этом совещании, по
которым Сыровы  должен был  передать немцам чешскую армию,  как  спеленутого
младенца,  немецкие части перейдут к  боевым действиям и,  как несколько раз
настойчиво повторял Шверер:
     - Превратят вашу Прагу в  кучу камней,  не  оставят в  живых ни  одного
чеха, которого застигнут с оружием в руках.
     - Нас  не  будет интересовать,  стрелял он  или нет,  а  те  населенные
пункты,  откуда раздастся хотя бы один выстрел,  будут стерты с  лица земли.
Раз и навсегда!  -  добавил Пруст, щурясь, как обожравшийся кот, и плотоядно
раздувая усы.
     Гаусс сидел несколько в  стороне и,  как  обычно,  когда мог  держаться
свободно,  слегка покачивал носком лакированного сапога. Изредка он поднимал
глаза  на  толстое  лицо  Сыровы  и   так  пристально  смотрел  на  повязку,
закрывавшую его  левый глаз,  словно надеялся увидеть сквозь ее  черный шелк
мысли, копошившиеся в широком черепе предателя. Но мясистые, обрюзгшие черты
чеха  не  выдавали его  дум.  Гаусс не  мог  даже понять,  какое впечатление
произвело на Сыровы сообщение,  полученное в самый разгар переговоров о том,
что немецкие войска уже заняли города Моравска-Острава и Витковице.
     - Мы  были вынуждены занять Витковице,  чтобы туда не  вошли поляки,  -
заметил Гаусс. - Разведка донесла, что они сделала бы это сегодня.
     Сыровы даже не обернулся.  Можно было подумать,  что ему уже совершенно
безразлично, кому достанется тот или иной кусок его истерзанной страны.
     Гаусс посмотрел на часы.  До полуночи оставалось ровно столько времени,
сколько ему было нужно,  чтобы попасть в  Берхтесгаден на  доклад к  фюреру,
назначенный на 24 00.  Не заботясь о том, кто и что хотел бы еще сказать, он
сбросил ногу с колена.
     - Переговоры окончены!
     Сыровы поднялся так же послушно,  как Пруст и  Шверер,  словно и на нем
был немецкий мундир.
     Гаусс обернулся к адъютанту. Тот подал ему футляр, который Гаусс тут же
раскрыл и  повернул так,  чтобы Сыровы был виден лежащий на  бархате большой
золотой крест "Германского орла".
     - Во  внимание к  заслугам вашего  превосходительства перед  германским
государством   и   его   армией   верховный   главнокомандующий  германскими
вооруженными силами,  фюрер и рейхсканцлер награждает вас этим высшим знаком
отличия рейха.
     Сыровы протянул руку,  чтобы принять футляр,  но  Гаусс отстранил его и
сухим голосом договорил:
     - Однако мы  полагаем,  что в  интересах вашей личной безопасности этот
орден должен оставаться на  хранении у  нас до  того момента,  пока не будет
разоружен последний чешский солдат и  тем  самым вам будет обеспечена полная
безопасность.
     Он захлопнул футляр и вернул его адъютанту.  Когда Сыровы вышел,  Пруст
весело проговорил:
     - Прежде чем его повесят, он окажет нам еще не одну услугу.
     Тонкие губы Гаусса сложились в ироническую усмешку:
     - Мне сдается,  что чехи вздернут его на фонаре значительно раньше, чем
он перестанет быть нам полезен.
     С  этими словами он оставил генералов и через четверть часа сидел уже в
кабине самолета, уносившего его в Берхтесгаден.
     Ровно  в  полночь Гаусс  входил  в  приемную рейхсканцлера,  но  Гитлер
заставил его прождать больше двух часов.  Когда его,  наконец,  пригласили в
кабинет,  там уже сидели Геринг,  Гесс и Риббентроп, готовые к приему нового
чехословацкого президента Гахи и министра иностранных дел Хвалковского.
     Гитлер выслушал Гаусса без особенного внимания и  не  задал ему никаких
вопросов. Только Геринг спросил:
     - Вы достаточно ясно сказали Сыровы, что если хоть один чех выстрелит в
наших солдат, я превращу Прагу в пыль?
     - Мне кажется, генерал Сыровы понял это вполне отчетливо.
     - Останьтесь,  - сказал Гитлер Гауссу, - вы можете мне понадобиться при
беседе с Гахой.  Этот глупый старик,  наверно,  не в курсе своих собственных
военных дел. - И обернулся к адъютанту: - Видеман, не думаете ли вы, что нам
полезно выпить по чашке кофе?
     - Мой фюрер, Гаха и Хвалковский ждут.
     - Пусть ждут,  - буркнул Гитлер. И после короткой паузы с самодовольным
смехом добавил: - Можете им сказать, что я приму их после кофе.
     - Не нужно раздражать Хвалковского, - недовольно проговорил Гесс. - Это
вполне наш человек,  и я хочу,  чтобы он сначала написал свои воспоминания о
том, как все это было.
     - Сначала? - спросил Геринг. - А потом?
     - Можете делать с ним,  что хотите.  Но не раньше, чем Геббельс получит
рукопись с его подписью.
     Пить кофе перешли в смежную комнату.  Гитлер не торопился. Он тщательно
выбирал печенье, несколько раз напоминал Гауссу, что тому следует хорошенько
подкрепиться после полета; просмотрел несколько телеграмм.
     Наконец часы пробили три.
     - Сколько времени они ждут, Видеман?"
     - Час сорок, мой фюрер.
     Гитлер вопросительно посмотрел на Гесса. Тот кивнул.
     - Давайте сюда чехов,  Видеман,  -  бросил Гитлер.  И,  уже поднимаясь,
обернулся к  Гауссу:  -  Пока  я  не  забыл из-за  этой болтовни -  завтра в
двадцать три  тридцать вы  докладываете мне  в  Пражском дворце основы плана
вторжения в Польшу.
     Гаусс щелкнул шпорами и молча склонил голову. Приказание не застало его
врасплох: план в основном был готов. Оставалось наметить сроки.
     Все  перешли в  кабинет.  У  стола  с  бумагою в  руке  стоял Мейсснер.
Статс-секретарь двух  президентов,  начавший  свое  знакомство с  фюрером  с
приказа не  пускать его  на  порог президентского замка,  а  ныне  начальник
канцелярии рейхсканцлера, имперский министр и генерал СС, большой и грузный,
с  тупым и  самоуверенным лицом,  с  седою щетиной ежиком "под Гинденбурга",
Мейсснер стоял в  позе  терпеливого лакея,  привыкшего ждать,  пока окликнет
взбалмошный господин.
     - Что еще? - мимоходом бросил Гитлер.
     - Телеграмма регента Хорти, мой фюрер.
     Гитлер приостановился, и Мейсснер прочел ему:
     - "Трудно выразить, насколько я счастлив тем, что тяжелый этап, имеющий
жизненное значение для  Венгрии,  пройден.  Несмотря на  то,  что наши новые
рекруты служат в армии всего пять недель,  мы вступаем в кампанию с огромным
энтузиазмом.  Все  необходимые приказы уже  отданы.  В  четверг,  16  марта,
произойдут некоторые пограничные инциденты,  за которыми в субботу последует
удар.  Я  никогда не забуду доказательства дружбы вашего превосходительства.
Ваш преданный друг Хорти".
     Мейсснер опустил листок и  вопросительно взглянул на  Гитлера.  Тот,  в
свою очередь,  так же  вопросительно посмотрел на Геринга,  потом на Гаусса.
Оба молчали. Тогда он спросил Риббентропа:
     - Гаха знает?
     - Для него это уже не может иметь значения.
     - Тогда дайте по  рукам Хорти,  чтобы он не особенно торопился.  Мы еще
посмотрим, что стоит отдавать ему и что может пригодиться нам самим.
     - Мы дали ему обещание.
     - Пустяки,  -  перебил Гитлер.  - Хвалковский еще три месяца тому назад
обещал мне,  что Прага раз и навсегда покончит с политикой Бенеша.  А что мы
видим? Снова пустые разговоры о независимости и национальном суверенитете...
Если они опять начнут болтать подобную чепуху, я выгоню их вон!
     - Полагаю,  мой фюрер,  - поспешно проговорил Риббентроп, - что сегодня
они будут себя вести вполне корректно.
     - Так зовите их, Видеман. Не хотите же вы, чтобы я ждал этих чехов!
     Гаха и  Хвалковский вошли вдвоем.  Ни  их секретарям,  ни советникам не
разрешили присутствовать на конференции.
     Гитлер не  дал  себе  труда встать навстречу президенту и  только молча
кивнул  головой,  не  разнимая сцепленных на  животе  пальцев.  Гаха  ступал
тяжело,  волоча ноги,  поддерживаемый под руку Хвалковским. Казалось, что он
упадет, не дойдя до предназначенного ему кресла.
     Чехи  сидели  как  зачумленные,  отделенные  карантинным  пространством
длинного стола,  во  главе  которого восседало несколько немцев,  окружавших
Гитлера.
     Гитлер  заговорил  громко.  Он  почти  кричал,  временами  срываясь  на
неразборчивый хрип.
     - Пора подвести итоги. Чем была Чехословакия?
     - Она еще существует,  -  пролепетал Гаха так тихо,  что его не  слышал
никто, кроме испуганно оглянувшегося на него Хвалковского.
     - Не  чем  иным,  как средством для достижения темных целей еврейства и
коммунизма,  которым потакал неразумный Бенеш,  -  прорычал Гитлер.  -  Ваше
правительство должно понять,  что ни Лондон,  ни Париж не окажут ему никакой
поддержки.  Никто не может мне помешать сокрушить то,  что осталось от вашей
республики.
     - Мы просим одного,  -  не очень громко,  но так,  чтобы слышал Гитлер,
проговорил Хвалковский: - терпения.
     - Ага,  вы опять заговорили о терпении! Я жду уже три месяца исполнения
ваших обещаний.  Сам  господь-бог не  мог бы  проявить больше терпения,  чем
проявил я в вашем деле. У меня его больше нет!
     - Еще  совсем  немного времени,  и  все  обещания,  данные мною  вашему
превосходительству,  будут  выполнены самым  лойяльным образом.  Армия будет
сокращена, - робко проговорил Хвалковский.
     Гитлер ударил ладонью по столу.
     - Перестаньте болтать! Сокращена?! Нет, теперь это меня не устраивает!
     - Чего же...  желает...  ваше превосходительство?  -  Хвалковский начал
заикаться.
     - Полного разоружения армии.
     Хвалковский взглянул на  молчавшего Гаху  и  увидел,  что  тому  дурно.
Растерянно  оглядев  длинный  стол,  Хвалковский увидел  графин  и  умоляюще
посмотрел на адъютантов, подобно истуканам выстроившихся за креслами немцев.
Ни  один не  пошевелился.  Хвалковский вскочил и  под насмешливыми взглядами
немцев побежал к графину.
     Только после нескольких глотков воды  Гаха  смог говорить,  но  он  был
немногословен:
     - Армия будет разоружена...
     - И распущена! - подсказал Гаусс.
     - ...и распущена, - как автомат, повторил Гаха.
     - Силами германской армии!  -  в бешенстве крикнул Гитлер. - Приказ уже
отдан.  Вы  окружены.  На  рассвете мои  войска со  всех сторон вторгнутся в
Чехию.
     Лицо Гахи стало похоже на гипсовую маску.
     - На рассвете?
     - Сейчас! - крикнул Гитлер.
     Вода  в  стакане,  сжимаемом Гахою,  задрожала мелкой рябью.  Президент
сделал попытку поднести стакан к  губам,  но  он  выскользнул из  его руки и
разбился. Гаха всем телом упал на стол, глухо стукнувшись головой.
     - Врача! - крикнул было Хвалковский и тут же умоляюще повторил: - Прошу
врача...
     После того как Гаху привели в чувство, Мейсснер положил перед ним текст
соглашения.
     Гаха  напрасно пытался  вчитаться в  документ.  Он  в  бессилии опустил
бумагу на  стол и  прикрыл глаза рукою.  Хвалковский взял соглашение и  стал
негромко читать.
     Когда он умолк, Гаха слабым голосом проговорил:
     - Если мы это подпишем, чешский народ побьет нас камнями.
     - С  сегодняшнего дня ни  один волос с  вашей головы не упадет без воли
фюрера!  -  крикнул с дальнего конца стола Риббентроп.  - Прочтите это, и вы
убедитесь в правоте моих слов!
     По  его  знаку один из  адъютантов подал Гахе указ о  включении Чехии в
состав рейха под именем "протектората Богемии и Моравии".
     - Это неслыханно,  -  в отчаянии воскликнул Гаха,  -  неслыханно!.. Еще
никогда в истории цивилизованного мира белые люди не предъявляли белым таких
условий! Я не могу на это согласиться.
     С  внезапным приливом энергии он  поднялся и,  шатаясь,  пошел прочь от
стола. Риббентроп вскочил и бросился следом за ним, крича:
     - Вы пожалеете, что родились, если сейчас же не подпишете это!
     Но прежде чем он догнал едва волочившего ноги чеха,  тот снова упал без
чувств, на этот раз растянувшись во весь рост на полу.
     Пока возились с Гахой,  Риббентроп убеждал сидевшего в состоянии полной
растерянности Хвалковского подписать соглашение и несколько раз, обмакивая в
чернильницу перо,  пытался всунуть перо ему в  руку,  но тот в  слепом ужасе
отталкивал его.
     Наконец Гаху  снова подвели к  столу и  опустили в  кресло.  Руки  его,
словно плети,  упали вдоль тела.  Видеман поднял их и положил на стол. Глаза
президента ввалились, он казался похудевшим за эти несколько минут.
     - Чего от меня хотят?!.  -  повернулся он к Хвалковскому. - Чего они от
меня хотят?!. - повторил он дрожащими губами и громко всхлипнул.
     Выходя из себя, Гитлер заорал:
     - Существуют только две возможности:  вторжение моих войск произойдет в
терпимой обстановке,  чешская армия  не  окажет  сопротивления,  гражданское
население  беспрекословно  подчинится  всем  требованиям  моих  офицеров.  И
другая: битва!
     Он умолк, задыхаясь.
     Послышался хриплый голос Геринга:
     - Моим  эскадрам бомбардировщиков нужно  двадцать минут,  чтобы достичь
Праги.  Для  вылета им  не  нужно  никаких специальных приказов.  Сигналом к
бомбардировке будет служить известие о гибели одного немецкого солдата.
     - Никто,  слышите,  никто,  -  Гитлер  театрально  поднял  руку,  -  не
остановит меня:  ваше государство должно быть уничтожено,  и я его уничтожу.
От  вас,  господин Гаха,  зависит сделать карающую руку милостивой.  Если вы
проявите  благоразумие,  я  обещаю  даровать  чехам  известную  автономию  в
границах рейха. Если нет...
     Он не договорил.  В комнате воцарилось настороженное молчание. Оно было
долгим.  Гитлер сидел  неподвижно,  вперив бессмысленно расширенные глаза  в
пространство.  Геринг  медленно потирал  ладони  пухлых  розовых рук.  Гесс,
сдвинув мохнатые брови, сосредоточенно рисовал что-то в блокноте. Риббентроп
в волнении вертел между пальцами зажигалку.  Гаусс сидел, выпрямив спину, ни
на  кого не  глядя;  монокль плотно держался в  его глазу,  седая бровь была
неподвижна.
     Не опуская взгляда,  словно он читал что-то начертанное в  пространстве
над головами чехов, Гитлер проговорил негромким голосом:
     - Советую господам Гахе и Хвалковскому удалиться и обсудить,  что нужно
сделать для удовлетворения требований,  которые я им поставил.  Им предстоит
великое решение. Я не хочу стеснять их времени. Они имеют десять минут.
     - Мне   необходимо  посоветоваться  с   правительством  республики,   -
проговорил Гаха так, будто каждое слово стоило ему огромных усилий.
     Риббентроп переглянулся с  Герингом,  тот сделал отрицательное движение
головой, и министр иностранных дел без запинки солгал:
     - Это невозможно. Провод с Прагой не работает.
     - В  таком случае мне  нужно хотя  бы  четыре часа,  чтобы предупредить
чешский народ о необходимости подчиниться без сопротивления...
     Гитлер остановил его движением руки.
     - Довольно!  -  он повел глазами в сторону стенных часов.  -  Через два
часа мои войска войдут в Чехию.  Военная машина пущена в ход и не может быть
остановлена. Мое решение остается неизменным во всех случаях.
     Гитлер сделал движение, намереваясь подняться, но Геринг удержал его.
     - Я  думаю  дать  воздушным силам  приказ бомбардировать Прагу в  шесть
часов утра...  -  сказал он  и  тоже сделал вид,  будто смотрит на  часы,  -
то-есть через два часа.
     Гитлер  знаком  подозвал сидевшего несколько в  стороне Мейсснера.  Тот
поднес ему большой бювар с текстом составленного немцами соглашения.  Гитлер
поспешно,  словно боясь,  что кто-то ему помешает,  схватил перо и  поставил
свою подпись;  отшвырнув перо,  он быстро потер друг о дружку ладони.  Потом
все с такою же неудержимою поспешностью вскочил и устремился вон из комнаты.
     Мейсснер    торжественно,    как    балетный    мимант,    изображающий
церемониймейстера,  направился вдоль стола к  тому его  концу,  где  одиноко
сидели чехи.
     С  такой  же  торжественностью он  опустил бювар на  стол  перед Гахой,
обмакнул перо в  чернильницу и  подал президенту.  Тот  сделал попытку взять
перо,  но  оно  выпало из  его  пальцев и  покатилось по  полу.  Хвалковский
поспешно взял  другое и,  сунув в  руку  президента,  сжал его  безжизненные
пальцы.
     - Положение ясно... Сопротивление бесполезно...
     Гауссу с  его  места было  хорошо видно,  как  дрожит рука  президента,
разбрызгивая чернила и с трудом выводя подпись.
     Гаусс посмотрел на часы: стрелки показывали ровно четыре.
     "Четыре часа утра пятнадцатого марта 1939 года,  - мысленно отметил он.
- Первый мост на восток возведен".
     Поставив и свою подпись, Хвалковский хотел передать документ Мейсснеру,
но в  глазах Гахи появилось подобие мысли.  Он слабым движением удержал руку
министра.
     - Еще раз... что тут... написано?
     Хвалковский скороговоркой, глотая целые фразы, прочел:
     - "Фюрер и  рейхсканцлер приняли чехословацкого президента доктора Гаху
и  чехословацкого министра иностранных дел Хвалковского по  их  желанию.  Во
время этой встречи было с  полною откровенностью подвергнуто рассмотрению...
обеими сторонами было высказано убеждение, что целью должно быть обеспечение
спокойствия,  порядка и  мира в Центральной Европе.  Чехословацкий президент
заявил..."
     Мейсснер протянул руку над плечом Хвалковского и без церемонии выдернул
бумагу.
     - Позвольте,  я прочту,  -  сказал он грубо,  - повидимому, вы потеряли
голос!   -   И  громко,  напирая  на  каждое  слово,  прочел  по-немецки:  -
"Чехословацкий президент заявил,  что  с  полным  доверием  передает  судьбы
чешского  народа  и  страны  в  руки  фюрера  германского государства..."  -
Мейсснер с треском захлопнул бювар. - Остальное неважно.
     Не  обращая больше  внимания на  чехов,  он  подошел к  группе  немцев,
оживленно болтавших на другом конце стола.  Гесс удовлетворенно ухмыльнулся,
но тотчас же согнал усмешку с лица и с обычным хмурым видом покинул комнату.


                                     31

     Поезд остановился,  не  дойдя до  вокзала.  Все пути,  насколько хватал
глаз,  были  забиты  воинскими  эшелонами.  Где  прикрытые  брезентами,  где
маскировочными  сетками,  а  где  и  ничем  не  прикрытые,  громоздились  на
железнодорожных платформах танки,  броневые автомобили, пушки и гаубицы всех
калибров и назначений. Великолепная военная техника, изготовленная искусными
руками  чехословацких рабочих для  защиты  границ  их  родной  Чехословакии,
безнадежно застряла на  путях,  ведущих к  этим  границам,  -  бесполезная и
беспомощная, как и вся чехословацкая армия, связанная по рукам предателями.
     Ярош выскочил из  вагона и  огляделся.  Было темно.  Мокрый снег слепил
глаза,  налипал на шинель и  стекал с фуражки за воротник.  Было четыре часа
утра  -  тот  самый  час,  когда  президент  Гаха  вывел  свою  подпись  под
документом,  который  его  немецкие  авторы  самонадеянно почитали  смертным
приговором Чехословакии.
     Ярош думал,  что увидит спящую Прагу,  погруженные в  темноту безлюдные
улицы, а вместо того, едва он перебрался через загроможденные вагонами пути,
навстречу ему стало попадаться все больше и  больше народу.  По лицам людей,
по их усталым движениям Ярош понял, что пражцы и не ложились. Они провели на
улицах всю ночь в ожидании известий от уехавшего в Германию президента.  Они
еще надеялись на чудо, которое спасет их родину; на чудо, которое избавит их
от нашествия ненавистных немцев.
     Брошенные посреди улиц трамвайные вагоны досказали Ярошу то,  что он не
мог прочесть на бледных лицах людей. Он прибавил шагу. Прежде чем разразится
катастрофа,  он должен найти Даррака и  Гарро и  вместе с  ними выбраться из
Праги. Кто знает, сколько часов осталось в их распоряжении?!
     Чем  ближе он  подходил к  центру города,  тем  больше видел на  улицах
людей. Они стояли вдоль тротуаров, прижавшись к стенам домов, - бесконечными
молчаливыми шпалерами. Ярош никогда не видел ничего подобного. Лица мужчин и
женщин,  старых и  молодых,  были одинаково сосредоточены,  и во всех глазах
виднелась настороженность.
     Однако с  приближением к ратуше характер толпы изменился.  Тут люди уже
двигались.  Они шли медленным,  размеренным шагом, каким ходят на похоронах.
Бесконечная очередь  тян