л, чтобы ты рвался пожертвовать собой ради научных интересов, как
рвутся товарищи Корсаков и Баландин.

- Не рвусь, - согласился Лыков.

- Он у нас очень приземленный, - пояснил Чернышев. - "Анти-Дюринга" не
читал, по радио симфонию передают - выключает, в театр лебедкой не
затащишь, только одно и знает, что гоняться за рыбой, как собака за котом.
Боюсь, Лыков, что Павел Георгиевич напишет с тебя отрицательного типа.
Правда, Паша?

Так, начались Чернышевские штучки. Я смолчал.

- А с меня положительного, - продолжил Чернышев. - Поскольку руководитель
моего ранга критике не подлежит. Начни так, Паша: "Начальника экспедиции,
известного своими производственными победами капитана А. А. Чернышева
подчиненные ласково называют..." Как они меня называют, старпом?

- Если ласково, то "хромой черт", - откликнулся Лыков.

- Паше это не подойдет, - засомневался Чернышев. - Ему для правды жизни
нужно что-то более возвышенное, скажем, "наш морской орел". Запиши в
блокнот, Паша, а то забудешь.

- Ты ему не подсказывай, - заметил Лыков, - он и так все записывает на
магнитофон. Вон, в портфеле.

По всеобщему настоянию я вынужден был раскрыть портфель и доказать, что
магнитофон не включен.

- Ты нашего тралмастера Птаху запиши, - посоветовал мне Лыков. - Сочно
говорит.

- Да, словарь у него не тургеневский, - сказал Чернышев. - Иной раз такое
загнет, что рыба на корме протухает. Не знаю, как с ним быть при наличии на
борту интеллигентных ученых товарищей. Штрафовать за каждое словечко, что
ли? Так если даже брать по копейке, ему зарплаты от силы на три дня хватит.

- А тебе на неделю, - включилась Маша. - Не слушайте его, сам хорош бывает.

- Насчет интеллигентных ученых, Алексей Архипыч, напрасно иронизируете, - с
улыбкой сказал Баландин. - Не при вашей милой супруге будь сказано, -
Баландин церемонно склонил голову, - не наш брат, грубый мужлан, а в высшей
степени уважаемая дама блестяще защитила докторскую диссертацию о
происхождении любимых вашим тралмастером словечек в русском языке. Именно
так, - он победоносно взглянул на недоверчивых слушателей и поднял кверху
палец, - дама! Причем, должен отметить, что в знании предмета исследования
ей воистину не было равных: монополист темы! Попадая в общество людей, не
следивших за чистотой своего лексикона - например, в городском транспорте в
часы "пик", - она непременно оказывалась в центре внимания, так как гневно
и хлестко отчитывала грубиянов, но отнюдь не за грубость, а за недостаточно
научное употребление бранных слов. Особую пикантность ситуации придавало
то, что достойная дама, к восторгу одних и полному замешательству других,
бестрепетно произносила эти слова, но в правильном, истинно научном
контексте.

- Вот это женщина! - восхитилась Маша. - Если вы ее знаете, Илья Михалыч, я
ей в подарок платье сошью...

- Свою прелесть вы ей передать не в состоянии, - расплылся Баландин,
вставая и шаркая тапкой. - Если бы я был художником...

- Ой, молчите! - замахала руками Маша.

- Художником? Да я этих петухов на квартиры поганой метлой гоняю! -
прорычал Чернышев. - Особенно один раскукарекался, длинноволосый хмырь:
"Ах, Мария Васильевна, я, Мария Васильевна, так и вижу вас в неглиже, с
загадочной улыбкой Джоконды!" Пришлось его арифметике обучить.

- В каком смысле? - не понял Баландин.

- У нас на лестнице пятьдесят одна ступенька, - разъяснил Чернышев.

- Уж очень он меня ревнует, Алеша, - грудным голосом пропела Маша. - Уж так
ревнует. Любит очень, от греха бережет.

Все заулыбались, даже сонные как мухи Ерофеев и Кудрейко.

- Сейчас я тебя уберегу... - Чернышев приподнялся, но позволил без особого
сопротивления усадить себя на место. - Ладно, - он ударил ладонью по столу,
- кончаем треп, давайте о деле.

Пошел довольно скучный разговор, в котором мелькали слова вроде "адгезия
льда", "кренящий момент", "нормы Регистра" и тому подобное, что входило в
одно ухо и выходило из другого. Я сидел с умным видом, чтобы не обнаружить
своего полного невежества, и изо всех сил старался не зевать. Обязательно
нужно будет получить квалифицированную консультацию, хотя бы Никиты,
который, кажется, не прочь завязать со мной приятельские отношения - мы с
ним шахматисты.


Баландин дробно застучал ногами в переборку - наверное, ему приснилось, что
он лошадь. Забавная личность! С первого взгляда он так и напрашивается на
дружеский шарж. Представьте себе высокого, узкоплечего и длиннорукого
человека лет пятидесяти, с вытянутой дынеобразной головой и бугристой
лысиной, на страже которой торчат несуразных размеров уши - так называемые
лопухи; но этого природе показалось мало, и от, щедрот своих она отвалила
Баландину огромный нос (так и просится - рубильник) и широченный, при
улыбке до ушей, рот, украшенный крупными зубами. Если верно наблюдение, что
лицо каждого человека напоминает морду какого-либо животного, то Баландина
природа лепила с добродушной и уживчивой лошади. Но едва вы утверждаетесь в
этой веселой мысли, как вдруг замечаете его глаза -- и смущаетесь, потому
что над человеком с такими глазами смеяться грешно. Случалось ли вам
встречать у взрослого человека детские глаза? Их верные признаки -
отсутствие всякой задней мысли, неистребимая любознательность, доверчивость
и наивное желание видеть вас в наилучшем виде. Про людей с такими глазами
говорят, что они и мухи не обидят. Очень смешной дядя, воистину взрослый
ребенок с профессорским званием!

Но и храпят этот ребенок, скажу я вам...

УТРОМ НА "СЕМЕНЕ ДЕЖНЕВЕ"

- Чушь баранья, - садясь, заявил Чернышев. - Не искусство это, а ремесло.

Мы завтракали в кают-компании - хлеб, масло, колбаса и чай, крепкий и очень
горячий. Корсаков, вместе с Чернышевым только что побывавший на мостике, с
похвалой отозвался о третьем помощнике, который быстро и искусно
прокладывал курс на карте.

- Чушь баранья, - вдумчиво повторил Никита и почмокал губами. - Это не из
Шекспира, Алексей Архипыч? Ну, конечно! "Когда я слышу чушь баранью, и на
твои гляжу глаза..."

- Откуда это заквакало? - приложив ладонь к уху, спросил Чернышев. -
Послышалось, наверное, - ответил он самому себе, налил в кружку чай и
сделал большой глоток. Лицо его побагровело, он поперхнулся.

- Снова кипяток подсунула? - обрушился он на буфетчицу.

- А другие просят погорячее, - смело возразила Рая, маленькая и кругленькая
девушка лет двадцати. - Вы бы подули сначала, Алексей Архипыч.

- Другие? - Чернышев свирепо взглянул на Раю, затем на юного четвертого
помощника Гришу, который тут же уткнулся в свою кружку. - С другими ты
можешь на берегу луной любоваться! Тьфу ты, язык обжег! Так вы, Корсаков,
путаете...

- Виктор Сергеевич, - подсказал Корсаков.

- ... вы путаете, - не моргнув глазом, продолжал Чернышев, - две вещи:
судовождение и управление судном. Судовождение, то есть проводка судна из
пункта А в пункт Б, осталось неизменным со времен досточтимого Колумба -
штурман прокладывает курс и определяет координаты. Изменилась лишь техника:
раньше определялись простейшими приборами, а теперь какой только
электроники у нас не напихано. Поэтому и говорю, что судовождение не
искусство, а ремесло. Другое дело, - жуя бутерброды и осторожно
прихлебывая, менторским тоном поучал Чернышев, - управление судном. Дай, к
примеру, десяти капитанам ошвартоваться - каждый сделает это по-своему,
внесет что-то личное. Ну, как десять художников напишут один и тот же
залив: исходя из своей творческой индивидуальности. Или, - кивок в мою
сторону, - поручи десяти журналистам...

В кают-компанию заглянул рослый бородач в ватнике и сапогах.

- Архипыч, ребята подбили Григорьевну на уху, может, в дрейф ляжем?

- Валяй, - махнул рукой Чернышев, и борода исчезла. - О чем это я,
склероз... Чертов Птаха, сбил с мысли.

- Тот самый тралмастер? - заинтересовался Баландин. - Представили бы.

- А у нас не дипломатический корпус, сами представляйтесь, - проворчал
Чернышев. - Так о чем я...

- Мысль, с которой можно сбить, недорого стоит, - сказал я. - Вы хотели
сострить по адресу журналистов.

- Неужели обиделся, Паша? - с тревогой спросил Чернышев. - Я ведь о тебе
только хорошее, правда, Лыков?

Я решил не реагировать, пусть порезвится.

- Чистая правда, - подтвердил Лыков. - Архипыч вообще обожает
корреспондентов, души в них не чает.

- Я - что, - оживился Чернышев" - вот кто их обожает самозабвенно, так это
старик Ермишин. Его лет десять назад в китобойный рейс школьники провожали,
стихи читали, старик и растрогался. Подхватил железными лапами пионерку, к
груди прижал, поцеловал - и назавтра ту фотографию тиснули в газете. Весь
город ходуном ходил, помнишь, Паша?

- А что же здесь такого? - удивился Баландин.

- Учительница то была, - разъяснил Лыков. - Недомерок, вроде нашей Раи.

- Потом Ермишин очень сокрушался, - посмеивался Чернышев. - "Прижимаю ее к
себе, говорит, чувствую, братцы, не то. То есть, говорит, в том-то и дело,
что как раз именно то, но чего-то не то!" Так и прилипло к нему: Илья
Андреич Чеготонето. Ладно. Виктор Сергеич, нас перебили, досказать или вы
уже поняли разницу?

Корсаков без улыбки посмотрел на Чернышева.

- Спасибо, понял. И отныне очень просил бы вас не тратить времени на
ликвидацию моей безграмотности. Как-нибудь сам, по складам...

- Ну вот и этот обиделся, - благодушно сказал Чернышев. - Долг каждого
человека... моральный кодекс... помочь товарищу...

Баландин находчиво перевел разговор на другую тему, и я отправился на
палубу.


Холодное море, сырой, промозглый воздух... В груди возникло и не уходило
щемящее чувство одиночества. Окружающая нас обстановка, погода вообще
сильно действует на человека, мы порой даже не догадываемся - насколько;
уверен, что больше всего глупостей человек делает в плохую погоду. Впрочем,
когда мы молоды и удачливы, ни дождь, ни слякоть не повергают нас в уныние,
а вот когда и молодость позади, и удача отвернулась, и ты вдруг оказался
один на один с разбитым корытом, тогда и кратковременные осадки могут
вогнать в тебя мировую скорбь. Дома я не раз обсуждал это с Монахом, и мы
пришли к выводу, что такое стало твориться со мной после ухода Инны. Дело
прошлое, но ее уход был для меня катастрофой, по крайней мере в первый год,
пока из квартиры окончательно не выветрился запах ее французских духов.
Самое смешное (можно подобрать и другое слово), что сию катастрофу я
заботливо подготовил собственными руками: останься Инна плохонькой актрисой
разъездного театра, она, скорее всего, провожала бы меня вчера на причале,
но я, как последний кретин, лез вон из кожи, льстил, унижался и наконец
пристроил ее диктором на телевидении, где бросалась в глаза не ее
бездарность, а красота. А какой женщине не ударит хмель в голову, если ее
узнают на улицах и почтительно расступаются перед ней в магазинах, если
повсюду, где бы она ни появилась, ей вослед несется почтительный шепот:
"Инна Крюкова"! По природе своей женщина не самокритична, ее нельзя
искушать чрезмерным вниманием: даже самая умная и мыслящая предпочтет, чтоб
ею сначала восторгались как женщиной, а уж потом как мыслящим существом.
Инна же в лучшем случае не глупа; я и теперь считаю ее доброй и славной, и
мне часто бывает ее жаль. "Не родись красивой, а родись счастливой" - я не
знаю ни одной счастливой красавицы, их не оставляют в покое, вокруг них
вечно бушуют страсти, их терзают ревностью и признаниями; когда к зрелому
возрасту бывшая красавица оглядывается, вокруг нее чаще всего руины.
Замечательно сказала Валя, жена Гриши Саутина: "Я бы не хотела быть такой
красивой, это уж слишком".

Да, мне ее жаль - ведь мы изредка видимся, остались, как говорится, добрыми
друзьями, хотя никакие мы не друзья, а "осколки разбитого вдребезги"; у нее
уже третий муж, уважаемый в городе архитектор, и она говорит, что
счастлива. Но я больше верю не словам ее, а глазам, в которых усталость и
безразличие. Иногда мне кажется, что она только ждет моего слова, чтобы
вернуться; скорее всего я ошибаюсь, она слишком привыкла к комфорту, чтобы
опять чистить картошку в нашем однокомнатном жилище на пятом этаже без
лифта. К тому же я далеко не уверен, что мы с Монахом этого хотим, мы ведь
тоже немного не те, какими были вчера. Бедняга Монах, вот кому я
по-настоящему нужен. Обычно я оставляю ключи приятелям, чтоб пускали его
ночевать и подкармливали; крыша-то над головой у него есть, а вот с кем
поговоришь по душам?

И мне не с кем. И грустно оттого, что меня никто не провожал и никто не
будет встречать. Раньше говорили - пустота, а нынче вошло в моду другое
слово - вакуум.


Море по-прежнему было спокойное. "Семен Дежнев" лежал в дрейфе, и азартные
любители с кормы ловили на удочку терпуг - довольно вкусную рыбу, которая
охотно клевала и тут же отправлялась на камбуз. На время экспедиции
"Дежнев" не имел плана добычи, тралы остались на берегу, и когда эхолот
обнаружил косяк, по судну пронесся вздох разочарования.

- Пусть живет, - прокуренным баритоном прогудел Птаха. - Даст бог, еще
встретимся.

Эту незамысловатую мысль он щедро приправил словечками, которые по
Чернышевскому тарифу обошлись бы ему копеек в тридцать. Увидев, что я
осуждающе поморщился, Птаха извинился (еще гривенник) и пообещал
сдерживаться (примерно пятак) - весьма похвальное намерение, делавшее ему
честь. Но затем он изловил на месте преступления матроса, который на бегу
лихо придавил каблуком окурок, с величайшим тактом велел его убрать и
сердечно пожелал молодому матросу впредь быть поаккуратнее - рубль, по
самым скромным подсчетам. Рассказ Баландина о высокоученой даме,
приведенный мною в назидание, на Птаху впечатления не произвел.

- Лезут не в свое дело, - отмахнулся он. - Детей бы лучше рожали.

В подлиннике это был всесокрушающий залп из всех бортовых орудий, и
воспитанием Птахи я решил больше не заниматься. Тем более что отставной
тралмастер - я забыл сказать, что на период экспедиции Птаху оформили
боцманом, - сам великодушно предложил познакомить меня с судном, а лучшего
гида и выдумать было невозможно. Молодой Птаха начинал на "Дежневе"
матросом, за двенадцать лет вырос в знатного тралмастера и мог ходить по
судну с закрытыми глазами.

"Семен Дежнев", средний рыболовный траулер водоизмещением четыреста сорок
тонн, по нынешним меркам считался скорлупкой - по габаритам что-то вроде
речного трамвайчика; во всяком случае, когда мимо проходил рядовой
сухогруз, я подумал, что он может запросто сунуть нас в свой жилетный
карман. От одного борта до другого было шагов семь-восемь, а от кормы до
носовой части мы дошли за полминуты - не разгуляешься. А ведь целый город
кормит скорлупка!

На носу находился брашпиль - механизм для отдачи якоря - и похожая на
тамбур надстройка, именуемая тамбучиной: под ней размещалась каюта самого
Птахи и кубрик на шесть матросов.

- Тесноваты квартиры, зато удобства во дворе, - пошутил Птаха.

- А как же вы добираетесь отсюда до столовой и туалета?

- По верхней палубе.

- А если шторм?

- По верхней палубе.

- Ну а в очень сильный шторм? - настаивал я.

На сей раз Птаха ответил длинно и замысловато, но я все-таки понял, что в
любую погоду попасть в главные помещения корабля отсюда можно только по
верхней палубе. От тамбучины до лобовой надстройки мостика тянется
штормовой линь, матросы надевают пояс с карабином, прикрепляются к линю и,
подстраховавшись таким образом, бегут к бронированной двери надстройки.
Самые отчаянные обходятся без страховки, но за такое Архипыч, если узнает,
списывает на берег: кому охота буксир подметать, если тебя смоет в море?

- Какой-такой буксир? - не понял я.

Оказывается, за всякого рода нарушения, приводящие к тяжелым последствиям,
капитана могут на определенный срок лишить диплома и послать простым
матросом на буксир. Как раз сейчас по гавани болтается одно такое корыто,
на котором три разжалованных капитана замаливают свои грехи. Кое-кто над
ними посмеивается, но большинство сочувствует - уж слишком суровое
наказание, тем более что вениками, случается, работают личности всем
известные. Но закон для всех один, даже Архипыч - здесь Птаха оглянулся и
понизил голос - и тот швабрил списанный буксир.

Уловив блеснувшее в моих глазах любопытство, Птаха чертыхнулся, явно ругая
себя за болтливость, и полез наверх. Вслед за ним выбрался на палубу и я.

При переоборудовании "Дежнева" между тамбучиной и лобовой надстройкой
поместили спасательную шлюпку. Всего на судне имелись три шлюпки и два
спасательных плота, на шесть человек каждый. Плоты были упакованы в
небольших размеров цилиндры, которые сбрасываются в море нажатием педали.

- Удобная штука, - похвалил Птаха. - Даже если судно потонет, их выбросит,
когда оно достигнет трех-четырехметровой глубины. На поверхности плот
автоматически надувается, и над ним вырастает шатер - тепло, сухо и мухи не
кусают. Управлять такой штукой нельзя, но выкрашена она в оранжевый цвет и
видна издали - кто-нибудь да подберет. Если что, лезь лучше на плот, это я
между нами говорю. Шлюпка - ее еще спустить надо.

Я поблагодарил за совет и с некоторым содроганием вообразил, каково
карабкаться на плот из воды, температура которой приближается к нулю. Птаха
ухмыльнулся. Ничего страшного, минуту-другую и в такой воде можно
продержаться, а там, если повезет, и вытащат. Главное - сохранить
самообладание и орать с осторожностью, ибо в разинутую пасть может
хлестануть волна.

Успокоив меня таким образом, Птаха указал на идущий вдоль бортов желоб. Он
называется ватервейс, по нему вода стекает по канавкам-шпигатам и
шторм-портикам, отверстиям с небольшую форточку и с крышкой. Назначение
этих устройств - позволить забортной воде беспрепятственно уходить с палубы
в море. В обледенение шпигаты и шторм-портики забивает, воде стекать
некуда, и она превращается в лед. А поскольку мы, как психи, будем
добровольно лезть в обледенение, все можно будет увидеть своими глазами.

- Умные люди будут рыбу набирать, а мы лед, - с крайним неодобрением сказал
Птаха. - Говорят, наука; начальству, конечно, виднее, только безобразие
это... Зинка! - заорал он. - Отстегаю по этому месту!

Белобрысая девчонка в халате сыпанула из корзинки за борт мусор, показала
Птахе язык и убежала. Птаха энергично сплюнул.

- Из столовой команды, - ответил он на мой вопрос. - Землячка Раисы,
буфетчицы. Девки оторви да брось, управы на них нет, чуть что - на другой
пароход уйти грозятся. А мужика разве на такую работу найдешь?

Мы закурили. Птаху зовут Константином, ему тридцать пять лет, женат, двое
мальчишек. Жена учительница... (я улыбнулся) русского языка и литературы...
(я откровенно рассмеялся).

- Дома я больше молчу, - хмыкнул Птаха" -- смотрю телевизор. Я ж понимаю,
дети все-таки.


Общее собрание было назначено на одиннадцать, и я прилег отдохнуть. В
экспедициях я вообще сплю плохо, а в эту ночь и вовсе побил рекорд - часа
полтора от силы и то не спал, а дремал, чутко прислушиваясь к храпу
Баландина. Вот у кого нервная система - позавидуешь. Утром встал как
огурчик, отправился на палубу делать зарядку и, к огромному удовольствию
сбежавшейся на представление публики, попросил облить его из шланга.

По коридору кто-то шастал взад-вперед, где-то над головой оглушительно били
по металлу, и, промучившись минут десять, я решил просто поваляться на
койке. И правильно сделал, потому что в дверь постучали: "Можно к вам?" - и
в каюту вошел парень в модной, с "молниями" куртке, под которой виднелась
тельняшка.

- Да вы лежите, - разрешил он, усаживаясь на стул. - Я просто так,
познакомиться. Федя Перышкин, матрос первой статьи.

- Крюков, Павел Георгиевич.

- Очень приятно. А я вашу книгу на мостике у старпома видел, с надписью.
Никогда живого писателя не встречал. Можно пощупать?

- Только чур - без щекотки!

Глаза у Перышкина были веселые, а улыбка белозубая - редкая в наш век
химии, делающей из человека ходячую таблицу Менделеева. Красивый малый,
таким