скамье  гребцов,  где  плеть
надсмотрщиков научит тебя покорности.
   Марзак стоял, онемев от страха и едва дыша. Ни разу в жизни он  не  видел
отца в таком поистине царственном гневе.
   Тем не менее гнев Асада, казалось, вовсе не напугал Фензиле.  Даже  страх
перед розгами и дыбой не мог обуздать язык этой фурии.
   - Я буду молить Аллаха вернуть зрение  твоей  душе,  о  отец  Марзака,  -
задыхаясь, проговорила она, - и научить тебя  отличать  истинно  любящих  от
своекорыстных обманщиков, злоупотребляющих твоим доверием.
   - Как! - прорычал Асад. - Ты еще не угомонилась?
   - И не угомонюсь, пока смерть не сомкнет мои уста, раз они  смеют  давать
тебе советы, подсказанные безмерной любовью, о свет моих бедных очей!
   - Продолжай в том же духе,  -  гневно  бросил  Асад,  -  и  тебе  недолго
придется ждать.
   - Мне все равно, если хоть такой ценой удастся сорвать льстивую  маску  с
этой собаки Сакр аль-Бара. Да переломает Аллах ему кости! А его  невольники,
те, двое из Англии, о Асад? Мне сказали, что одна  из  них  -  женщина.  Она
прекрасна той белокожей красотой, какой Иблис  <Иблис  (Эблис)  -  имя  царя
джиннов (мусульманского дьявола).> одарил жителей  севера.  Что  намерен  он
делать с ней? Ведь он не хочет выставлять ее  на  базаре,  как  предписывает
закон, а тайком приходит сюда, чтобы ты отменил для него этот закон. О!  Мои
слова тщетны! Я открыла тебе и более серьезные доказательства  его  гнусного
вероломства, но ты только ласкаешь изменника, а на родного  сына  выпускаешь
когти!
   Смуглое лицо паши посерело.  Он  приблизился  к  Фензиле,  наклонился  и,
схватив ее за руку, рывком поднял с дивана. На сей раз вид Асада не на шутку
напугал Фензиле и положил конец ее безрассудному упорству.
   - Аюб! - громко позвал паша.
   Теперь пришла очередь Фензиле позеленеть от страха.
   - Господин мой, господин мой! - взмолилась она. - О, свет моей жизни,  не
гневайся! Что ты делаешь?
   - Делаю? - Асад зло улыбнулся. - То, что мне следовало сделать лет десять
назад, а то и раньше. Мы высечем тебя. - И он крикнул еще громче:
   - Аюб!
   - Господин мой! Сжалься, о сжалься! - Она бросилась в ноги Асаду и обняла
его  колени.  -  Во  имя  Милостивого  и  Милосердного   будь   милосерд   к
невоздержанности, на которую только из любви к тебе мог дерзнуть мой  бедный
язык! О, мой сладчайший господин! О, отец Марзака!
   Отчаяние Фензиле, ее красота, но  более  всего  столь  несвойственные  ей
смирение и покорность, возможно, и тронули Асада. Как бы то ни было,  но  не
успел Аюб - холеный тучный старший евнух гарема -  с  поклоном  появиться  в
дверях, как паша повелительным жестом отпустил его.
   Асад посмотрел на Фензиле сверху вниз и усмехнулся.
   - Такая поза более всего пристала тебе. Запомни это на будущее.
   И разгневанный властелин с презрением освободился от рук, обнимавших  его
колени, повернулся спиной к распростертой на полу женщине и величественно  и
непреклонно направился к выходу. Мать  и  сын  остались  одни.  Они  еще  не
оправились от ужаса, и у обоих было такое чувство,  будто  они  заглянули  в
лицо смерти.
   Довольно  долго  никто  из  них  не  нарушал  молчания.  Наконец  Фензиле
поднялась с пола и подошла  к  забранному  решетками  ящику  за  окном.  Она
открыла его и взяла глиняный кувшин, в котором охлаждалась вода. Налив  воды
в пиалу, она с жадностью выпила ее. То, что Фензиле сама  оказала  себе  эту
услугу, когда стоило  лишь  хлопнуть  в  ладоши  и  явились  бы  невольники,
выдавало ее смятение.
   Захлопнув дверцу ящика, Фензиле повернулась к Марзаку.
   - И что теперь? - спросила она.
   - Теперь? - переспросил молодой человек.
   - Да, что  теперь?  Что  нам  делать?  Неужели  мы  должны  покориться  и
безропотно ждать конца? Твой отец околдован. Этот шакал околдовал его, и  он
хвалит все, что бы тот ни сделал. Да умудрит нас Аллах, о Марзак, иначе Сакр
аль-Бар втопчет тебя в прах.
   Понурив голову, Марзак медленно подошел к дивану и бросился  на  подушки.
Он долго лежал, подперев подбородок руками.
   - А что я могу? - наконец спросил он.
   - Именно это я и хотела бы знать больше всего. Надо что-то предпринять, и
как можно скорее. Да сгниют его кости! Если Сакр аль-Бар останется в  живых,
ты погиб.
   - Да, -  произнес  Марзак,  неожиданно  оживившись,  и  сел.  -  Если  он
останется в живых! Пока мы строили планы и изобретали уловки, которые только
разжигают гнев отца, можно было  прибегнуть  к  самому  простому  и  верному
способу.
   Фензиле остановилась посреди комнаты и мрачно посмотрела на сына.
   - Я думала об этом, - сказала она. - За горсть золотых я могла бы  нанять
людей, и они... Но риск...
   - Какой же риск, если он умрет?
   - Он может потянуть нас за собой. Что проку будет нам тогда в его смерти?
Твой отец жестоко отомстит за него.
   - Если все сделать с умом, нас никто не заподозрит.
   - Не заподозрит? - Фензиле невесело рассмеялась. - Ты  молод  и  слеп,  о
Марзак! На нас первых  и  падет  подозрение.  Я  не  делала  тайны  из  моей
ненависти к Сакр аль-Бару, а народ  не  любит  меня.  Твоего  отца  заставят
наказать виновных, даже если сам он и не будет к тому расположен,  в  чем  я
вовсе не уверена. Сакр аль-Бар - да  иссушит  его  Аллах!  -  для  них  бог.
Вспомни, какую встречу ему устроили. Какого пашу,  вернувшегося  с  победой,
встречали так? Благодаря победам, посланным ему удачей, все сочли, будто  он
удостоился божественного благоволения и защиты. Говорю  тебе,  Марзак,  умри
твой отец завтра, вместо него пашой Алжира объявят Сакр аль-Бара, и тогда  -
горе нам! Асад ад-Дин стар. Правда, он не участвует в сражениях. Он  дорожит
жизнью и может еще долго протянуть. А если нет, если Сакр  аль-Бар  все  еще
будет ходить  по  земле,  когда  свершится  судьба  твоего  отца...  Страшно
подумать, какая участь ожидает тебя и меня.
   - Да пребудет в скверне его могила!
   - Могила? Вся сложность в том, как вырыть ему могилу, не  повредив  себе.
Шайтан хранит эту собаку.
   - Да уготовит он ему постель в преисподней! - воскликнул Марзак.
   - Проклятия нам не помогут. Встань, Марзак, и подумай, как это устроить.
   Марзак вскочил с дивана с легкостью и проворством борзой собаки.
   - Послушай, - сказал он. - Раз я  должен  идти  с  ним  в  плавание,  то,
возможно, как-нибудь темной ночью мне и представится удобный случай.
   - Не спеши,  дай  подумать.  Аллах  подскажет  мне  какой-нибудь  способ.
Фензиле хлопнула в ладоши и приказала  вошедшей  девочке-невольнице  позвать
Аюба и приготовить носилки.
   - Мы отправимся на базар, о Марзак, и посмотрим  на  его  пленников.  Кто
знает, быть может, они окажутся нам полезны. Против ублюдка,  рожденного  во
грехе, хитрость сослужит нам лучшую службу, чем сила.
   - Да сгинет дом его! - воскликнул Марзак.

Глава 9

КОНКУРЕНТЫ

   Обширная площадь перед воротами Сак аль-Абида была забита пестрой  шумной
толпой, с каждой минутой вбиравшей в себя все новые людские потоки,  текущие
из лабиринта узких немощеных улиц.
   Там были смуглолицые берберы в черных плащах из козьей шерсти, украшенных
на спине оранжевыми и  красными  ромбами;  их  бритые  головы  были  покрыты
тюбетейками или повязаны плетеными шерстяными шнурами. Там  были  чернокожие
жители  Сахары,  почти  нагие.  Там  были  величавые  арабы,   укутанные   в
ниспадающие бесконечными складками  одеяния  с  капюшонами,  надвинутыми  на
смуглые точеные лица. Там были горделивые богатые  мавры  в  ярких  селамах,
восседающие  на  холеных  мулах,  покрытых  роскошными  попонами.  Там  были
тагарины - мавры, изгнанные из Андалузии, по большей части работорговцы. Там
были местные евреи в мрачных черных джабах и евреи христианские,  прозванные
так, поскольку выросли они в христианских странах и одевались по-европейски.
Там были высокомерные, облаченные в пышные одеяния левантийские  турки.  Там
были скромные кололы, кабилы и бискары.
   Здесь водонос, обвешанный бурдюками из козьей кожи, звонил в колокольчик;
там торговец апельсинами, ловко балансируя на изношенном тюрбане корзиной  с
золотистыми плодами, на все лады расхваливал свой товар.
   В палящих лучах  африканского  солнца  под  голубым  небом,  где  кружили
голуби, собрались пешие и восседающие на  мулах,  ослах,  стройных  арабских
скакунах. Переливаясь радужным многоцветьем, толпа  волновалась,  как  море:
все толкались, смеялись, переругивались.
   В тени желтой глиняной стены сидели  нищие  и  калеки,  жалобно  просящие
подаяния. Недалеко от ворот слушатели окружили меддаха  -  бродячего  певца,
который под аккомпанемент гембры и  гайте  гнусавил  какую-то  меланхоличную
песню.
   Богатые завсегдатаи базара целеустремленно  пробирались  через  толпу  и,
спешившись у входа, проходили в ворота, еще закрытые для зевак и покупателей
попроще. За воротами, на обнесенном  серыми  стенами  просторном  квадратном
дворе, выжженном солнцем, людей было мало.  До  начала  невольничьих  торгов
оставался час, и тем временем купцы, у которых было разрешение выставлять  у
стен свои лотки,  занимались  мелкой  торговлей.  Здесь  торговали  дровами,
фруктами,  пряностями,  безделушками   и   драгоценностями   для   украшения
правоверных.
   В середине двора был  вырыт  большой  восьмиугольный  водоем,  окруженный
низким,  в  три  ступени,  парапетом.  На  нижней  ступеньке  сидел  пожилой
бородатый еврей с ярким платком на голове. На его коленях  покоился  широкий
плоский ящик черного цвета, разделенный на несколько отделений,  заполненный
полудрагоценными и драгоценными - в том числе и весьма  редкими  -  камнями.
Рядом стояло несколько молодых мавров и  два  турецких  офицера  из  гвардии
паши, и старый израильтянин умудрялся торговаться сразу со всеми.
   К северной стене лепился длинный сарай, переднюю часть  которого  заменял
занавес из верблюжьей шерсти. Оттуда доносился нестройный  гул  человеческих
голосов: пленники, предназначенные для продажи, ожидали там  начала  торгов.
Перед сараем стояли на страже  несколько  дюжин  корсаров  и  помогавших  им
негров-невольников.
   С противоположной стороны над стеной сверкал белый купол мечети;  по  его
бокам высились похожий на  копье  минарет  и  несколько  финиковых  пальм  с
длинными листьями, застывшими в неподвижном горячем воздухе.
   Вдруг толпа за воротами пришла в волнение. С криком: "Дорогу! Дорогу!"  -
к базару продвигались шесть рослых нубийцев. Каждый  из  них  обеими  руками
держал огромную доску и, размахивая  ею,  прокладывал  путь  сквозь  пестрое
скопище людей, которые, расступаясь, осыпали нубийцев градом проклятий.
   - Балак! Расступитесь! Дорогу Асад ад-Дину, избраннику Аллаха! Дорогу!
   Толпа расступилась и простерлась ниц перед Асад ад-Дином, который  верхом
на молочно-белом муле медленно продвигался вперед в сопровождении Тсамани  и
целой тучи одетых в черное янычар с обнаженными саблями в руках.
   Проклятия, встретившие негров паши, смолкли, и воздух зазвенел от горячих
благословений:
   - Да умножит Аллах твое могущество! Да продлит Он дни твои! Да пребудут с
тобой благословения господина нашего Мухаммеда! Да умножит Аллах число твоих
побед!
   Паша  отвечал  на  приветствия  толпы,  как  подобает  человеку   истинно
набожному и благочестивому.
   - Мир правоверным из дома Пророка, - время от времени бормотал  он,  пока
не приблизился к воротам базара.
   Здесь он приказал Тсамани бросить кошелек ползавшим  в  пыли  нищим,  ибо
разве не написано в Книге Книг: те, кто не подвластны жадности  и  расходуют
свое имущество на пути Аллаха, процветут, ибо им удвоится.
   Подчиняясь закону, как последний из своих подданных, Асад сошел с мула  и
пешком проследовал на базар. У водоема он остановился,  повернулся  лицом  к
сараю и, благословив распростертых в пыли правоверных, велел  им  подняться.
Затем мановением руки позвал Али - офицера  Сакр  аль-Бара,  отвечавшего  за
невольников, захваченных корсаром в последнем набеге,  -  и  объявил  ему  о
своем желании взглянуть на пленников. По знаку Али негры раздернули занавес,
и жаркие лучи солнца хлынули на  несчастных.  Помимо  пленных  с  испанского
галеона там было несколько человек, захваченных Бискайном в мелких набегах.
   Взору Асада предстали мужчины и женщины - хотя женщин  было  сравнительно
немного - всех возрастов, национальностей и состояний: бледные светловолосые
жители севера Европы  и  Франции,  златокожие  итальянцы,  смуглые  испанцы,
негры, мулаты - старые, молодые и  почти  дети.  Среди  них  были  и  богато
одетые, и едва прикрытые лохмотьями,  и  почти  голые.  Но  всех  объединяло
выражение  безнадежного  отчаяния,  застывшее  на  лицах.  Однако   отчаяние
пленников не могло пробудить сочувствия в благочестивом сердце Асада.  Перед
ним были неверные,  те,  кто  никогда  не  предстанет  пред  лицом  Пророка,
проклятые  и  недостойные  участия.  Взгляд  паши  остановился  на  красивой
черноволосой девочке-испанке. Она сидела, безжизненно опустив между коленями
сжатые руки. Поза ее выражала беспредельное страдание и отчаяние,  а  темные
круги под глазами еще более подчеркивали их ослепительный блеск. Опершись на
руку Тсамани, паша некоторое время рассматривал ее,  затем  перевел  взгляд.
Неожиданно он сильнее сжал руку визиря, и его желтоватое лицо оживилось.
   На верхних нарах он увидел само воплощение женской  красоты.  Рассказы  о
женщинах, подобных той, что сидела перед ним, он слышал не раз, но видеть их
собственными глазами ему не доводилось.  Она  была  высока  и  стройна,  как
кипарис, кожа ее отливала молочной белизной,  глаза  сияли,  подобно  темным
сапфирам чистейшей воды, медно-золотые волосы  горели  на  солнце.  Ее  стан
плотно  обтягивало  белое  платье  с   низким   вырезом,   открывавшим   шею
безукоризненной красоты.
   Асад повернулся к Али.
   - Что за жемчужина попала в эту навозную кучу? Кто она? - спросил он.
   - Это та женщина, которую наш господин Сакр аль-Бар привез из Англии.
   Паша вновь медленно перевел взгляд на  пленницу,  и  хоть  той  казалось,
будто  она  уже  утратила  способность  что-либо   чувствовать,   под   этим
пристальным оскорбительным взглядом щеки ее залились краской. Румянец стер с
лица молодой женщины следы усталости, отчего красота ее засияла еще ярче.
   - Привести ее сюда, - коротко приказал паша.
   Два негра схватили пленницу, и та, стремясь  освободиться  из  их  грубых
Рук, поспешила выйти, готовая с достоинством  вынести  все,  что  бы  ее  ни
ожидало. Когда ее уводили, сидевший рядом светловолосый  молодой  человек  с
изможденным, заросшим бородой лицом поднял голову и с тревогой посмотрел  на
свою спутницу. Он глухо застонал и подался вперед, желая удержать ее, но его
руки тут же опустились под ударом хлыста.
   Асад задумался. Не кто иной, как сама Фензиле уговорила  его  отправиться
на базар и взглянуть на неверную, ради которой Сакр аль-Бар пошел на немалый
риск. Фензиле полагала, что Асад ад-Дин увидит доказательство  неискренности
предводителя корсаров. И что же? Он увидел эту женщину, но не  обнаружил  ни
малейшего признака того, что, по утверждению Фензиле, должен был обнаружить.
Впрочем, он ничего и не искал. Из чистого любопытства  внял  уговорам  своей
старшей жены.  Однако  теперь  он  забыл  обо  всем  и  предался  созерцанию
благородной красоты северянки, даже  в  горе  и  отчаянии  обладавшей  почти
скульптурным совершенством.
   Паша протянул руку, чтобы прикоснуться к руке пленницы, но  та  отдернула
ее, словно от огня.
   Асад вздохнул:
   - Поистине неисповедимы пути Аллаха, коль он позволил столь дивному плоду
созреть на гнилом древе неверия!
   - Вероятно, для того, чтобы какой-нибудь правоверный из дома Пророка  мог
сорвать его, - откликнулся Тсамани, хитро  взглянув  на  пашу.  Этот  тонкий
лицемер  в  совершенстве  постиг  искусство  игры  на   настроениях   своего
господина. - Поистине, для Единого нет невозможного!
   - Но не записано ли в Книге Книг,  что  дочери  неверных  заказаны  сынам
истинной веры?
   И паша снова вздохнул.
   Тсамани и на этот раз не растерялся: он  прекрасно  знал,  какого  ответа
ждут от него:
   - Аллах велик, и случившееся однажды вполне может  случиться  вновь,  мой
господин.
   Паша одарил визиря благосклонным взглядом.
   - Ты имеешь в виду Фензиле? Но тогда я по милости Аллаха стал орудием  ее
прозрения.
   - Вполне может статься, что тебе предначертано вновь свершить подобное, -
прошептал коварный Тсамани, движимый более серьезными соображениями,  нежели
просто желанием угодить владыке.
   Между ним и Фензиле существовала давняя вражда: оба они  ревновали  Асада
друг к другу. Влияние визиря  на  пашу  значительно  возросло  бы,  если  бы
Фензиле удалось устранить. Тсамани мечтал об  этом,  но  опасался,  что  его
мечта никогда не сбудется. Асад старел, и пламень, некогда ярко  пылавший  в
нем, казалось, уже угас, оставив его нечувствительным  к  женским  чарам.  И
вдруг здесь чудом  оказалась  женщина  столь  поразительной  красоты,  столь
непохожая на всех, кто когда-либо услаждал взор паши, что  чувства  старика,
словно по мановению волшебного жезла, вновь разгорелись молодым огнем.
   - Она бела, как снега Атласа, сладостна, как финики  Тафилалта,  -  нежно
шептал Асад, пожирая пленницу горящими глазами.
   Вдруг он посмотрел  по  сторонам  и,  распаляясь  гневом,  набросился  на
Тсамани:
   - Тысячи глаз узрели ее лицо без покрывала! - воскликнул он.
   - Такое тоже случалось прежде, - ответил визирь.
   Тсамани хотел продолжить, но неожиданно  совсем  рядом  с  ними  раздался
голос, обычно мягкий и музыкальный, а сейчас непривычно хриплый и резкий:
   - Что это за женщина?
   Паша и визирь вздрогнули и обернулись. Перед ними  стояла  Фензиле.  Лицо
ее, как и подобает благочестивой мусульманке, скрывала густая чадра. Рядом с
ней они увидели Марзака, а  несколько  поодаль  -  евнухов  с  носилками,  в
которых Фензиле втайне от  Асада  прибыла  на  базар.  Около  носилок  стоял
старший евнух Аюб аль-Самин.
   Асад смерил Фензиле сердитым взглядом: он  все  еще  гневался  на  нее  и
Марзака. Но не только этим объяснялось его неудовольствие. Наедине с Фензиле
он кое-как терпел в ней недостаток должного уважения к своей особе,  хоть  и
понимал недопустимость такого поведения. Но его гордость  и  достоинство  не
могли позволить ей вмешиваться в разговор и, забыв  о  приличиях,  при  всех
задавать  высокомерные  вопросы.  Прежде  она  никогда  не  осмеливалась  на
подобные выходки да и теперь не осмелилась бы, если бы внезапное волнение не
заставило ее забыть осторожность. Она заметила выражение лица, с каким  Асад
смотрел на прекрасную невольницу, и в ней проснулась не только ревность,  но
и самый настоящий страх. Ее власть над Асадом таяла. Чтобы она  окончательно
исчезла, паше, который за последние годы едва ли удостоил взглядом хоть одну
женщину, достаточно пожелать ввести в свой гарем новую жену.
   Вот  почему  с  дерзким  бесстрашием,  с  отчаянной  решимостью   Фензиле
предстала пред пашой. И пусть чадра скрывала лицо этой удивительной  женщины
- в каждом изгибе ее фигуры сквозило  высокомерие,  в  каждом  жесте  звучал
вызов. На грозный вид Асада она не обратила никакого внимания.
   - Если это та самая невольница, которую Сакр аль-Бар вывез из Англии,  то
слухи обманули меня, - заявила она. - Клянусь, чтобы привезти в Берберию эту
желтолицую долговязую  дочь  погибели,  вряд  ли  стоило  совершать  дальнее
путешествие и подвергать опасности жизнь многих достойных мусульман.
   Гнев Асада уступил место удивлению: паша не отличался прозорливостью.
   - Желтолицую? Долговязую? - повторил он и, наконец поняв уловку  Фензиле,
ехидно усмехнулся. - Я уже замечал, что ты становишься туга на ухо, а теперь
вижу, что и зрение изменяет тебе. Ты и впрямь стареешь.
   И он так сердито посмотрел на Фензиле, что та  съежилась.  Паша  вплотную
подошел к Фензиле.
   - Ты слишк