о шоссе в одиночку и группами, остались
бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно,
прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше.
"Бектау" осталась без связи и электроэнергии. А почему?
Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель
следует проложить под землей, а "Бектау" обеспечить
автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по
этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк
никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич?
Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?
  Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.
  Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были
переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более
того - превратило ее в ад. Но если четвертая и седьмая
сойдут...
  Мурат. Нам плевать на твое "если"! (Потрясает пачкой
бумаг). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами
Государственных премий, учеными и людьми искусства, другими
ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым
мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. "Если" -
это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист
теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают
свежего воздуха?
  Я. Можно отвечать?
  Мурат. И немедленно!
  Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне
зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, -
ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов.
  Во-вторых, мое "если", на которое тебе, Мурат, наплевать,
это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому
сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и
настаивал на том, чтобы из дома ‘ 23 были выселены все
жильцы до единого. По личному разрешению начальника
управления в доме осталась одна семья, и как результат -
погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим "если", Мурат
Хаджиевич? Молчишь?
  Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль,
пусть и он на своей шкурепочувствует, что такое запрещенный
прием.
  Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват:
вчера на заседании штаба не сказал всей правды...
  Мурат. Пиши, Гулиев!
  Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много
правды вам не переварить, правда - лекарство слишком
сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И
теперь я сожалею об этом.
  Мурат. Без загадок, конкретно!
  Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная,
отвратительная, - на самом деле она еще хуже. Вчера я
привел вам слова Оболенского, что, если сойдут четвертая и
седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам
половину правды. Вторая же половина заключается в том, что
в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница
"Актау". Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не
нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать
эвакуацию туристов из "Актау".

        КОРОТКАЯ ПЕРЕДЫШКА

  Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона - это нападение,
но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нес
оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала
отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по
голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины,
ведающие благоразумием.
  Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а
временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное:
природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и
имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы
великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту,
у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная
координация движений, фанатичное упорство и умение держать
удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же
становится злее и настойчивее. Однажды после
сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл
скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу:
даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в
ключице.
  Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной
закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на
трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где
развить максимальную скорость, где принять обтекаемую
стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно
пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он
великолепно знает не только правила игры, но и дело, то
понятно, почему ему прочат большое будущее.
  И Мурат круто меняет тактику. Протокол - минутная
прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет
нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое
дело - человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей
серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала,
идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом
разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о
возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский -
ученый с мировым именем, "крестный отец" Кушкола, его имя
здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его
дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз
союзники.
  - Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про
"Актау"?
  Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
  - Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий
Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?
  Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
  - Какие разрушения произведет воздушная волна, если
достигнет "Актау"?
  Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков
здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет
окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать
крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько
сот метров.
  Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не
бывало. Актер!
  - Вот видите, товарищи, - иронический кивок в мою сторону,
- Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был
признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду!
Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех,
как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер!
  Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат
спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора
подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад
изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию,
притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в
сравнении, кому сейчас по- настоящему плохо, так это
директору "Актау". Настолько плохо, что он не в силах
произнести ни слова и только отрешенно разводит руками.
  - Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? -
насмешливо спрашивает Мурат. - Будем считать, что зарядку.
- Он встает, надевает шапку, пальто. - Совещание окончено.
  - У меня не все, - говорю я.
  - Цицерон! Ну, побыстрее.
  - Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе
бульдозеристы, да еще электрики тянут к "Бектау" временную
линию. Предлагаю работы прекратить.
  - Нельзя прекратить, - Мурат знаком останавливает Бычкова,
который взвивается над столом и готов вступить со мной
врукопашную, - "Бектау" необходима связь, энергия для
отопления и кухни.
  - Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и
проинструктировать людей.
  - Я уже выставил. - Бычков облегченно вздыхает.
  - И проинструктировал, - добавляет Мурат. - Все?
  - Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди
лавины - и кое-кто из них окажется... - я чуть было не
сказал "Надиным пациентом", - пропавшим без вести.
  - Абдул, ты ответственный, - рубит Мурат. - Мобилизуешь с
Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все?
  - Копия протокола, - напоминаю я.
  - Бюрократ! - рычит Мурат. - Гулиев, отдашь Юлии, пусть
перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные
со мной.
  Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете
хочется окунаться в этот бурлящий котел.
  Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания "Актау",
неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты
Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания.
  Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят
бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие
очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами
сидят администраторы, кипят страсти.
  Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро
проскальзываю в медпункт - после визита к Хаджи Надя по
просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой
приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и
поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как
орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве
что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути
вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно
роняю: "Муж доктора Загорской", - и, провожаемый
подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел
ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем
джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что
она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована
моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю:
"Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма". Это Надю
тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу
чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я,
напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь),
ухожу к маме.
  - Ты очень спешишь?
  Катюша! Дух захватывает - до того она сногсшибательна в
туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо
смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
  - Я бы на вашем месте бросил все дела, - говорит он, -
даже если бы это были собственные похороны.
  Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор
и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности.
  - Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать
что-нибудь пооригинальнее.
  - Но не могу же я хвалить твой ум, - оправдываюсь я. - Ты
мне все равно не поверишь.
  - Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! -
торжественно возвещает она. - Надя тебе не жена!
  - Разве? - Я морщу лоб. - Память у меня стала ни к
черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?
  - Бессовестный лгун, - повторяет Катюша. - Что ж, тем
хуже для тебя.
  - Почему же?
  - Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по
руке.
  Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из
которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня
надо?
  - А если я докажу, что не лгун, позволишь?
  - Сначала докажи.
  - Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей
женаты?
  Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю
губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и
вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова
снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей
все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала,
чтобы определить мое семейное положение.
  - Моя честь восстановлена? - Я беру ее теплую ладошку и
глубокомысленно рассматриваю. - Поразительно! Никогда и ни
у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя
главная черта - это искренность.
  Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень
правдива.
  - Любопытно, - бормочу я, - видишь эту продольную линию?
Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия
лавинщик... Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную
линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то
барбосы...
  - Барбосы остались с носом, - хихикает Катюша. - Ну и
нахал же ты, Максим!
  Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно
лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки,
зубки! Так и просятся восточные сравнения - бездонные
озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать,
какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь
готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я
читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна
улыбка, еще один такой взгляд - и я сдамся на милость
победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде
уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну,
задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту
минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о
мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
  - Глупенький, - воркует Катюша, подставляя пальчики. Она
торжествует, наконец-то укротила такого зверя. - Здесь
будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь
что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта
проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
  Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей
походкой идет к вестибюлю. Черт меня побери! Пункт проката
- не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я
готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины.
  Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле.
Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и
выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот
час, когда променял свой любимый Минск на этот "сумасшедший
дом". Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь.
Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая
шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь
нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует
честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а
взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным
несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже
изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где
хранятся отобранные у туристов лыжи. "Заводилы - те самые
твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за
манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так
что нужно глядеть в оба".
  Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я
вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: "Пожалуй,
мне своих лавинных зондов хватит". Катюша разочарованно
показывает мне язык и убегает - видимо, докладывать барбосам
о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч,
ненаглядная!
  По гостиничной трансляции разносится: "Слушайте сообщение
дирекции! Всех туристов, проживающих в четных номерах,
просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех
туристов..."
  - Что бу-дет... - стонет Петя. - И на кой черт я сюда...
  - Прикрой меня, - тихо прошу я, но уже поздно.
  - Максим Васильевич, дорогой!
  Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама
меня узнает. Со времени нашего чудесного спасения у
шлагбаума я ее не видел и констатирую, что выглядит она на
тройку (еще бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с
любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал
с лица, небрит, брюки помяты - не выдающийся композитор, а
лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового
патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
  - Что происходит? - набрасываются они. - Вы в курсе
дела?
  - Точно не знаю, - громким шепотом отвечаю я. - Вроде бы
из четных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не
всех, конечно, а кто успеет.
  Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту,
за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи,
торопливо покидаю место диверсии. Непостижимо, но слух об
отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда
вхожу, - очередь к маме редеет, разваливается на части, и
книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. "Оставьте
книги!" - кричит им вослед мама, но куда там! Представляю,
сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после
инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова.
  Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку
"Закрыто на обед", звонит дежурной по третьему этажу, просит
срочно позвать Введенского из 324-го и передает мне трубку.
Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не
суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через
несколько минут он приходит, без всяких реверансов и
церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
  Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную
догадку, что вместо обеда мы будет щелкать зубами. Но я
ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево
и кроя Гвоздя на чем свет стоит. Олег вводит нас в
обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан,
вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушенки,
посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским
названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым,
а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на
здоровье, можно попытаться набить брюхо.
  Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки
собака от воды.
  - Зажрались, тунеядцы, - поясняет он Алексею Игоревичу,
которому эта сцена доставляет большое удовольствие. -
Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае
тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом еще и
остался в живых, значит, он получил и качество.
  - Повесить его, что ли? - задумчиво спрашивает Олег. -
Кажись, ничего другого не остается.
  - Мало, - возражает Осман. - Слишком легкий наказание.
  - Не забывайте, что я профорг, - высокомерно говорит
Гвоздь. - Без санкции общего собрания меня вешать не
положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома
лопает, а вы берите отсюда. Ну, как?
  - Степушка, ты превзошел самого себя, - хвалит мама, - не
откажи записать мне рецепт.
  - Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, - говорит
Алексей Игоревич, - но в нашей гостиничной столовой...
  - Зовите меня Гвоздь, - просит Гвоздь, - я привык.
  - Охотно. Так я не склонен... гм... может быть, лучше
товарищ Гвоздь? А то как- то неловко выборное лицо,
профорга, называть просто Гвоздь.
  - Товарищ - это звучит, - важничает Гвоздь. - Будто
сидишь в президиуме.
  - Так ваш плов, - продолжает Алексей Игоревич, - в нашей
столовой, как говорится, съели бы в облизку.
  - Слышите, собаки? - торжествует Гвоздь. - Я еще и не
такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а
подойти ко мне с лаской, я могу...
  - ...из здорового человека сделать язвенника, - как бы про
себя говорит Олег.
  - ...изготовить карпа в сметане, - не моргнув глазом,
продолжает Гвоздь, - духовое мясо в горшочке, вырезку с
луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып...
  - Пять минут холодного душа! - не выдерживает Рома.
  От расправы Гвоздя спасает приход Нади.
  - В "Актау", - садясь за стол, докладывает Надя, - великое
переселение туристов, в нечетных номерах уже столько
раскладушек, что невозможно пройти Максим, тебе шлет
пламенный привет Вадим Сергеич. его сунули в такую
переполненную комнату, что он, как лошадь, будет спать стоя.
Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет
отбоя. Когда я уходила из гостиницы, - Надя смеется, - кто-
то крикнул: "Его жена, держите ее!" - и я еле унесла ноги.
Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша.
  - Плов, - оскорбленно поправляет Гвоздь.
  - Разумеется, плов, - соглашается Надя. - Алексей
Игоревич, поскольку вы улетаете, позвоните, пожалуйста,
моему шефу, - она пишет на листке номер, - и разъясните,
почему я могу задержаться.
  - Улетаю? - удивился Алексей Игоревич.
  - Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил
меня вас предупредить, чтобы вы были готовы За вами выслали
вертолет.
  - Какая нелепость! - Алексей Игоревич неприятно поражен.
- Вы уверены, что речь шла обо мне?
  - Абсолютно.
  - Поразительная нелепость... - Барабанная дробь пальцами
по столу. - Отправьте- ка лучше своих героев в гипсе.
  - Если бы за мной послали вертолет... - мечтает Гвоздь.
  - ...с милицией, - тихо подсказывает Рома.
  Телефонный звонок. - Меня нет! - предупреждает Алексей
Игоревич.
  - Академик у тебя? - Это Мурат.
  - С чего ты взял? - Не валяй дурака, он выходил из
"Актау" с тобой и Анной Федоровной.
  - Он просто клянчил у мамы свою любимую книгу.
  - Какую там, к черту, книгу?
  - "Капитана Сорвиголову", в академической библиотеке она
вечно на руках. Убежал куда-то читать.
  - Я прошу...
  - Только после него, неудобно забирать, академик все-таки.
  - Убью! - рычит Мурат. - За ним спецрейс, важное
заседание из-за него откладывают, государственный человек,
понял? Чтобы через пятнадцать минут был на вертолетной
площадке, как штык!
  - Мурат, я десять раз тебя просил, чтобы никаких
вертолетов в Кушкол не посылали,