в
терапии, что было более чем реально и не менее заманчиво. И ради чего - ради
какой-то психиатрической несуразицы.
     Стало ясно, что я вновь попал на боковую дорогу и вряд ли у кого-нибудь
возникнет желание последовать за мной. Но я твердо знал,  что  никто и ничто
не заставит меня изменить мое решение и  мою судьбу.  Получилось так,  будто
два потока слились  воедино и неумолимо несли меня к далекой цели. Уверенное
ощущение себя как "цельной натуры" словно на магической волне перенесло меня
через экзамен, который я сдал одним из лучших. Дела шли великолепно, когда я
вдруг неожиданно  споткнулся, причем на том самом предмете, который на самом
деле знал блестяще, - на патологической анатомии. Из-за  нелепой ошибки я не
заметил  на предметном  стекле  микроскопа,  где,  казалось, находились лишь
разрозненные   клетки  эпителия,  клеток,  пораженных  плесенью.  В   других
дисциплинах я даже интуитивно угадывал вопросы, которые мне станут задавать,
благодаря чему успешно  избежал нескольких  опасных подводных камней  и  шел
вперед "под гром фанфар". Похоже, все дело в моей  излишней самоуверенности.
Не случись этого, я получил бы высший балл.
     Теперь же выяснилось, что еще у одного студента оказался такой же балл,
как  у  меня.  Это  была  "темная  лошадка", какой-то одиночка,  выглядевший
подозрительно  заурядным.  Он мог  говорить исключительно  "по  предмету"  и
отвечал на все вопросы с таинственной  улыбкой  античной статуи. Он старался
казаться уверенным, но за  этим крылось смущение и неумение себя вести. Я не
мог  его понять. Одно  можно было сказать совершенно точно -  он  производил
впечатление  почти маниакального карьериста,  которого, казалось,  ничто  не
интересовало,  кроме его медицинской специальности. Спустя несколько  лет он
заболел шизофренией. Я вспомнил этот случай по ассоциации. Моя первая книга,
как  известно, была посвящена психологии dementia  рrаесох (шизофрении), и в
ней  я, вооружась "своими  собственными предрассудками",  пытался определить
эту "болезнь личности".  Психиатрия  в  широком смысле  - это  диалог  между
больной психикой  и психикой "нормальной"  (причем под "нормальной"  принято
понимать психику  самого  врача), это взаимодействие больного с тем, кто его
лечит,  -  существом в  известной мере субъективным.  Я поставил перед собой
задачу  доказать,  что  ложные  идеи  и  галлюцинации  являются  не  столько
специфическими   симптомами   умственного   заболевания,   сколько   присущи
человеческому сознанию вообще.
     Вечером после экзамена я  впервые в жизни позволил себе роскошь сходить
в  театр.  До  этого  состояние  моих  финансов  не  располагало  к подобной
экстравагантности. У меня еще  остались деньги  от продажи антиквариата, так
что я  смог  позволить себе не только  билет в  оперу,  но  и путешествие: я
съездил в Мюнхен и Штутгарт.
     Бизе подействовал на меня совершенно  опьяняюще, я будто плыл по волнам
безбрежного  моря.  На  следующий день, когда  поезд нес  меня через границу
навстречу широкому миру, мелодии "Кармен"  все еще звучали во мне. В Мюнхене
я  впервые увидел настоящую  античность, и в соединении  с музыкой Бизе  это
погрузило меня в  особую  атмосферу, о глубине  и  значении которой  я  лишь
смутно догадывался. Ощущение весны и влюбленности - так бы я охарактеризовал
тогдашнее  состояние.  Погода между тем  стояла унылая  - была первая неделя
декабря 1900 года. В Штутгарте я последний раз встретился с фрау Раймер-Юнг,
моей теткой, дочерью моего дедушки,  профессора  К. Г. Юнга,  от его первого
брака  с Вирджинией  де  Лассоль. Это  была  очаровательная  пожилая  дама с
блестящими  голубыми  глазами,  очень  живая  и стремительная.  Ее  муж  был
психиатром. Сама она казалась погруженной в мир  неясных мимолетных фантазий
и  таинственных  воспоминаний.  На меня  в  последний  раз  повеяло прошлым,
безвозвратно исчезающим,  уходящим  в  небытие. Я  окончательно  прощался  с
ностальгическими тревогами моего детства.

     С  10 декабря 1900  года  началась  моя  работа ассистентом  в  клинике
Бургхольцли в  должности ассистента.  Я  был  рад,  что поселился в  Цюрихе,
Базель казался мне  уже  тесным. Для жителей Базеля  не существовало другого
города,  кроме  Базеля,  только  в   Базеле  все  было  "настоящее",  а   на
противоположном берегу  реки Бирс начиналась  земля варваров. Мои друзья  не
могли понять, зачем я  уезжаю, и надеялись на мое скорое возвращение. Но это
было абсолютно исключено  -  в Базеле меня  знали не  иначе как сына пастора
Юнга и  внука профессора  Карла Густава Юнга. Я принадлежал к местной элите,
был,  так сказать,  заключен  в  своего рода  "рамки". Во  мне  это  рождало
внутренний  протест, я не мог и  не хотел быть прикованным  к  чему бы то ни
было.
     В   интеллектуальном    отношении   атмосфера    Базеля   была   вполне
космополитична,  однако  на  всем   лежала   печать  традиции,  и  это  было
нестерпимо. Приехав  же в  Цюрих, я мгновенно почувствовал огромную разницу.
Связи Цюриха с миром строились  не на  культуре,  а на  торговле, но здесь я
дышал воздухом свободы  и очень этим дорожил. Здесь  люди не  ощущали духоты
тяжелого  коричневого тумана многовековой традиции,  хотя культурной  памяти
Цюриху, безусловно, недоставало.