ла от жадных глаз.
Это для меня урок пройденный, а они, считай, в первый класс пошли... Можете
закурить, если желаете, и меня угостите, я тоже иногда балуюсь.

Мы закурили.

- И для меня тоже пройденный, - неожиданно для самого себя сказал я. Обычно
на эту тему я ни с кем стараюсь не говорить.

- Я только вчера узнала, что Инна Крюкова ваша жена.

- Бывшая, - поправил я.

- Красивая... У нас все девки ей завидуют, мужики, чтоб поглазеть, у
телевизоров торчат. Вот узнали бы, что ее муж здесь сидит!

- Бывший, - терпеливо поправил я, и мы невольно заулыбались. - Еще по
одной, Люба?

- А за что будем пить?

- Чтоб прошлое нас не тревожило, ни вас, ни меня.

- А зачем тогда жить? - просто, но со скрытой горечью спросила она. -
Позади - годы, впереди - денечки. Вы-то любите еще?

- Отвык.

- И я отвыкла. - Она подошла к стене, сняла фотографию, положила на стол. -
Я правду говорю - отвыкла. Вы и в самом деле не знали? Удивительно, что вам
не насплетничали, нам уже пятнадцать лет косточки перемывают, а был Алеша
мой жених, только и всего. И не он от меня, а я от него ушла!.. - И с
гордостью добавила: - От меня еще никто не уходил, сама бросала.

Она повела плечами, серьги звякнули, а раскосые черные глаза вдруг стали
жесткими. "Да, от тебя по своей воле, не очень-то уйдешь", - подумал я.

- Дура я тогда была, молодая, - продолжала Любовь Григорьевна. - Он мне в
море предложение сделал, когда любая замухрышка кажется мужику королевой.
Слова красивые говорил, а он ведь умный, кого хошь заговорит, вот я и
развесила уши, поверила. И только на берег сошли и заявление подали, он
из-за Марии голову потерял, да и не он один, за ней целое стадо бегало.
Другая б скандалила и письма писала, а я сама, - она улыбнулась, вздохнула,
- балованная была, забрала из ЗАГСа заявление, разорвала и ему послала -
мой свадебный тебе подарок. Ох, и извелся Алеша, то меня порывался вернуть,
то Марию караулил, как школьник. Как узнал, что она Чупикова выбрала, пошел
в рейс, напился и посадил пароход на камни, год на буксире без диплома
палубу драил. А Мария, что за самого молодого капитана не хотела идти,
прибежала на буксир к матросу - к несчастненькому, из-за нее пострадавшему.
С той поры я ее и зауважала... Вот вы смотрите на меня, глаза добрые,
жалеете небось, а вы не жалейте, все получилось так, как надо: не пара я
ему. Он не очень-то добренький, и я не сахар, он говорит - белое, я -
черное, он - слово, я - два, не сегодня, так завтра бы ушел, мы с ним -
случайные... Ой, забыла!

Она побежала на кухню и вернулась с противнем.

- Успела, - весело сообщила она. - На камбуз я никого не пускаю, там
разболтаешься - двадцать мужиков без обеда оставишь, а голодные они злые,
волками смотрят. Кушайте, Паша, зелень берите, еще летом заготовила, а
рыбка свежая, Птаха утром наловил. Вот кому повезло, так это его учителке,
он ведь тоже непьющий, таких у нас по пальцам считают. Алеша - тот большой
любитель был, да Мария с него зарок взяла - ни капли. Всякий Алеша бывает:
и хороший и плохой, а уж если сказал слово - как ножом отрезал. Пятнадцать
лет с ним плаваю, а ни разу не видела, одну воду шьет да квас.

- Пятнадцать лет? - пробормотал я.

- Ну, как они поженились, я, конечно, ушла, а через год вернулась, когда с
Колей, его боцманом, расписались. Мужик был стоящий, если трезвый - никого
другого не надо, только водка его погубила, двух лет не прожили, дала ему
отставку. И второму на дверь указала - за такое же дело. И хватит с меня,
больше я с вашим братом всерьез не играю, мне и одной хорошо, сама себе
хозяйка, и пьяных рыл не вижу, и чужие порты не стираю. Захотела шубку -
присмотрела и купила, пришла блажь Москву посмотреть - села и поехала,
встретила умного человека - в гости пригласила, и ни перед кем мне
отчитываться не надо. Ох и разболталась я, Паша, хороша хозяйка, ничего не
едите! Еще маленькую для аппетита?

- За вас, Люба, и за вашу удачу.

- Хорошо, спасибо.

- Если б это не звучало глупо после водки, я бы сказал, что очень вас
уважаю.

- А вы говорите, - она засмеялась, - мы, бабы, любим комплименты, можете
еще про руки-глаза повторить, если хотите. А правда, я еще ничего? Я ведь
за собой слежу, мне еще до пенсии... а вот это уже необязательно, да?.. И
это необязательно... - Она легонько отвела мою руку. - Уж вы-то не похожи
на Федю, которому все равно кто, лишь бы юбка была... А Жирафик у вас
забавный, - она улыбнулась, - как я его пожалею, сразу краснеет и начинает
про свою жену рассказывать, какая она у него заботливая и славная. Пейте
компот, домашний. Не обиделись на меня, Паша?

- Ничуть, - со вздохом сказал я. - Хотя, признаюсь, меня больше бы устроил
другой десерт.

Мы рассмеялись.

- Не все сразу, - лукаво сказала она, - этак вы и всякое уважение ко мне
потеряете. У нас рано темнеет, Паша, не заблудитесь?

Я сердечно поблагодарил за гостеприимство и стал прощаться.

- Выдам вам секрет, Паша, - уже в коридоре сказала она. - Жалеет Архипыч,
что взял вас, не любит он, когда выносят сор из избы.

Темнело, тротуар был скользкий, и я шел осторожно. Из-за угла показалась
знакомая долговязая фигура, я отпрянул в сторону.

- Будьте любезны, - послышался голос Баландина, - здесь нет таблички, это
дом номер З?

Прохожий подтвердил, и Баландин, потоптавшись, двинулся к подъезду, из
которого я только что вышел.

Эх ты, Жирафик!

ИЛЬЯ МИХАЙЛОВИЧ

Баландин явился в пять утра, сразу улегся спать, и к завтраку я его не
будил. Увидев меня в кают-компании, Чернышев чуть усмехнулся, но ничего не
сказал. Я даже был разочарован - так мне хотелось насладиться его
растерянностью: на сей случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле,
экспромтов. Но ему было не до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный
квалифицированный разговор о бункеровке, балласте, пресной воде и прочем,
из которого я понял, что ради остойчивости продолжать эксперимент следует с
полными топливными и водяными танками, а в случае необходимости заполнять
их забортной водой. Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышев
слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания
Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и
вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.

Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он
брился. В ответ на мое приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться
и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося
школьника. Оставленная мне вечером записка: "По приглашению знакомого буду,
возможно, ночевать в поселке" - валялась, скомканная, в корзине как
ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли
он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина
потрясающее действие. Он в отчаянии провел два раза по лысине и, совершенно
убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: "Паша, вы все
знаете, вы теперь нас презираете, Паша?"

Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую
дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой
теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой
благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов
дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.

- Паша, - торжественно произнес он, - Любовь Григорьевна... - Он крякнул и
не без усилия поправил себя: - Люба мне рассказала, как бесцеремонно
поступил с вами Чернышев. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад,
что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не
пожалеете и соберете оригинальный материал для будущей повести.

- Какой там повести - для серии очерков.

- Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас
высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель,
он тоже начинал с очерков, а теперь издает толстые книги; правда, очерки
его были интереснее... Я очень рад, что вы остались, мне без... - Он
щелкнул пальцами. - Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся
трудно, а новые завязываются еще труднее.

- В термосе чай крепкий. Хотите?

- С удовольствием, - обрадовался Баландин. - Рая очень милая девушка, но
ворчит, когда опаздываешь к завтраку. - Он налил в стакан чаю, открыл пачку
печенья и присел, явно располагаясь к беседе. - Чернышев, Паша, нелегкий
человек, но зато с оригинальным умом и своеобразным, не лишенным иронии
отношением к людям. Мне такие встречались, похожим был мой первый
заведующий кафедрой, известный ученый: он зачастую бывал груб и циничен,
мне, тогда еще зеленому аспиранту, казалось, что он надо мной издевается и
выставляет на всеобщее посмешище; я бесился, подавал заявления об уходе, в
конце концов, оставался и давно считаю годы, проведенные под его
руководством, наиболее важными в своей научной жизни. "Лучше с умным
потерять, чем с дураком найти", - любила говорить моя мать; незаурядная
личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой
аналогии, но Чернышев из людей такого типа. Если не обращать внимания,
закрыть глаза на его недостатки, - кстати говоря, естественные для человека
его профессии, - то обнаружится личность, из общения с которой вы
почерпнете много пользы. Не обижайтесь на него, Паша.

- Вам легко советовать, - проворчал я, - вы здесь нужны, необходимы, а
каково чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей?
Согласитесь, не очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно
узнать, что ты курица, причем с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во
мне это вызывает чувство протеста - быть может, необоснованного, однако...

Баландин прыснул.

- Вас ведь не собираются жарить, - успокоил он, - подумаешь, курица. Ну, и
что из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув
через полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты - за моей спиной,
разумеется, - кличут меня Холстомером. - Баландин весело заржал и стал, в
самом деле, удивительно похож на жизнерадостную лошадь. - Кстати, Паша,
если у преподавателя нет клички - значит, к нему относятся равнодушно. Я
по-настоящему уверовал в свое призвание, когда получил кличку, и вовсе
задрал нос, узнав, что обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая
честь, верный признак известной популярности. Тем, что он вошел в
студенческий фольклор, мой завкафедрой гордился больше, чем многочисленными
званиями и наградами. Забавный народ - студенты, вы не поверите, но я даже
скучаю по ним.

- Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? - улыбаясь, спросил я.

- Еще сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею
панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их
халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со
мной воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий
покровитель - начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь,
я звоню Борису и все пробиваю. Боря - мой бывший ученик, ученого из него не
вышло, но администратор - отменный. И его карьера - моя личная заслуга,
поскольку именно я своевременно отчислил его из аспирантуры.

- Он тоже так считает? - засомневался я.

- Представьте себе, да, - подтвердил Баландин. - Борис неоднократно и во
всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать
бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в
науке был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный
интеллект так же, как хорошо сшитый костюм - сутулую спину и дряблые мышцы.
Самый умный человек, которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не
мешает ему великолепно размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы,
Паша, изобрели прибор, измеряющий величину и силу ума, произошла бы
неслыханная переоценка ценностей.

- Отличный сюжет для фантаста! - подхватил я. - Или кинокомедии с Леоновым
в главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.

- Что не будете? - не понял Баландин.

- Обижаться на Чернышева, - пояснил я, - тем более что с обиженным
корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься - скатертью
дорога. А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о
себе-то вы и не рассказывали никогда.

- Исповедуйся вашему брату, - проворчал Баландин, - потом такое о себе
прочитаешь...

- Бывает, - согласился я, - в отдельных нетипичных случаях.

- Вам я верю, Паша, - с некоторой торжественностью изрек Баландин. - Вы не
из тех, кто...

- ... врет как сивый мерин, - закончил я. - Надеюсь, что так оно и есть. К
тому же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: "Мы недостаточно знакомы,
чтобы не доверять друг другу".

- Слишком красиво, - неодобрительно сказал Баландин. - Бойтесь афоризмов,
Паша, они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем
мыслителям. Разумеется, - спохватился он, - я вовсе не имею в виду
Корсакова, который представляется мне умным человеком и интересным
собеседником. Уже одно то, что он смело прервал многообещающие лабораторные
испытания ради натурных...

- А вы? - поинтересовался я. - Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья
Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты - почему сами
пошли в экспедицию, а не послали кого-нибудь?

Баландин широко улыбнулся.

- Помните, я чуть не подпрыгнул, когда Чернышев признался, что полез в
шторм из любопытства? Вот и я пошел в море: поглазеть. Ну а если шире -
хотелось самому проверить порошок и эмаль, я ведь этими штучками восемь лет
занимаюсь. До смерти хотелось, Паша, своими глазами увидеть, проверить и
убедиться. Зато теперь я знаю, что с порошком грубо ошибся, не годится он
на море, а вот на эмаль, не стану лукавить, очень надеюсь. Если
окончательно подтвердится, что адгезия льда к ней минимальна, я вернусь
домой, Паша, с высоко поднятым носом. Разве этого мало?

- Много, - заверил я. - Ребятам нравится, что вы легко признали ошибку с
порошком, думали, что вы полезете в бутылку и будете настаивать.

- Ну, легко не то слово, - сказал Баландин, - мне было очень даже обидно,
ведь на суше порошок зарекомендовал себя совсем неплохо. Но если уж быть
честным до конца, друг мой, сия неудача не из тех, о которых долго
скорбишь. По большому счету, наши с вами ошибки - это ошибочки, мелкие
уколы самолюбия; настоящая, огромная ошибка, достойная статьи в
энциклопедии, по плечу только гению - вспомните хотя бы Роберта Коха с его
туберкулином или "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя. -
Баландин оживился, чувствовалось, что размышлять на эту тему ему интересно.
- Впрочем, гению труднее всего, он слишком одинок, потому что всегда идет
против течения: в истории человечества не было ни одной гениальной идеи,
которую сначала не подняли бы на смех и не осыпали оскорблениями, ибо
каждая новая идея раздражает своей дерзостью и вызывает ненависть к ее
создателю. Поэтому в личной жизни гениальные люди чаще других бывают
несчастны. Но когда гений умирает и рожденная им идея начинает свое
победоносное шествие, люди спохватываются и вспоминают лишь о том, что он
сделал для человечества, а не о том, в чем ошибался, с кем жил и какие
черты его характера были несносны для окружающих. Меня коробит, когда иные
исследователи выкапывают интимные письма великого человека и с энтузиазмом,
достойным лучшего употребления, перетряхивают давно остывшее постельное
белье... Паша, я очень отвлекся, верный признак старческой деградации, как
в рассказе Марка Твена "Старый дедушкин баран"; мы говорили об ошибках: так
вот, мое отношение к ученому во многом определяется тем, как он их
признает. Ошибки цементируют наш опыт, их не надо бояться, они, если
хотите, необходимы, ибо развивают способность к сомнению - нужно лишь
своевременно их осознать. Иначе - крах. Это необычайно важно, Паша: если
человек упорствует в своих ошибках и даже норовит превратить их в победы,
он безнадежен, нет веры ни ему лично, ни его работе. И в этой связи на меня
произвело большое впечатление, что Чернышев безоговорочно признал
ошибочность, неточность своего маневра: в тех обстоятельствах - вы,
конечно, помните, что страсти на обсуждении легко могли вспыхнуть - не
всякий решился бы на это. За такую принципиальность и самокритичность я
готов даже простить ему чудовищный выпад по адресу моего носа.

- Какой выпад?

- Он заявил, что таким носом можно расщепить атомное ядро! - Баландин
оглушительно заржал и, вытерев слезы, пояснил: - Это когда я на мостике
чуть не вышиб окно.

- Грубиян! - не очень искренне возмутился я.

- Ерунда, - отмахнулся Баландин. - Мой нос послужил темой для острот не
одному поколению студентов. Пусть смеются, лучшей разрядки не придумаешь.
Знаете, что я заметил? Человек без чувства юмора не способен к научной
работе, ему не хватает воображения и критического отношения к себе. Юмор -
великая штука, Паша, если человек обижается на шутку, он либо глуп, либо
тщеславен, либо то и другое. В смехе есть нечто такое неуловимое,
возвышающее нас над рутиной повседневной жизни. Представьте себе мир, из
которого исчез юмор, - это была бы катастрофа, сравнимая с той, как если бы
исчезло трение. Я вовсе не собираюсь идеализировать нашего капитана, но
ценю его, в частности, за то, что он любит шутку и не становится в позу,
когда сам оказывается ее объектом. Ну а крепкие словечки - вы больше меня
видели, Паша, и лучше знаете, как говорят, глубинку: без них, как без
смазки, наши подшипники срабатывают со скрипом... Чувствуете, качнуло? Мы
отходим от причала. Паша, если б вы знали, как я не люблю качку...

- Ванчурин пообещал дня два штиля, - обнадежил я. - Корсаков огорчился,
обледенения-то не будет, а Федя тут же отреагировал в своей манере: "Ай-ай,
как не повезло, Виктор Сергеич, снова солнышко! Что ж, придется героически
загорать".

- Федю можно понять, - сказал Баландин, - ему-то обледенение ни к чему:
орден не дадут, зарплаты не прибавят, одна морока и острые ощущения, в
каковых ни он, ни его товарищи абсолютно не нуждаются. Со своей колокольни
ему открывается именно такая правда. А между тем колокольня на судне одна:
капитанский мостик. Обзор оттуда наилучший, и решения принимаются только
там.

-- Иной раз мучительные, - припомнил я. - "Морально-этический вопрос", как
говорил Чернышев: имеет ли право капитан во имя науки рисковать жизнью
находящихся на борту людей? Даже если каждый дал подписку о том, что идет в
экспедицию добровольно. Щепетильная ситуация, Илья Михалыч?

- Пожалуй. - Баландин задумался. - Мне это как-то в голову не приходило...
Прививку, о которой он рассказывал, делал-то себе один человек, один - и
себе... Ну а вы что скажете?

- Запутался, - признался я. - Нет у меня еще позиции, что ли. Да и в
отличие от Феди не имею я на нее права - нейтральный пассажир...

Баландин покачал головой.

- Нет у нас здесь башни из слоновой кости, друг мой. Нейтральность
предполагает другую судьбу, а она может быть для нас лишь одна, общая. Вы
меня крайне заинтересовали. Не секрет, что вам говорил тогда капитан?

- Для вас - нет... То ли он проверял, на мне свои ощущения, то ли просто
прощупывал пассажира... Я сказал тогда, что знаю, на что иду, и этим
выразил полное свое согласие с его решением штормовать...

Баландин одобрительно кивнул.

- ... а он, абсолютно для меня неожиданно... попробую припомнить дословно,
смысл, во всяком случае: "Мы ведь не на войне, тебе хорошо - бобыль,
пустоцвет, а Лыкова шесть человек ждут на берегу". Вот вам и "капитанская
колокольня"...

- Когда был разговор? - живо спросил Баландин. - До или после шторма?

- В самом начале.

- И все-таки он пошел на риск! - возбужденно воскликнул Баландин. -
Прививку - себе, вам, Никите, всем! - Он вновь задумался, закурил, забыв,
что мы уже давно повесили табличку: "За курение - под суд!" - Да, ситуация
щепетильная, я бы сказал, даже очень...

ТЕОРЕТИЧЕ