дходило  к  концу,   когда  были  сказаны  речи
представителей магистрата и  гостей,  когда новые маленькие школьники прочли
приветственные стихи и советский комендант пожелал успеха новой школе, когда
ее директор собирался поблагодарить присутствующих и закрыть собрание,  Эгон
внезапно  поднялся и,  к  удивлению Руппа,  дрожащим от  возбуждения голосом
попросил слова.  Он заговорил о волнении,  которое вызвало в нем сегодняшнее
событие и вид маленьких немцев,  пришедших сюда, чтобы научиться смотреть на
мир  новыми  глазами.  Он  говорил торопливо,  непоследовательно,  перебивая
самого себя.  Зинн и  Рупп следили за ним с  удивлением:  они еще никогда не
видели таким этого всегда сдержанного, подобранного инженера.
     Эгон говорил:
     - Нашим  детям  не  суждено будет стать честными,  мирными тружениками,
если мы с  вами не вырвем оружия из рук тех,  кто снова готовит его к войне,
если мы не обезвредим ослепленную жадностью и властолюбием реакцию и мировой
милитаризм,  уже  подсчитывающие барыши  от  кровавой бойни,  в  которую они
намерены снова ввергнуть мир и нашу несчастную отчизну.  Друзья мои, никогда
до  этих  минут я  так  остро не  чувствовал своих обязанностей в  отношении
будущего. Сегодня, когда я увидел наших детей, пришедших в этот дом, где они
должны  сформироваться  как   граждане  свободной,   трудолюбивой  Германии,
процветающей в  мире и сотрудничестве со всеми народами,  сегодня я до конца
понял...  -  Эгон  нетерпеливо дотронулся  до  стягивающего его  шею  тугого
воротничка и  повторил:  -  Да,  я  до  конца  понял...  -  И  снова потянул
воротничок, словно он душил его.
     Зинн пододвинул ему стакан с водой, но Эгон отстранил его.
     - Я  должен  участвовать  в  смертельной  борьбе  с  врагами  мира,   с
носителями агрессии.  Я  буду разоблачать,  я  буду драться,  я  раскрою всю
грязную кухню,  которую господа винеры и  их заокеанские хозяева скрывают за
завесою так называемых мирных усилий.  Я напишу не статью, а целую книгу, из
которой мир  узнает,  что  такое "фау" и  как их  снова тайно готовят руками
наших братьев-немцев в западных зонах...
     - Этого не может быть! - послышалось из зала.
     - Не может быть... Это было бы ужасно.
     - Именно то и ужасно,  что это так!  -  крикнул Эгон.  - Я докажу это с
фактами в руках! Я докажу!
     Это  было сказано с  такою железной твердостью,  что Зинн с  удивлением
посмотрел на оратора:  куда девалась былая неуверенность этого интеллигента,
где мягкость его формулировок, где его колебания?
     И тут в напряженную тишину, повисшую над залом, упал спокойный, твердый
голос Зинна:
     - Но вы должны знать,  доктор Шверер:  большая борьба связана с большим
риском.
     - Знаю!
     На одно мгновение Эгон потупился, и краска сбежала с его лица.
     - Знаю!  - твердо повторил он. - Знаю и клянусь, что ничто не остановит
меня на  пути к  правде,  которую должен знать мир.  Я  хотел бы жить во имя
счастья наших детей.  Стремясь к миру,  мы должны объявить войну всему,  что
может  породить  нового  преступника,  способного опять  послать  на  смерть
миллионы людей. Война войне и ее поджигателям - вот долг каждого, кто хочет,
чтобы их уделом,  -  Эгон широким жестом обвел стоящих в зале детей,  - были
мир  и  счастье равных среди равных!  -  Его голос звучал ясно,  голова была
поднята, и глаза сияли радостью.
     Ни сам Эгон,  ни кто-либо из его слушателей не заметил, как из двери за
спиною президиума появился человек и,  подойдя к  Зинну,  положил перед  ним
листок.
     Зинн поднял руку,  требуя внимания,  но  тишина и  без  того была такой
острой,  что слышно было,  как звякает о  стекло обручальное кольцо Эгона на
руке, которою он машинально касался стакана.
     Зинн встал.
     - Дорогие сограждане... на заводах "ИГ Фарбениндустри" в Людвигсгафене,
расположенном,  как  известно,  в  западных  зонах  оккупации нашей  страны,
сегодня произошел новый  взрыв огромной силы.  Взрыв разрушил корпуса,  где,
как  выяснилось,  готовилось  взрывчатое  вещество  для  реактивных снарядов
"фау".  Под  обломками разрушенных зданий  погибло  несколько сотен  немцев,
тысячи ранены.
     Эгон на минуту закрыл глаза рукой. Потом спустился с кафедры и уверенно
пошел навстречу Зинну.


     Несколькими днями позже Зинн не спеша,  как терпеливый учитель, отвечал
на вопросы Эгона.  Сначала Эгон задавал вопросы смущенно,  несколько стыдясь
того,  что вот он, уже такой немолодой и, казалось бы, образованный человек,
и  вдруг должен сознаваться,  что  не  может разобраться в  вещах,  которые,
вероятно,  ясны  каждому рядовому члену коммунистической партии.  Но  Зинн с
первых же слов разбил это смущение.
     - Не думайте,  пожалуйста, что каждый член партии - философ или хотя бы
непременно вполне  зрелый  марксист,  до  конца  усвоивший  всю  глубину  ее
программы.  Ленин совершенно ясно указывал, что членом партии считается тот,
кто признает программу и  устав партии,  платит членские взносы и работает в
одной из ее организаций. Это очень четкая формулировка, и когда кое-кто стал
толковать ее так, будто коммунист тот, кто усвоил программу, Сталин, великий
продолжатель дела Ленина,  еще раз разъяснил, что если бы наша партия встала
на эту неверную позицию,  то в  ней пришлось бы оставить только теоретически
подготовленных марксистов, ученых людей, интеллигентов.
     Эгон вздохнул с облегчением:
     - А мне было стыдно признаться, что я кое-чего не усвоил.
     - Кое-чего?..  -  Зинн добродушно рассмеялся.  -  А не думается ли вам,
товарищ Шверер, что вы еще очень многого не усвоили?
     - Может быть...
     - Но   это  исправимая  беда.   Вы  преодолеете  ее,   если  хорошенько
поработаете над литературой и посидите в одном из наших кружков.
     Эгон не заметил,  как пролетело время.  То,  что говорил Зинн,  было не
только просто и  понятно,  но  и  увлекательно,  интересно.  Эгон все больше
убеждался, что отнюдь не поздно и в его годы сделать тот поворот, который он
сделал.  Да, сегодня он мог сказать с полной уверенностью: путь от признания
к усвоению он пройдет. И на этом пути он обретет окончательную уверенность в
правоте, которой не мог почерпнуть в своих прежних блужданиях.
     На прощанье он сказал:
     - Самое  важное  для  меня  теперь -  успеть сделать для  окончательной
победы то, что я еще могу сделать.
     - Исход нашей битвы с капитализмом предрешен историей,  - ответил Зинн.
- Вопрос во времени, когда будет повалено это сгнившее дерево.
     - А  сколько вреда еще могут принести его гнилые ростки!  Когда я думаю
хотя бы  о  нашей немецкой военщине или об американцах,  с  такой цинической
откровенностью повторяющих ее азбуку...
     - Скажите лучше: "ее ошибки"!
     - Пусть так,  но и ошибки милитаристов пахнут кровью.  Я почти с ужасом
думаю о том,  что делает сейчас генерал Шверер и другие. Что, если им все же
удастся еще раз затеять то, что они затевали уже дважды?!
     - Во-первых,  это им не удастся,  -  со спокойной уверенностью произнес
Зинн,  -  а  во-вторых,  если  вы  проследите исторический путь  германского
империализма,   то   поймете,   на   что   обречен  его  новейший  выученик,
последователь и кредитор -  империализм американский. Современный германский
империализм начал  свою  "блестящую карьеру" звонкими,  но  довольно легкими
победами  над  прогнившей двуединой  монархией Габсбургов и  над  шатавшейся
империей бесталанного тезки Наполеона. Седан - начало этого пути. Карликовая
Австрия  Дольфуса,   взорванная  изнутри  Чехословакия  Гахи,  разложившаяся
бековская Польша и снова Франция, на этот раз Франция откровенных предателей
- Петэна,  Вейгана,  Лаваля,  и,  наконец,  дешево  доставшиеся "победителю"
Дюнкерк и развалины Ковентри -  вот конец пути.  Таков порочный круг. За его
пределами,   при  столкновении  германского  империализма  и   его  "военной
доктрины" с подлинно научным, единственно научным пониманием проблем войны -
с  марксистским пониманием,  какое дал Сталин,  -  колосс германской военной
машины превратился в кучу железного лома. Он рухнул вместе со всеми теориями
всяких "кригов",  со  всею  кровавой идеологией,  восходящей к  Клаузевицу и
всосанной  немцами  вместе  с  философией  Ницше,   со  всем  этим  вредным,
античеловеческим,  антинародным хламом, который германский милитаризм нес на
своих знаменах.  Он рухнул и  не поднимется,  кто бы и как бы ни пытался его
возродить...
     - Хорошо бы!
     - Можете быть уверены: ему не встать.
     - А Америка? - нерешительно проговорил Эгон.
     - Какая   Америка?   Те   сто   сорок  миллионов  простых  американских
тружеников,  которые так же хотят войны,  как мы с вами?  А ведь в них -  ее
сила.
     - А материальные ресурсы правящих групп Америки?..
     - Чего   стоят  материальные  ресурсы,   если  им   противостоят  люди!
Вспомните:  в лапах Гитлера были ресурсы всей Западной Европы,  в его активе
было  скрытое  потворство  так  называемых  "союзников",   на  него  работал
картелированный капитал половины мира - и что же?
     - Американские биржевики и  генералы,  наверно,  учтут  уроки последней
войны.
     Зинн отрицательно покачал головой:
     - Самая  их  природа,   природа  их  класса  и   всего  капитализма  на
достигнутой им  фазе развития,  делает их  неспособными понять основное:  их
судьба определена всем ходом истории,  и  сопротивление -  только оттяжка их
гибели.  Почему же  вы  хотите,  чтобы они,  чьи "лучшие" умы,  так сказать,
философы и идеологи,  не понимают этого,  сами поняли вдруг, что их политика
так  же  авантюристична,  как  авантюристична была  и  политика  германского
империализма?   Вы  о  них  более  высокого  мнения,  чем  они  заслуживают.
Поджигатели новой войны слепы там,  где речь идет об уроках последней войны.
Ведь и англо-американцы,  как некогда германские империалисты, рассматривают
захватническую  войну   в   качестве  основного  способа   достижения  своих
политических целей.  Ведь  они  поставили своею целью утверждение господства
монополистического капитала во  всем  мире и  во  веки веков.  Уже  одно это
говорит:  они слепы и глухи к урокам истории и в том числе к кровавым урокам
недавней мировой войны.
     - Но они дьявольски коварны!  -  в волнении воскликнул Эгон.  -  Они не
остановятся ни  перед чем.  Генерал Шверер не  раз повторял мне заученный им
наизусть,  как  заповедь,  и  хорошо запомнившийся мне кусок из  Клаузевица:
"Война -  это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу
волю. Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови,
приобретает огромный перевес  над  противником,  который  этого  не  делает.
Введение принципа ограничения и  умеренности в  философию войны представляет
собою абсурд..." Я боюсь людей с такой философией.
     - Одну минуту,  -  проговорил Зинн и, сняв с полки книжку, открыл ее. -
Вот, товарищ Сталин не так давно писал одному русскому военному: "Мы обязаны
с  точки  зрения  интересов нашего  дела  и  военной  науки  нашего  времени
раскритиковать не  только Клаузевица,  но и  Мольтке,  Шлифена,  Людендорфа,
Кейтеля  и  других  носителей военной  идеологии в  Германии.  За  последние
тридцать лет  Германия дважды навязала миру кровопролитнейшую войну,  и  оба
раза она оказалась битой. Случайно ли это? Конечно, нет. Не означает ли это,
что не  только Германия в  целом,  но  и  ее  военная идеология не выдержали
испытания?  Безусловно,  означает".  Если  мы  с  вами разовьем эту  мысль в
применении к обстановке сегодняшнего дня,  то напрашивается вывод: поскольку
идеология  современного  нам  американского  империализма  -  родная  сестра
идеологии  германского империализма,  вполне  логично  предположить,  что  и
судьба,  которая постигнет американский империализм,  будет  родной  сестрой
судьбы германского империализма.
     - Для меня это большие и очень важные вопросы, - задумчиво сказал Эгон.
     - Не  думаете ли  вы,  что  эти  вопросы меньше значат для  меня?  -  с
усмешкою спросил Зинн.  -  Ведь это  же  судьба нашей отчизны,  судьба моего
народа, судьба всего трудящегося человечества!
     - Вы правы, вы правы... - повторял Эгон.
     - Когда я  вспоминаю,  что на протяжении нескольких веков своей истории
германский милитаризм,  от псов-рыцарей до "великого" в делах международного
разбоя Фридриха и  от  его  "лучшего из  лучших" Зейдлица до  Кейтеля,  тоже
"лучшего из лучших" другого мастера разбоя Гитлера, был бит не кем иным, как
русским солдатом, я благословляю этого солдата... Именно потому, что я немец
с головы до пят,  именно потому, что я немецкий патриот! - воскликнул Зинн с
жаром,   какого  Эгон   не   мог   подозревать  в   этом  всегда  спокойном,
уравновешенном человеке.  -  Именно потому,  что я немец и коммунист,  я вам
говорю;  если бы,  вопреки всему, поджигателям новой войны удалось развязать
ее,  то в  этой последней для них войне я  стоял бы плечом к плечу с русским
солдатом,  с  советским солдатом.  -  Зинн шагнул к  Эгону с  протянутой для
пожатия рукой: - И уверен, что в этом строю мы будем вместе.
     Эгон принял протянутую руку и крепко пожал.
     - Это было бы очень большой честью для меня... Честью и счастьем.


        "5"

     Была еще одна, вторая, мировая война - и еще одна часть Европы пришла к
концу  войны  созревшей для  свободы.  Простые люди  другой ее  половины еще
бились за  освобождение от векового кошмара капитализма.  Миллионы людей все
лучше  понимали,  что  даже  самые  скромные жизненные условия трудовых масс
несовместимы с существованием капиталистического общества.
     Бастующие горняки Франции понимали,  что танки и  кавалерия были пущены
против  них  не   столько  потому,   что  рабочие  предъявили  экономические
требования,  сколько потому,  что их борьба была борьбой за новую жизнь,  за
народ,  за свободу миллионов,  за право на хлеб,  на труд, на мир. Их борьба
была  борьбой против фашизма и  войны,  так  же  как  война против горняков,
против их требований была борьбою за сохранение старого порядка,  за фашизм,
за войну.
     "Мира!" - требовали миллионы. "Войны!" - вопила банда поджигателей.
     Призрак войны  снова шествовал за  непосильными налогами,  за  голодным
пайком,  за рабскими условиями труда для масс,  за новыми сверхприбылями для
военных промышленников.  Призрак войны виднелся за  американскими каторжными
займами,  предназначенными вовсе  не  для  того,  чтобы  накормить  и  одеть
обнищавшую Западную Европу,  а для того,  чтобы окончательно, раз и навсегда
убить ее  конкуренцию с  Америкой на мировых рынках;  чтобы заставить ее еще
раз вооружиться за свой собственный счет,  но на этот раз оружием, купленным
у  американских промышленников;  чтобы опутать народы Европы бременем вечных
неоплатных долгов.
     Все  они  -  американские заимодавцы и  европейские побирушки -  хотели
снова сжигать трудовые накопления наций в  стволах пушек;  они  хотели снова
разрушать жилища и  заводы,  они  хотели снова  перемалывать под  гусеницами
танков миллионы простых людей.  Они жаждали крови, разрушении, ужаса, потому
что все это превращалось для них в золото, в дивиденды.
     Снова,  как  десять,  двадцать и  тридцать лет  тому  назад,  возникала
навязчивая идея  капиталистов о  "крестовом походе" против Советского Союза.
Правда,  вместо всяких Антант - больших и малых - теперь пошли в ход "блоки"
- атлантические,  западные,  северные и иные,  но суть оставалась та же, что
прежде:  прикрываясь криками об  обороне,  империалисты ковали цепь агрессии
вокруг СССР.
     Так же как тридцать, как двадцать и как десять лет назад, "святой отец"
из   Рима,   "наместник  Христа  на  земле",   ниспослал  свое  апостольское
благословение инициаторам этого бредового "похода".
     Чтобы дать  это  благословение,  нынешний папа не  нуждался ни  в  чьем
поощрении Пий  XII  готов был  благословить всякого,  кто соглашался нанести
Советской России вред:  удар или булавочный укол, в области материальной или
духовной,  в Москве или на самой далекой окраине,  -  все годилось духовному
пастырю римской церкви.  В католическом мире ни для кого,  кроме тех, кто не
хотел видеть и  слышать,  не  было  больше секретов,  что  агрессивные планы
Ватикана плотно сомкнулись с американскими планами мировладения.
     Все  понимали,  что  такой политик,  как  Пий  XII,  согласился плыть в
кильватер Майрону  Тэйлору вовсе  не  из  предосудительной симпатии к  этому
протестанту и уж,  во всяком случае,  не по слабости своего характера. Давно
уже все римские воробьи чирикали,  что Ватикан, со всеми потрохами, закуплен
Тэйлором и курсом ковчега римской церкви управляют по радио из Вашингтона. А
факты подтверждали,  что  все  сотни тысяч римско-католических священников и
монахов,  все сотни ватиканских епископов и  десятки кардиналов стали не кем
иным,  как  агентами американской разведки;  из  всех  трехсот  восьмидесяти
миллионов католиков, разбросанных по земному шару, пытались сделать рекрутов
американского империализма.
     Не смел не считаться с этим фактом и преподобный отец Август Гаусс.  Он
понимал,  что прошли времена, когда можно было с успехом жить, лавируя между
немецким  абвером  и  британской  Интеллидженс  сервис.  Интеллидженс сервис
меньше платит.  А  абвер уже передала свой живой инвентарь,  и  в том числе,
наверно,  и его, преподобного Августа Гаусса, американской секретной службе.
Значит,  если он и как немецкий агент и как агент Ватикана оказывался теперь
американским агентом,  то  за  каким же  чортом было ему сноситься со своими
подлинными хозяевами через каких-то  подставных лиц?  Август по  опыту знал,
что  гораздо  выгоднее иметь  дело  с  первоисточником доходов.  Поэтому  он
обрадовался приказу немедля отправиться в Рим.
     Отец Август не был новичком в "вечном городе", и прежде чем отправиться
в  отдел  Ватикана,  ведавший папской разведкой,  Август решил  использовать
старые связи и в точности выяснить,  с кем,  где,  когда и как следует вести
разговор по интересующему его делу.
     Когда  он  с  пропуском в  руках подошел к  воротам папской резиденции,
некоторые  черты  плана  действий  были  им  уже  намечены.   Но  нерешенной
оставалась основная дилемма:  если все  то,  что он  знает,  если все связи,
которые у  него  есть,  если  весь  накопленный им  опыт  разведывательной и
диверсионной работы нужны американцам -  он  на коне и  с  полным кошельком;
если же эти знания,  эти связи и опыт являются,  с точки зрения американцев,
балластом - пуля в затылок ему обеспечена. Живой разведчик, который чересчур
много знает,  не архивная бумажка, которую можно подшить в секретное досье и
спрятать в сейф до времени, когда она понадобится для какого-нибудь шантажа;
живой разведчик,  отыгравший свою роль,  - опасная возможность шантажа самих
шантажистов.  Таких людей не любили ни в одной разведке -  ни в Интеллидженс
сервис, ни в абвере, не любят, наверно, и в УСС и в федеральной разведке.
     На  душе  Августа заскребли кошки,  когда он  прошел мимо блеснувших по
бокам  алебард  папских  гвардейцев  и   вгляделся  в  физиономию  человека,
проверявшего его пропуск.  На жандарме была такая же треуголка, какие Август
видывал десятки раз во время прежних наездов в  Ватикан,  и такой же мундир.
Но  Август готов был  отдать голову на  отсечение,  что этот жандарм не  был
итальянцем.  Его выпяченная челюсть и холодный взгляд серо-зеленых глаз, его
огромный рост и  здоровенный кулак с  зажатой в нем дубинкой -  все обличало
солдата американской военной полиции.  Ему куда более к  лицу была бы  белая
кастрюля  "МП",   чем  опереточная  треуголка.  Она  плохо  гармонировала  с
автоматическим пистолетом  последней  модели,  висевшим  на  поясе  жандарма
Август отметил про себя это обстоятельство: святейший отец не доверял больше
охрану своей жизни и тайн Ватикана итальянцам.
     Внутри Ватикана