рез несколько минут дверь
снова отворилась.  Вышел хозяин.  Он катил перед собою велосипед.  Подойдя к
скамейке,  он неловко,  с кряхтением,  взлез на машину,  оттолкнулся ногой и
покатил к деревне. Его силуэт быстро растаял в темноте.
     Утром Эгон снова ушел к морю.  На этот раз он сунул в карман все листки
своих расчетов: до самой Чехословакии их не увидит ни одна душа, даже Штризе
и Бельц! Теперь он знает себе цену. Мечта стала реальностью.
     Когда он вернулся в гостиницу,  сумерки выползали уже из углов комнаты,
но Эгон не зажег огня.  Он лег в постель и заложил руки за голову.  Хотелось
лежать и  ни о чем не думать.  Может быть,  простых и ясных дней в его жизни
будет не так уж много.
     Шум  мотора заставил его очнуться.  Одним прыжком он  очутился у  окна:
возле  гостиницы  остановился автомобиль.  Слабого  света,  падающего сквозь
стекла двери,  Эгону было достаточно, чтобы сразу распознать хорошо знакомые
фигуры Бельца и Штризе, вылезающих из машины.
     Так  вот  оно  что!  Его хотят взять врасплох!  Эгон не  помнил,  чтобы
когда-нибудь прежде в  нем  поднималось такое  жгучее чувство протеста.  Оно
захлестнуло его сознание,  как внезапный пожар.  После стольких размышлений,
потраченных в  течение целых лет на  поиски оправдания тому дурному,  что он
сам видел в своей работе на нацистское государство; после стольких терзаний,
казавшихся ему глубокими и тонкими, он вдруг в одно мгновение понял, что все
это пустяки,  выдуманные им,  чтобы порисоваться перед самим собою, пустяки,
явившиеся результатом дурной привычки философствовать там, где все было ясно
без  всякой философии.  Кратких мгновений сейчас оказалось вдруг достаточно,
чтобы увидеть себя  в  роли  убийцы.  Да,  убийцы,  пытающегося найти своему
преступлению оправдание в том,  что он совершает его таким утонченным, таким
высоконаучным способом, что имеет возможность не видеть жертв, даже точно не
знать,   когда  они  умирают,  сколько  их  умирает,  кто  они!  В  качестве
интеллектуально  одаренного  убийцы   он   мог   совершенно  отвлеченно,   с
высоконаучной точки  зрения  интересоваться действительностью пущенных им  в
ход орудий смерти.  И самое главное,  что внезапно предстало перед ним,  как
насмешка над  всей  философской жвачкой,  которую он  разводил вокруг  этого
дела,  было желание не  знать,  что,  совершаемые им преступления направлены
против него  самого,  против таких,  как  он  сам,  против всего разумного и
честного,  что преграждает путь царству тьмы,  сопутствующему нацистам.  Эта
мысль не раз и прежде приходила ему в голову, но неизменно отвергалась из-за
туманных соображений о  его  личной  надпартийности,  о  том,  что  он  выше
происходящего вокруг.  Но сейчас эта мысль предстала ему в  таком обнаженном
безобразии, что он ощутил ее почти вещественно. Он протянул руки в страстном
желании схватить и уничтожить ее навсегда.  Он со стоном отвернулся от окна,
и через мгновение пачка листов с его расчетами была в камине.  Эгон сорвал с
лампы горелку, выплеснул керосин на скомканные листки. Спичка... Огонь...
     За те секунды,  что пламя охватило бумагу, перед Эгоном промчалось все,
что было на  ней написано.  Он  почувствовал,  что лоб его покрыт испариной.
Нечеловеческих усилий стоило отчетливо вспомнить каждую цифру расчета,  пока
пылали листки.  Но  теперь уж  он не забудет их никогда!  И  никто не сможет
прочесть их.
     Керосиновый чад  еще висел в  воздухе,  когда в  номер постучали.  Эгон
повернул ключ. С порога улыбались Штризе и Бельц.
     Эгон, нахмурившись, надел шляпу.


     Как  только  Эгон  переступил порог  своего  дома  в  Любеке,  экономка
прошипела:
     - Вас ждет дама.
     "Эльза",  -  пронеслось у  него в  голове.  Чтобы успокоиться и принять
верное решение,  он  с  нарочитой медлительностью снял пальто.  При  этом на
глаза  ему  попалась лежащая на  подзеркальнике открытка.  Он  жадно схватил
ее...  Лемке писал: "Все отлично. Она ни в чем не виновата..." Эгон отбросил
открытку и  бегом устремился в  гостиную.  Все в нем радостно пело:  "Эльза,
Эльза!"
     Однако вместо Эльзы навстречу ему поднялась со  стула маленькая фигурка
старушки. Эгон с трудом узнал под вуалью фрау Германн.
     - Эльзхен  просит  вас  приехать  к  ней  по  очень  важному  делу,   -
проговорила фрау  Германн,  опустив  глаза.  -  Эльзхен давно  не  встает  с
постели, - едва слышно добавила старушка.
     Она посмотрела на него,  и Эгону стало стыдно:  может быть, она считает
его простым ловеласом, разбившим жизнь ее дочери?
     Губы фрау Германн зашевелились,  но  Эгон ничего не  мог разобрать.  Он
должен был нагнуться к ее лицу, чтобы услышать:
     - Нужно ехать теперь же, немедленно! - И старушка заплакала.


     Увидев Эльзу, он испугался. Глаза - вот все, что он видел на ее лице. В
них было столько страха, что он готов был поверить всему, что она скажет.
     Эльза не плакала и ни в чем его не упрекала. То, что она говорила, было
просто и  ясно.  Эльза была беременна.  Прежде ей  и  в  голову не приходило
ничего  дурного,  но  когда  она  узнала,  какие  надежды  возлагает  на  ее
беременность гестапо, то прямо от Шлюзинга она поехала к акушерке. Аборт был
сделан неудачно.  Эльза заболела.  Здесь она не  могла даже лечиться об этом
немедленно узнал  бы  Шлюзинг.  Эльза  просила Эгона помочь ей  выбраться из
Любека, - куда-нибудь, все равно куда, лишь бы подальше от Шлюзинга.
     И еще одно: мама ничего не должна знать.
     - Зачем же ты это сделала? - с трудом проговорил Эгон.
     - Чтобы они не  могли больше шантажировать ни меня,  ни тебя.  Не думай
больше ни о  чем,  только помоги мне уехать.  Я сама виновата во всем.  Одна
я...
     Он думал,  что она сейчас заплачет,  но глаза ее оставались сухими. Они
стали еще глубже, еще синее, - как кусочки голубого льда.
     На следующий день рано утром Эгон позвонил Штризе.
     - Фройлейн Эльза Германн едет с нами в Чехословакию.  Пусть выправят ей
паспорт.
     - Вы  же  сами велели вычеркнуть ее  из  списков!  -  сказал удивленный
Штризе.
     - Слушайте то,  что  вам говорят!  -  крикнул Эгон.  Он  еще никогда не
говорил со своим помощником таким тоном. - Ее заграничный паспорт передадите
мне. Она будет нас ждать в Берлине.
     Когда Штризе передал об этом разговоре Шлюзингу, тот едва не подпрыгнул
от радости:
     - О, молодец, молодец девчонка!


                                     20

     В доме Винера, "ныне коммерции советника фон Винера", царило оживление.
Давно уже хозяина дома не видели в таком хорошем настроении.  Пожалуй, с тех
самых  пор,  как  ему  удалось благодаря помощи Опеля  спасти свою  фирму от
посягательства англичанина  Грили.  Но  никто  не  догадывался  об  истинной
причине этого прекрасного настроения Винера, - Шверер взял с него слово, что
он не проговорится о выданной ему политической тайне:  со дня на день, может
быть завтра или послезавтра, в Берлине произойдут большие еврейские погромы.
     Винер решил вложить все свободные деньги в то ценное,  что можно купить
у евреев.  Не может быть,  чтобы они не пронюхали о предстоящем бедствии.  У
них не было основания не верить слухам.  Можно было с  уверенностью сказать,
что они пожелают обратить в наличные деньги все, что может гореть, ломаться,
все,  чего  нельзя  положить  в  банковский сейф.  А  уж  Винер  знает,  что
покупать...  Недаром он  слывет одним из  виднейших любителей живописи.  Его
испанцами не  побрезговал бы  сам  герцог Альба!  Неплох был  и  французский
уголок.
     Будь то  испанец,  француз или фламандец,  старый или новый,  -  трубка
длиною в метр - и солидная сумма устойчивой валюты в кармане!
     Оставалось только использовать дни  до  отъезда в  Чехословакию,  чтобы
пополнить коллекцию.  Момент был удачным.  У ван Димена,  говорят, появились
полотна, каких торговцы картинами не показывали уже много лет.
     Винер   пометил   в   книжечке,   что   необходимо  посетить   галлерею
Хальберштока.  Не забыть бы заехать и в аукционный зал Лепке. Там тоже стало
появляться кое-что заслуживающее внимания. Вообще жизнь стала занятной: одни
спешили обратить свои картины в  деньги,  а  он,  Винер,  готов менять их на
картины.
     - Спроси мать,  не хочет ли она поехать со мной в галлерею? - сказал он
Асте, сидевшей напротив него за утренним завтраком.
     Аста поднялась, лениво потягиваясь:
     - Опять принять участие в какой-нибудь комбинации?
     - Аста! Откуда это?
     - Общество чистокровных наци дурно влияет на  мои  манеры,  но  зато не
может испортить политической репутации.
     - Ты ходишь над пропастью, детка!
     - Падение в пропасть мне не грозит. Я брожу по ее дну.
     - Аста! - закричал Винер.
     - Так обстоит дело, папа. - Аста пожала плечами и не спеша закурила.
     - Труда! Ты слышишь, что она говорит? - Винер выбежал из комнаты. - Что
она говорит!..
     Он вернулся в столовую, сопровождаемый испуганной фрау Гертрудой.
     - Аста, Аста!.. Да куда же ты девалась?
     - Фройлейн Аста пошла к  себе и  просила ее  не беспокоить,  -  сказала
горничная.
     - Это сумасшедший дом! - воскликнул Винер.
     Он пронесся мимо горничной, выхватил у лакея шляпу и трость и уехал.
     По  мере  того  как  машина  катилась  по  освещенным  солнцем  улицам,
спокойствие возвращалось к  Винеру.  Аста распустилась,  но  в  Чехии он  ей
покажет!..
     С  приближением к  Курфюрстендамм Винеру бросилось в глаза оживление на
улицах. Люди штурмовали киоски газетчиков и тут же нетерпеливо разворачивали
листы полуденных выпусков.
     Винер приказал шоферу купить газету.
     С  первых страниц на  него  глянули ошеломляющие заголовки.  В  Мюнхене
погромы.  Банды  штурмовиков разгромили еврейские  магазины.  За  магазинами
пришла очередь квартир.  Власти издали приказ:  всем евреям в недельный срок
покинуть Баварию.
     Кто же поверит,  будто у германской полиции нехватило силы справиться с
бандой погромщиков?  Она  заодно с  ними!  Официальная версия о  том,  будто
погромы   являются  результатом  возмущения,   вызванного  убийством  евреем
Грюншпаном дипломата Рата, - выдумка, к тому же не слишком удачная. Мюнхен -
только начало.  Может быть,  завтра то же самое произойдет здесь,  в  сердце
Германии?   Нельзя  упускать  такой  момент!  Сегодня  богатые  евреи  будут
продавать ценности,  которые нельзя спрятать от погромщиков; завтра пойдут в
ход портфели акций -  вот где начнется главное,  вот что имел в виду Шверер,
предупреждая его о конъюнктуре! Винеру предстоит поработать за них обоих.
     Винер  приказал ехать к  Хальберштоку.  Если  правда,  что  фактическим
владельцем галлереи является Блюмштейн,  скромно именующий себя управляющим,
то  нюху  этого господина надо отдать должное.  Он  во-время сообразил,  что
еврею нужно избавиться от сокровищ.
     Здороваясь с Винером, управляющий галлереей Блюмштейн старался казаться
спокойным, но Винер сразу почуял, что сегодняшние новости потрясли его.
     - Мне удалось получить сокровище,  которое вы увидите первым,  - сказал
Блюмштейн и повел Винера в одну из боковых комнат. У дверей сидел служитель.
Широкое окно было забрано решеткой.
     - Ого,  святая святых!  -  воскликнул Винер.  -  Давненько мы  сюда  не
заглядывали!
     - Не  часто  случается получить вещь,  стоящую того,  чтобы  держать ее
здесь. - Управляющий знаком велел дать свет.
     Пока поднимали шторы, Винер успел разглядеть, что два небольших полотна
висят  на  противоположных стенах  комнаты.  В  середине комнаты возвышалась
скульптура, накрытая чехлом.
     Когда ровный,  мягкий свет  проник сквозь матовые стекла большого окна,
Блюмштейн сам  стал снимать покрывало со  скульптуры с  такой осторожностью,
будто под холстом скрывались хрусталь и воск.
     - Сальватор Кармона, - благоговейно прошептал Блюмштейн.
     - Где вы это взяли? - так же тихо спросил Винер.
     - Поручение одного испанского гранда...
     Уже не благоговейным шопотом, а в полный голос Винер небрежно сказал:
     - Это меня не интересует! Скульптуры я не покупаю.
     - Ей место в Национальной галлерее!
     - Пусть ее туда и  берут!  -  В голосе Винера послышалась насмешка.  Он
хорошо знал, что на предметы искусства у Третьей империи нет ни пфеннига. Ей
не до скульптуры, будь то хотя бы Пракситель.
     - Покажите, - Винер без стеснения ткнул шляпой в завешенные картины.
     - Зулоага и ранний Пикассо.
     Винер  мельком  взглянул на  Пикассо  и  отвернулся.  Он  слишком давно
охотился  за   этим  мастером,   чтобы  выдать  свой  интерес.   "Сценка  из
крестьянской жизни" Зулоаги вознаградила его за  необходимость не смотреть в
сторону Пикассо.  Это он понимал:  какая сила красок! А лица! Каждое - целая
биография.  Да такое полотно заинтересовало бы его,  даже если бы это не был
Игнасиа Зулоага. А Зулоага тем более: это валюта.
     Винер  знал,  что  сегодняшние известия из  Мюнхена заставят Блюмштейна
поспешить с распродажей. Когда управляющий назвал цену, Винер рассмеялся ему
в лицо.
     - А вчера вы сколько хотели?
     - Клянусь вам! - воскликнул Блюмштейн.
     - Придется уступить. Серьезно уступить, господин управляющий. В Мюнхене
уже громят!
     Управляющий ничего не ответил.
     Когда шофер уже собирался захлопнуть за  Винером дверцу автомобиля,  из
подъезда выбежал швейцар.
     - Господина советника просят в контору к телефону.
     Оказалось,  что его вызывает к  себе генерал Шверер -  немедленно и  по
важному делу.
     Длинные тихие коридоры штаба подействовали на  Винера угнетающе.  Здесь
никому не импонировала его замечательная борода.
     Шверер сидел где-то  в  недосягаемой дали огромного кабинета.  В  рамке
затененного шторой окна  он  казался таким  же  портретом,  как  висевшие на
стенах вокруг.  Кое-кого  из  этих  строго глядевших сверху господ Винер мог
узнать: Мольтке, Бисмарк, Гинденбург...
     Винер сразу почувствовал,  что перед ним сидит не тот Шверер,  которого
он  знал  в  домашней  обстановке.   То  же  сухое  лицо  с  острым,  словно
принюхивающимся носом,  та же седая, стриженная бобриком голова, а в целом -
совсем другой человек.  Что-то неуловимое заставило Винера пройти блестящее,
как каток, пространство до генеральского стола, ступая на носки.
     - Вам пора ехать в Чехословакию,  если не хотите прозевать все,  -  без
всякого вступления сказал Шверер и  сердито сбросил очки  на  лежавшие перед
ним бумаги.  - События развиваются быстро. Ваши коллеги, во главе с доктором
фон Шверером, уже выехали из Травемюнде. Дальше они поедут вместе с вами.
     Шверер резко встал из-за стола. За гигантским столом, заваленным грудой
бумаг, он казался совсем маленьким. Он обошел стол и протянул Винеру руку.
     - Спешите,  иначе найдутся ловкачи, которые вырвут кусок у вас изо рта,
- сердито проворчал он на прощанье.
     Винер  понял,  что  только то,  что  стены  кабинета могли  иметь  уши,
помешало Швереру сказать,  что он  так же  боится за  тот кусок,  на который
разинул уже рот и сам как секретный компаньон Винера.
     Сейчас  же  домой!  Предупредить Гертруду,  укладываться!  Но,  сидя  в
автомобиле,  Винер передумал и  велел вернуться к Хальберштоку.  Жадность не
позволяла  ему  упустить  и  этот  кусок.   У  Хальберштока  он  лихорадочно
просмотрел коллекцию и отобрал много картин.
     - Одно условие: через два часа все должно быть у меня.
     Блюмштейн не помнил себя от радости.
     - Будет исполнено,  господин доктор!  Но  боюсь,  что сегодня я  уже не
успею получить по вашему чеку, время операции кончается.
     - Учтете завтра,  -  небрежно ответил Винер, пряча глаза, так как знал,
что завтра еврею будет не до чека.
     От Хальберштока он поехал в  аукционный зал и  забрал у Лепке все,  что
заслуживало внимания.  Хозяин зала  не  сразу решился показать Винеру только
что  привезенное собрание картин Людвига Кирхнера -  художника,  доведенного
фашистами до самоубийства. Винер сморщился.
     - Когда-нибудь картины этих самоубийц будут дорого стоить,  но теперь с
ними ничего, кроме неприятностей, не наживешь.
     Он критиковал полотна Кирхнера,  чтобы сбить цену. Купил почти все. Чек
был выписан на большую сумму и помечен завтрашним днем.
     Он  вернулся домой к  вечеру,  когда уже  темнело.  Доложили,  что  его
спрашивает портной Фельдман.
     - К чорту! - заорал Винер.
     - Вольфганг, - строго сказала фрау Гертруда, - ты же понимаешь, как ему
важен теперь каждый пфенниг.
     - Отдай ему деньги, и пусть убирается!
     Фрау Винер велела впустить портного.  Фельдман вошел в  зал,  где Винер
снимал последние картины,  работая наравне с прислугой.  В одной жилетке,  с
растрепанной бородой, он карабкался на стремянку.
     Фельдман стоял молча. Винер делал вид, что не замечает его.
     - А ну-ка,  помогите! - скомандовал он вдруг, снимая со шнура очередную
картину.
     Фельдман послушно принял из рук Винера полотно и  бережно приставил его
к стене.
     - Господин советник...  -  Фельдман прижал  руки  к  впалой  груди.  Он
изогнулся,  стараясь заглянуть в лицо стоявшему на стремянке Винеру.  -  Мне
нужно сказать вам несколько слов...
     Винер нетерпеливо махнул рукой:
     - Отложим, давайте отложим. Я знаю, все знаю!
     Фельдман с трудом сдерживал дрожь губ.
     - Уверены ли вы, господин советник, что это не может случайно коснуться
и вашего дома, как дома любого берлинца?
     - Моего дома?  -  произнес Винер и даже притопнул тяжелой ногой.  -  Вы
сошли с ума! Они собираются громить евреев, а не "любых берлинцев".
     - В таком случае я прошу вас, доктор... прошу за детей?
     - Что за глупости вы там говорите?!  -  все больше раздражаясь, крикнул
Винер.
     - Господин  советник,   вас  просит  отец.   -  Голос  портного  звучал
торжественно.  -  Мне  некуда деваться.  -  Заметив,  что  Винер  с  досадой
поморщился,  Фельдман поднял руку.  -  Господин доктор!.. Я прошу убежища не
для себя!
     Винер спустился со стремянки и, расставив ноги, стоял перед портным. Он
собрал в кулак бороду и нетерпеливо мотнул головой:
     - Покороче - здесь не синагога.
     Фельдман снова поднял руку.
     - Я прошу за своих детей!
     Винер с раздражением дернул себя за бороду.
     - Какого чорта вам от меня нужно? - грубо крикнул он.
     - Моим детям нужно совсем немножко места в подвале.
     - Подвал уже занят, там картины!
     - Детей можно спрятать в  сыром уголке,  куда вы  не решитесь поставить
картины.
     - Не просите, Фельдман, это невозможно!
     Фельдман умоляюще протянул к Винеру руки:
     - Моих детей!
     Винер подбежал к двери и, распахнув ее, крикнул:
     - Уходите, сейчас же уходите.
     Вошла фрау Гертруда.
     - Послушай, Вольфганг, мы должны это сделать.
     Винер с изумлением смотрел на жену.
     - Но  ведь если они узнают,  что здесь есть евреи,  в  доме не  пощадят
ничего! Ты это понимаешь?
     - Я все понимаю, о, я очень хорошо понимаю! Прежде всего я понимаю, что
все эти страхи, все эти слухи - ерунда. Немцы никогда не сделают того, в чем
вы их подозреваете.
     - Но Мюнхен, Мюнхен! - в отчаянии крикнул Фельдман.
     Гертруда подняла голову:
     - Так ведь это же баварцы!
     - Вот,  вот,  послушайте,  - заторопился Фельдман. - Отсюда они повезли
штурмовиков в  Мюнхен,  чтобы они громили баварских евреев.  Из  Мюнхена они
повезли штурмовиков в Дессау. Из Дессау везут сюда. Вот как они это делают.
     - Какая бессмыслица! - гневно воскликнула фрау Гертруда. - Но не в этом
сейчас дело. Ты должен спрятать его детей, Вольфганг!
     - Ага,  у Винера есть дом! Почему же им не воспользоваться? Там столько
места -  истерически закричал Винер.  -  Но ведь у Винера есть еще и деньги.
Может быть,  вам нужны и его деньги?  -  Он выхватил бумажник и размахнулся,
как  бы  намереваясь швырнуть его к  ногам Фельдмана,  но  вместо того снова
сунул его в карман. - Убирайтесь, пока