с Чернышевым и щелкал
секундомером - замерял, период качки.

- А поле-то не блинчатое, - негромко сказал Чернышев, - шуга.

- Все равно полегче будет, - так же негромко отозвался Лыков.

- Пожалуй, - согласился Чернышев и, неожиданно обернувшись, рявкнул: - Руль
прямо!

Перышкин встрепенулся, с силой крутанул штурвал.

- Одерживай! - забрал Чернышев. И, увидев меня, прорычал: - Какого
дьявола...

И в этот момент в левый борт "Семена Дежнева" ударила невесть откуда
взявшаяся гигантская, волна.


Все, что происходило в последующие минуты, мне вряд ли удалось бы
восстановить по личным воспоминаниям. Я опрашивал многих: помогли мне
своими рассказами Чернышев, Лыков и Птаха, руководивший выходом людей из
помещений, и Воротилин, вместе с которым я лежал в больнице, и другие. А
тогда, в то мгновение, оторванный неведомой силой от поручней, я куда-то
полетел, обо что-то сильно ударился и на минуту потерял сознание.

Этот минутный провал восполнил Лыков.

- Ты сбил с ног Федю, штурвал раскрутился, и "Дежнева" развернуло лагом.
Пока Архипыч дополз до штурвала и ухватился за шпаги, волной смыло часть
льда с левого борта и пароход положило на правый, да так, что креномер
зашкалило. Одним словом, бац! - и кончилась наша симметрия. Если б за той
приблудной волной еще одна пришла, мы бы давно кормили рыб, но Архипыч, уж
не знаю, как он исхитрился, вывернул носом на волну. А что касаемо крена за
полсотни градусов, его в данном случае выправить сумел бы разве что бог, да
и то если б сильно захотел. Вот и все дела.

Тогда-то и дал Васютин ту самую радиограмму начальнику ПРИМОРРЫБПРОМА.

Очнувшись от боли, задыхаясь под тяжестью навалившихся на меня тел - это
были Перышкин и Лыков, - я понял, что случилось непоправимое. Ревела
сирена, перекрывавшая грохот волн и свист ветра, снизу доносились чьи-то
отчаянные крики. В грудь мне уперся сапог, с силой вдавливая меня в
переборку, в лицо летели брызги - значит, в рубку стала проникать вода.
Оглушенный, извиваясь, как червяк, пытаясь освободиться и понять, что
происходит, я услышал дважды повторенное по трансляции: "Надеть
спасательные жилеты! Приготовиться покинуть борт через крыло мостика!"

Ухватившись за поручни, сначала поднялся Лыков, за ним Перышкин.
Преодолевая дикую боль в груди, я встал на колени, оперся спиной о
переборку и сообразил, что полностью на борт "Семен Дежнев" еще не лег, так
как в этом случае правое крыло мостика находилось бы в воде. И еще я
сообразил по необычному расположению рубки, будто попавшей в другое
измерение, что крен очень велик и "задумалось" судно основательно: одна
добрая волна в левый борт - и оверкиль. Распахнув ведущую на трап дверь,
что-то кричал Птаха, отрывисто командовал Чернышев - я разобрал слова
"женщин сначала, женщин!", где-то совсем рядом мелькнули огни "Буйного", а
я, не в силах сдвинуться с места, стоял на коленях, завороженный этой
мыслью: одна добрая волна в левый борт - и оверкиль.

Я с трудом увернулся: из двери в меня полетели тяжелые кули брезента.
Понятно: на них можно будет встать, чтобы подняться на левое крыло мостика.

- Куда прешь? - бешено заорал Чернышев. - Пропустить женщин!

Через распахнутую дверь левого крыла в рубку вместе с морозным, воздухом
ворвалась добрая бочка ледяной воды, и тут же в путающей близости возник
темный, увешанный цилиндрическими кранцами борт "Буйного". Оттуда бросили
сеть, в нее руками и ногами вцепились Рая и Зина.

- Любка, чего ждешь?! - Чернышев подтянул и швырнул на сеть Любовь
Григорьевну. - Вира!

Борт "Буйного" то исчезал, то вновь появлялся перед глазами. Один за другим
в рубку влезали люди и карабкались на крыло мостика, где их страховал
Воротилин. Потом я узнал, что те, кто не успевал ухватиться за сеть,
улучали момент и прыгали на борт "Буйного", когда тот оказывался внизу.

- Филя! - со стоном выкрикнул Чернышев. Он выскочил на крыло, сорвал и
бросил в море спасательный круг.

Рев сирены ударил в барабанные перепонки.

- Человек за бортом!


Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать.
Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышев,
высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с "Буйным". Потом, волоча
за собой синий чемодан ("Протоколы!" - ударило мне в голову), появился
Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышев швырнул в нее чемодан.

- Вира!

- Все? - послышалось с "Буйного".

- Отходи, буду выбрасываться на берег!

- Кто на борту?

- Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои
слова обратно!

- Чего мелешь?!

- Я-то думал, никогда ты не станешь человеком!

Чернышев сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.

- Черт бы тебя побрал!.. Эй, на "Буйном"!

- Не пойду, - сказал я. - Это я виноват, будь что будет.

Чернышев усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.

- Как хочешь, - проскрипел он, - на том свете не взыщи... Ну, поехали, что
ли.

И рванул ручку машинного телеграфа.

Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды,
залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел,
полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и
Чернышева - быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни.
Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем,
когда и при каких обстоятельствах умрем; это незнание едва ли не величайшая
милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и
смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из
равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы
казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог
и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.

Теперь я понял - почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я
не видел смерти в лицо.

Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны
опрокинемся, смерть будет мгновенной - ну, в крайнем случае, чуточку
побарахтаюсь; а доведется выжить - никогда, до последнего вздоха не забуду
эти минуты.

- Леша, - послышался голос Лыкова, - винт оголился, пошел вразнос...

- Вразнос, - согласился Чернышев. - Ползем по инерции, авось дойдем.

Я вдруг вспомнил.

- Архипыч, - сказал я, - прости, что невпопад. Ты говорил, что больше всего
веришь двум людям, а назвал только Машу. Только сейчас я догадался, кто
второй.

- Баран ты, Паша, - с неожиданной лаской в голосе отозвался Чернышев, -
беззубый и с куриными мозгами.

- Пусть баран, но зато я знаю, кто второй.

Лежа на борту, "Семен Дежнев" медленно вползал в шугу.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В больнице я провалялся месяца полтора, пока хирург не привел в порядок мои
ребра. Первое время я лежал в одной палате с Воротилиным, могучий организм
которого за две недели преодолел жесточайшее воспаление легких: все-таки в
ледяной воде Филя пробарахтался минут десять, не меньше.

Иногда нас навещал Перышкин.

- В цирк бы тебе, Филя, - посмеивался он, - большие деньги заработаешь.

Когда Филя поскользнулся и упал с крыла мостика в море, он так окоченел,
что руки ему отказали и он не в силах был ухватиться за брошенный с борта
"Буйного" конец. "Как подумал, что из-за этой глупости пацанов не увижу, -
простодушно рассказывал он, - от злости взял да и вцепился в конец зубами".
Так его и подняли.

Выздоровев, Филя выполнил свое обещание и увез Федю в деревню поохотиться.
Теперь они вместе рыбачат на "Вязьме".

Иногда получаю письма от Баландина. Он взял Никиту к себе на кафедру, и оба
они чрезвычайно довольны совместной работой - исследуют новые средства
защиты против обледенения. Этой же проблемой занимаются в Полярном
институте Ерофеев и Кудрейко.

Корсакова я потерял из виду. Говорят, он пишет большую монографию по
материалам экспедиции и с успехом выступил на международном симпозиуме по
проблемам обледенения. Судя по тому, что меня перевели в отдел писем, своих
слов на ветер Виктор Сергеич зря не бросает.

С Чернышевым мы видимся часто, моя редакция находится недалеко от гавани, и
после работы я захожу к нему на буксир, на котором он служит боцманом.
Обычно мы идем домой пешком, вспоминаем, ругаемся, спорим. Чернышев ничуть
не изменился, разве что стал еще язвительнее: "лещей" заставляет натирать
паркет и выбивать ковры, не спускает глаз с "бесовки", подарившей ему
долгожданного сына, посмеивается над коллегами-капитанами и начальством,
которое то и дело отзывает боцмана с буксира для сочинения наставлений по
борьбе с обледенением. А сам, не таясь, считает дни, когда срок пройдет и
ему возвратят диплом. С Лыковым, Птахой, Воротилиным и другими своими
ребятами он поддерживает постоянную связь, чтобы сразу забрать их, как
только получит новое судно.

А "Семен Дежнев" погиб тогда, на наших глазах. Не сумел Чернышев выбросить
судно на берег, каких-то нескольких минут хода ему не хватило. И "Буйный"
не успел - пошла крупная зыбь...

Нас четверых снял вертолет, завис, покружился над беспомощным судном, и
второй раз я увидел, как на глаза Чернышева навернулись слезы. Вверх килем
"Семен Дежнев" плавал недолго, да и какое это имеет значение - сколько.
Почти каждую ночь мне снятся кошмары: чудовищные глыбы льда, лежащий на
борту, похожий, на мертвого кита "Байкал", захлестываемый гигантскими
волнами киль "Семена Дежнева" и всякое другое. Тогда я встаю и иду на кухню
пить кофе - все равно больше не засну. Инна привыкла к таким чудачествам и
продолжает спать, а Монах всегда идет за мной: а вдруг что-нибудь обломится?

Наверное, когда-нибудь это пройдет, ведь не могут одни и те же воспоминания
тревожить человека до конца жизни.

ТЕМ, КТО ШЕЛ НА ОБЛЕДЕНЕНИЕ, - НИКОЛАЮ БУЯНОВУ, ВЛАДИМИРУ ПАНОВУ,
АЛЕКСАНДРУ ТЮРИНУ И АЛЕКСАНДРУ ШАРАПОВУ ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭТА ПОВЕСТЬ.