м, - с упреком сказала Рая. - У меня с прошлого
раза, как положило на борт, колено распухшее, а у Зинки кровоподтек на все
бедро. На берег бы списались, так Григорьевну жалко бросать.

- Спишешься тут... - помрачнел Перышкин, - такую телегу вдогонку пошлет,
хромой черт...

- Ты, друг, на Архипыча хвост не подымай, - неожиданно обиделся Воротилин.
- Ты здесь без году неделя, а возникаешь.

- Раб в тебе сидит, Филя, - с сожалением сказал Перышкин. - Знаешь, почему
тебя хромой черт обожает? Работаешь ты за четверых, а кушаешь за двоих -
экономия; в шторм поломает мачту, тебя можно поставить - опять экономия...
Чем он тебя взял, дылду здоровую, заработком?

- Это само собой, деньги мы считать умеем. - Воротилин пропустил "раба" и
"дылду" мимо ушей. - Своих в обиду не дает - это раз, за счет артелки, как
некоторые, не угощается - это два и вообще справедливый. С "Дежнева" по
своей охоте и не помню чтоб кто ушел.

- И туда, - Перышкин ткнул пальцем вниз, - пойдешь по своей охоте? Чего
молчишь?.. Вот Георгич смотрит на меня туманно, думает, небось труса
праздную... Угадал?

Я неопределенно пожал плечами.

- Это вы зря, Павел Георгич, - вступился Воротилин. - Трус после "Вязьмы" в
море не пойдет.

- А ты знаешь, - Перышкин все больше возбуждался, - в какую сторону ползти,
когда пароход лежит на борту? Пробовал по переборке к двери карабкаться, -
он протянул ко мне руки, - так, что ногти вылезли? Погляди, пощупай, вот
они, розовенькие, еще не отросли! Теоре-тики! - передразнил он. - А Райка и
Зинка не теоретики, им детей рожать, понял? У Фили два пацана, у Дуганова
трое, да и у меня самого две дырочки в носу для воздуха приспособлены, а не
для морской воды! Так и передай хромому черту: для воздуха!

- Не того связного нашел, - сказал я, - объясняйся сам. И все-таки, Федя,
никто тебя в экспедицию волоком не тащил, по собственному желанию пошел. Да
и все мы. Так что не ищи виноватых, Федя. Ну, счастливо оставаться.

- И я с вами, - спохватилась Рая, взглянув на часы. - Батюшки, обед, а я
заболталась.

К обеду Чернышев не явился, а на совещание, сверх обыкновения, опаздывал.
По слухам, он заперся с Лыковым в каюте, и мы терялись в догадках. Корсаков
и Никита молчали, и поэтому мне показалось, что они что-то знали. Во всяком
случае, когда капитан вошел, Корсаков чуть заметно напрягся, а Никита с
излишней торопливостью уселся за протокол.

- Хорошо отобедали? - с прямо-таки отцовской заботой поинтересовался
Чернышев, почему-то не садясь в кресло. - Раечка жаловалась, что половину в
тарелках оставляете, мужики, говорит, а едят, как воробышки. Пища, конечно,
у нас грубая, деликатесов, извините, не держим...

Чернышев явно возвращался к прежней, очень неприятной манере с нами
разговаривать.

- ... Щи да каша - пища наша. Впрочем, за аппетит подчиненных капитан
личной ответственности не несет, - по-прежнему стоя рядом с креслом,
разглагольствовал он, - хотите - кушайте, не хотите - дышите свежим морским
воздухом. Я, Виктор Сергеич, случаем, вас не обидел? Очень вы хмуритесь, а
я, как увижу, что кто-то хмурится, тут же спрашиваю самого себя: не сказал
ли ты, Алексей Архипыч, лишнего, обидного!

- Хватит! - сквозь зубы процедил Корсаков. - Скоморошничать можете в своей
каюте.

Дурашливая ухмылка сползла с лица Чернышева.

- В самом деле, хватит, - согласился он. - Информирую: во время перерыва
мой заместитель послал начальнику управления радиограмму, в коей выразил
беспокойство по поводу намерений капитана Чернышева. Зачитываю ответ. - Он
вытащил из кармана листок. - "Категорически приказываю экспериментальных
целях ограничиться пятнадцатью тире двадцатью тоннами льда точка Случае
нарушения будете освобождены своих обязанностей точка Подпись". Предлагаю
хором прокричать: "Ура!"

Все промолчали.

- Через два часа приступаем к околке льда, - бесстрастно произнес Чернышев
и вышел из каюты.

РАЗОРВАННАЯ СХЕМА

- Полу-ндра! - дурным голосом выл Перышкин.

Бац! На палубу свалилась двухпудовая глыба.

- Спасайся, кто может!

Птаха разогнал нас по помещениям: пока с мачты, вант и штагов лед не сбит,
"всяким разным" появляться на палубе запрещено. Околку верхних конструкций
производили матросы, а нам будут доверены палуба, ватервейсы, шпигаты,
брашпиль и тамбучина. "На это даже у вас ума хватит", - сурово заметил
Птаха, глядя в пространство, но явно адресуя обидную реплику Баландину,
который лишь виновато моргал глазами и подхалимски поддакивал: "Разумеется,
Костя, можете на нас положиться, Костя". Только что Баландин крупно
проштрафился - это если говорить мягко, учитывая его заслуги. Предыдущие
околки подтвердили замечательные свойства эмали: с покрытых ею поверхностей
лед сбивался несравненно легче, и от очевидного, всеми признанного успеха
Илья Михайлович слегка опьянел. Как только объявили околку, он первым
выбежал на палубу, влез на две бочки у лобовой надстройки, лихо ударил по
ней мушкелем - и на него обрушилась огромная пластина льда, весом побольше
тонны.

Редчайший, поразительный случай! Ударив, Баландин потерял равновесие и
провалился между бочками - его откопали совершенно невредимым. Когда белый,
как смерть, Чернышев выдернул его из груды битого льда, Баландин
отряхнулся, изысканно поблагодарил: "Весьма признателен, не стоит
беспокоиться", - радостно осклабился при виде голой надстройки: "С одного
удара, прелестно!" - и, обратив внимание на наши искаженные от пережитого
страха лица, обеспокоенно спросил: "Что-нибудь случилось?"

- С воскресением! - сделав умильное лицо, просюсюкал в ответ Чернышев и
заорал на бедного Птаху: - Оторву цыплячью голову! Гони всех отсюда к
чертовой бабушке!

За последние дни это был единственный случай, заставивший нас
поволноваться. Редкостно спокойно прошли две недели, настолько
умиротворяюще-спокойно, что я впервые за время плавания по-настоящему
выспался и даже прибавил в весе. Утром мы выходили в море, набирали лед и
возвращались обратно в бухту, где при помощи кренования определяли его вес,
окалывались и снова шли в море. Забавная штука - кренование, вроде
развеселой игры для школьников младшего возраста. Перед отплытием экипаж
выстраивается и по команде бегает от одного борта к другому, судно
раскачивается, и прибор Амаева пишет крен - замеряет амплитуду колебаний.
По возвращении беготня повторяется, записи амплитуд сравниваются и по
формуле определяется ледовая нагрузка. Казалось бы, самодеятельность, а
точнее количество набранного льда не определишь, разве что на аптекарских
весах.

И так каждый день. В шторм случалось, что положенные двадцать тонн мы
набирали часов за пять, а однажды даже за четыре, в другие выходы и за
сутки лед еле-еле нарастал, но столь разные условия как раз и оказались
необходимыми для вдумчивого анализа всех стадий обледенения. Были успешно
испытаны такие средства защиты, как смывание снежной каши и слабого льда
горячей водой из пожарных шлангов, три вида эмалей и прочее. Ежедневно
проходили обсуждения, материал накапливался интереснейший, и научный состав
экспедиции не скрывал своего удовлетворения.

Обрел спокойствие и экипаж. Конечно, палубные матросы ворчали: невелика
радость сбивать и сбрасывать за борт многие тонны льда, но работа была
будничная, без особых тревог и авралов, и времени для досуга оставалось
достаточно. По десять человек набивалось в кубрик послушать веселую травлю
Перышкина, изощрялась в своем искусстве Любовь Григорьевна, вечерами в
кают-компании крутились фильмы, в каютах сражались в шахматы, будто и не
было никаких треволнений, мир и благополучие снизошли на СРТ "Семен Дежнев"
за эти недели. Чернышев в обществе появлялся редко, на обсуждениях
отмалчивался, вообще как-то ушел в тень и поблек. Подлинным хозяином
экспедиции стал Корсаков.

В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего:
редактор прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со
вздохами уселся за первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для
журналиста непозволительная роскошь, наш брат-ремесленник работает не для
вечности, а на ширпотреб; однако мне решительно не писалось, из-под пера
выходили одни лишь банальнейшие строчки, вроде насоветованных когда-то
Чернышевым: "Особенно отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы
Воротилин и Дуганов". Вроде бы и результаты были получены многообещающие, и
сама необычность экспедиции могла заинтриговать читателя, и люди на борту
имелись интересные, и события происходили, а на бумагу просилась какая-то
"баранья чушь". Я чувствовал себя серым и бездарным, мысли в отупевшем
мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из которого спустили
воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением отбросил ручку.

И вдруг понял, что дело вовсе не в моей бездарности, и не в том, что я
отвык от письменного стола, и не в усыпляющей качке - все это одни
отговорки; просто я совсем не знаю, как, что и о ком буду писать. Более
того, если две недели назад мне казалось, что будущих персонажей я
аккуратно расставил по полочкам, то теперь было ясно, что они наотрез
отказываются повиноваться и скачут с полки на полку, про себя посмеиваясь
над околпаченным автором. Так, общим любимцем экипажа оказался Федя
Перышкин, которого я чуть было не записал в отпетые, а самым близким мне
человеком все больше становился Никита; зато поскучнел и вечно исчезал из
каюты Баландин, уж слишком безоговорочно и неожиданно для меня приняли
позицию Корсакова Ерофеев и Кудрейко; в то же время, став хозяином
экспедиции, что-то потерял Корсаков и совсем разочаровывал Чернышев.

От его фанатичной жажды деятельности не осталось и следа, он на удивление
быстро и сразу сдался: вулкан потух, о былых и бурных его извержениях
напоминали только протокольные записи. Никак не укладывалось в голове, что
Чернышев, каждое слово которого совсем недавно весило столь много,
превратился в зауряднейшего члена экспедиции; кощунственно звучит, но если
бы сегодняшний Чернышев покинул судно, экспедиция нисколько бы не
пострадала: на мостике и так командовал Лыков, с которым у Корсакова
наладился превосходный контакт.

Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышевым, однако то ли он
разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но
стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на
радикулит и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что
никаких душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов, я обозлился
и перестал навязывать ему свое общество. Видимо, решил я, угроза начальства
слишком на него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого
стоила, желание сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно,
личность капитана Чернышева отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал
ее в своем пылком воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен
перед лицом стихии, но дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о
таком герое рассказывает другой; что ни говорите, а высший вид мужества -
мужество гражданское: из любого, даже самого сильного шторма все-таки
имеется шанс выйти, а вот если потеряешь пост, тяжким трудом завоеванное
положение в жизни, можешь и не подняться. Тот, кто один раз уже швабрил
буксир, понимает это лучше любого другого...

Так я сидел и страдал, развенчивая Чернышева и с горечью думая, что
единственное, о чем бы мне хотелось писать, так это о том, как он не
выходил из шторма и вновь рвался к черту на рога за сорока тоннами льда. Но
теперь, когда Чернышев так пал в моих глазах, об этом не могло быть и речи,
и я по-настоящему растерялся и приуныл. В последние дни я не раз отгонял от
себя одну упадочническую мысль, а сейчас не стал: наверное, мое дальнейшее
пребывание на "Семене Дежневе" не имеет смысла. В самом деле, на кой черт
мне здесь торчать? Каждый день одно и то же, чуть обросли льдом - со всех
ног спешим в бухту, чтобы, упаси боже, не перебрать лишнего, все кругом
довольны, никаких тебе проблем. Когда все довольны и всем хорошо,
журналисту делать нечего, в раю наш брат наверняка либо сидит без работы,
либо переквалифицируется на арфиста... Вернусь в редакцию, напишу
двести-триста строк о том, что отличились старпом Лыков, боцман Птаха и так
далее, дам парочку фотографий, интервью с Корсаковым и поищу тему
поинтереснее и людей поярче. Ну, еще раз пошепчутся, что Крюков неудачник,
и пусть себе шепчутся...

В каюту просунулся Никита с шахматами под мышкой.

- Не помешал?

Я бросился ему на шею. Никита ничуть не удивился. Скользнув взглядом по
разбросанным бумагам и блокнотам, он сочувственно вздохнул.

- Муки творчества, шалунья-рифма... Зря себя изводите, о нашей экспедиции
достаточно написать три слова: "Пришел, обледенел, удрал". Подробности
смотри в диссертации Никиты Кутейкина на соискание ученой степени кандидата
физико-математических наук.

- Никита, вы гений, - удрученно сказал я, расставляя шахматы. - Угодил в
творческий кризис, как только вернемся, буду списываться на берег.

- Вот повезло! - восхитился Никита. - Сдадите в своей квартире койку, пока
билет на самолет не достану?

Я смешал шахматы.

- Рассказывайте, что у вас стряслось.

- А блиц? - спросил Никита.

- Бросьте, вам сейчас не до игры.

- А вы делаете успехи, - с уважением сказал Никита. - В самом деле, нет
настроения.

- Но ведь у вас все хорошо, целый чемодан бесценных протоколов.

- Зря иронизируете, действительно бесценных, наши лабораторные данные
блестяще подтверждаются натурными испытаниями.

- Я вовсе не иронизирую, рад за вас.

- А за себя? - спросил Никита. - Исповедуйтесь сначала сами.

- Вас понял, - сказал Никита. - "О господи, - взмолился юрист, - пошли мне
кошмарное преступление!" Вам не повезло: экспедиция, которая так бурно
началась, завершается под звуки флейты. Все живы-здоровы, никто даже не
простудился, все удовлетворены: Чернышев - тем, что его не сняли, экипаж -
тем, что экспедиция, куда брали только добровольцев, проходит на удивление
безобидно, научные работники - и говорить нечего: программа-минимум почти
что выполнена, хоть монографии пиши. Один только корреспондент переживает,
что персонажи не укладываются в сочиненную им схему. Знаете, Павел, мне
даже не хочется вам сочувствовать, таким незначительным и выдуманным
представляется ваше горе. Сколько дадите за совет? Хотя нет, на вас я
наживаться не стану, дарю бесплатно.

- "Мы ничего не раздаем с такой щедростью, как советы", - пробормотал я. -
Это не мое, это другой сказал, тоже умный человек. Ну, излагайте.

- Ваша схема, - важно изрек Никита, - закономерно развалилась из-за
неправильного попадания на главного героя: он не состоялся - взрыв, вспышка
огня, ракета улетела - и совершенно справедливо развенчан. Будучи
закоренелым технарем, рекомендую сменить забракованную схему на другую,
или, другими словами, назначить на должность главного героя с окладом по
штатному расписанию более колоритную фигуру.

- Кого? - спросил я. - Раю?

- Виктора Сергеича Корсакова. И не качайте головой, не намекайте взглядом
на мою сыновнюю любовь к шефу и отцу Оли. Чем же, черт побери, он вас не
устраивает? Давайте разбираться. Эмали Баландина десять раз проверены -
замечательное средство защиты; Ерофеев и Кудрейко великолепно исследовали
структуру, скорость нарастания и адгезию льда при различных стадиях
обледенения, Корсаков и его аспирант - влияние обледенения на остойчивость
судна. Уверяю вас, для первой экспедиции, - а за ней, по-видимому,
последуют и другие - результаты получены отменнейшие. А благодаря кому?
Благодаря Корсакову, который уберег экспедицию от авантюр и дал ей
возможность заниматься наукой. Чем не главный положительный герой?

Я снова покачал головой.

- Возможно, вы правы, я и не покушаюсь на его заслуги, но дело не в этом.

- В чем же?

- Даже не знаю, как вам объяснить... - я пощелкал пальцами.

- А вы попробуйте, - поощрил Никита. - Ну, Корсаков... да говорите же,
размышляйте вслух, господи! Недостаточно колоритен для вас, что ли?

- Я бы этого не сказал, человек он сильный.

- Сомневаетесь в его научной компетенции?

- Опять нет, если уж Илья Михалыч, Митя и Алесь безусловно признают его
авторитет, то я и подавно.

- Так что же?

- Для начала скажу так: больше он мне импонировал тогда, до новой эры.

- Слишком туманно, конкретнее, - потребовал Никита. - Разве он плохо
руководит экспедицией?

- Отлично руководит, - сказал я. - Деловито, без лишних слов, масштабно и,
главное, без надрывов. Таким, наверное, и должен быть настоящий начальник
экспедиции. Вы только не обижайтесь, Никита, но - откровенно: он перестал
мне нравиться.

- Любопытно. - Никита снял и протер очки. - Сакраментальный детский вопрос:
почему?

- А потому, что он имел дерзость не уложиться в мою схему, - усмехнулся я.
- Во-первых, идеальный Виктор Сергеич Корсаков не должен был посылать
начальству ту самую радиограмму...

- ... а должен был восхищаться тем, как Чернышев удовлетворяет свою
любознательность и идет на оверкиль, - вставил Никита.

- Во-вторых, - продолжил я, - сбросив Чернышева, Корсаков на каждом
обсуждении его унижает, и довольно откровенно: поминутно интересуется,
какие у того имеются соображения, и демонстративно пропускает их мимо ушей.
Не заметили?

- Допустим, заметил.

- Равнодушно звучит, Никита. А я не могу хладнокровно смотреть, как
остриженного Самсона - прошу прощения за литературщину - топчут ногами!
Ладно, дальше. Если в редакции газеты тишина и спокойствие, значит,
завтрашний номер будет неинтересно читать. Я еще не пенсионер, Никита, и
тишина мне противопоказана. Обвиняю вашего любимого шефа в том, что мне
стало скучно.

- Наконец-то воистину серьезное обвинение!

- Да, очень серьезное - мне стало скучно. Корсаков из всех вас, как
проказник-мальчишка из булки, выковырял изюминки! Вы все стали пресными,
как... манная каша. В-четвертых, - внимание, Никита! - мне чрезвычайно не
нравится, что: а) в салон зачастила Зина, б) вас в это время оттуда
изгоняют. Достаточно?

- Ерунда, - пробормотал Никита. - Придираетесь к достойному уважения
человеку.

Я заставил себя не взорваться и с жалостью на него посмотрел. Кажется, я
слишком многого от него требую.

- Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.

- Будущей, - поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. - Так сгоняем
две-три партии?

- Никита, - спросил я, - почему вы списываетесь на берег? Собрали весь
необходимый материал?

- Какое там, полным-полно "белых пятен". Но для кандидатской, пожалуй,
достаточно.

- Может, соскучились по Оле?

Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и
достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с
большими, очень серьезными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я
встретил ее впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно.
Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не
находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними.
Теперь нам обоим не до смеха.

Никита бережно упрятал фотокарточку.

- Ладно, раз шахматы у нас не получаются...

- Погодите, - сказал я, - это нечестно, откровенный разговор наш выходит
односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать
койку в собственной квартире, у меня там все-таки Монах и другие
материальные ценности. Почему вы списываетесь?

- Почему, почему... - Никита скривил губы, махнул рукой и пошел к двери. -
А еще умным человеком себя считает...

- Да погодите вы, черт возьми! - Я схватил его за руку. - Даже сам Лыков
признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?

Никита промолчал.

- Тогда поставим вопрос по-иному, - озаренный внезапной догадкой, сказал я.
- Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?

Никита резко обернулся.

- Как собака палку, - с силой сказал он. - Ненавижу!

РАЗОРВАННАЯ СХЕМА