ь  заведывание  иностранной
корреспонденцией  в чайной фирме  Альберта Витмер и повел  странную  двойную
жизнь, одна часть которой  представляла деловой день, другая - отдельный  от
всего вечер, где сталкивались и развивались воспоминания. С болью я вспомнил
о Биче, пока воспоминание о ней не остановилось, приняв характер печальной и
справедливой неизбежности... Несмотря на все,  я был счастлив, что не солгал
в  ту решительную минуту, когда на  карту было  поставлено мое достоинство -
мое право иметь собственную судьбу, что  бы ни думали о том другие. И я  был
рад также, что Биче не поступилась ничем в ясном саду своего душевного мира,
дав  моему  воспоминанию  искреннее  восхищение,  какое  можно   сравнить  с
восхищением мужеством врага,  сказавшего опасную  правду перед лицом смерти.
Она принадлежала к числу немногих людей, общество  которых приподнимает. Так
размышляя, я признавал внутреннее состояние между мной и ею взаимно законным
и  мог  бы жалеть лишь о  том,  что  я иной,  чем она.  Едва  ли  кто-нибудь
когда-нибудь серьезно жалел о таких вещах.
     Мои письменные  показания, посланные  в суд,  происходивший в Гель-Гью,
совершенно  выделили  Бутлера  по делу о высадке меня Гезом  среди моря,  но
оставили открытым вопрос о  появлении  неизвестной женщины,  которая сошла в
лодку.  О ней  не было  упомянуто  ни на суде,  ни на следствии, вероятно во
взаимному уговору  подсудимых между  собой,  отлично  понимающих, как тяжело
отразилось бы  это  обстоятельство на их судьбе.  Они  воспользовались  моим
молчанием  на сей счет  и могли объяснять его, как хотели.  Матросы  понесли
легкую кару  за участие в контрабандном промысле; Синкрайт  отделался  годом
тюрьмы. Ввиду хлопот Ботвеля и некоторых  затрат  со стороны Биче Бутлер был
осужден всего на пять лет каторжных работ. По окончании их он уехал в Дагон,
где поступил на угольный пароход, и на том его след затерялся.
     Когда  мне  хотелось  отдохнуть,   остановить  внимание  на  чем-нибудь
отрадном  и  легком,  я  вспоминал  Дэзи, ворочая  гремящее,  не  покидающее
раскаяние безвинной вины Эта девушка много раз расстраивала и веселила меня,
когда, припоминая ее мелкие, характерные  движения или  сцены,  какие прошли
при ее участии, я невольно смеялся и отдыхал, видя вновь, как она возвращает
мне  проигранные  деньги или, поднявшись на цыпочки, бьет пальцами по губам,
стараясь  заставить  понять,  чего  хочет.  В противоположность  Биче, образ
которой постепенно становился прозрачен, начиная утрачивать ту власть, какая
могла удержаться лишь прямым поворотом чувства, - неизвестно где находящаяся
Дэзи  была реальна, как рукопожатие,  сопровождаемое  улыбкой и приветом.  Я
ощущал  ее личность так  живо, что мог говорить  с  ней, находясь один,  без
чувства странности или нелепости, но  когда воспоминание повторяло ее нежный
и горячий порыв, причем я не  мог прогнать ощущение прильнувшего ко мне тела
этого полуребенка, которого надо было, строго говоря, гладить по голове, - я
спрашивал себя:
     - Отчего я не  был с ней добрее и не  поговорил  так,  как  она хотела,
ждала, надеялась? Отчего не попытался хоть чем-нибудь ее рассмешить?
     В  один из  своих приездов в Леге я остановился перед лавкой,  на  окне
которой  была  выставлена  модель  парусного  судна,  -  большое,  правильно
оснащенное изделие,  изображавшее каравеллу времен  Васко  да Гама. Это была
одна из тех вещей, интересных и практически ненужных, которые годами ожидают
покупателя,  пока  не превратятся в неотъемлемый инвентарь самого помещения,
где  вначале  их  задумано  было  продать.  Я  рассмотрел  ее подробно,  как
рассматриваю  все, затронувшее самые  корни  моих симпатий.  Мы редко  можем
сказать  в  таких  случаях,  что  собственно  привлекло  нас,  почему  такое
рассматривание подобно разговору, - настоящему, увлекательному общению. Я не
торопился заходить в лавку. Осмотрев маленькие паруса, важную безжизненность
палубы,  люков,  впитав всю обреченность этого карлика-корабля, который, при
полной соразмерности частей, способности  принять  фунтов пять  груза и даже
держаться  на воде и плыть, все-таки не  мог ничем  ответить прямому  своему
назначению, кроме как  в  воображении человеческим, - я решил, что каравелла
будет моя.
     Вдруг  она  исчезла.  Исчезло  все: улица и  окно. Чьи-то теплые  руки,
охватив  голову, закрыли  мне глаза.  Испуг,  - но  не  настоящий,  а  испуг
радости,  смешанный  с  нежеланием  освободиться  и,  должно  быть, с глупой
улыбкой, помешал мне воскликнуть. Я стоял, затеплев внутри, уже догадываясь,
что сейчас будет, и мигая  под шевелящимися на моих веках пальцами, негромко
спросил:
     - Кто это такой?
     - "Бегущая  по волнам",  -  ответил  голос, который старался быть очень
таинственным. - Может быть, {теперь} угадаете?
     - Дэзи?! - сказал я, снимая ее руки с лица, и она отняла их, став между
мной и окном,
     - Простите  мою  дерзость, -  сказала девушка, краснея и нервно смеясь.
Она смотрела на меня своим прямым,  веселым взглядом и говорила глазами  обо
всем,  чего не могла скрыть. - Ну, мне, однако, везет! Ведь  это второй раз,
что вы стоите задумавшись, а я прохожу сзади! Вы испугались?
     Она была в синем  платье  и шелковой коричневой шляпе с голубой лентой.
На  мостовой   лежала   пустая  корзинка,   которую   она   бросила,   чтобы
приветствовать меня таким замечательным способом. С ней шла огромная собака,
вид которой, должно  быть, потрясал  мосек; теперь  эта собака  смотрела  на
меня, как на вещь, которую, вероятно, прикажут нести.
     - Дэзи,  милая  Дэзи,  -  сказал я, -  я счастлив  вас  видеть! Я очень
виноват перед вами! Вы здесь одна? Ну, здравствуйте!
     Я пожал ее вырывавшуюся, но не резко, руку. Она привстала на цыпочки и,
ухватясь за мои плечи, поцеловала меня в щеку.
     - Я вас люблю, Гарвей, - сказала она серьезно и кротко. - Вы будете мне
как  брат,  а я -  ваша сестра. О,  как  я вас  хотела видеть! Я многого  не
договорила. Вы видели Фрези Грант?! Вы  боялись мне сказать это?! С вами это
случилось? Представьте, как я была поражена и восхищена! Дух мой захватывало
при мысли, что моя догадка верна. Теперь признайтесь, что - так!
     - Это - так, - ответил я с той же простотой  и свободой, потому  что мы
говорили на одном языке. Но не это хотелось мне ввести в разговор.
     - Вы одна в Леге?
     Зная, {что я} хочу знать, она ответила, медленно покачав головой:
     - Я одна, и я не знаю, где теперь Тоббоган. Он очень меня обидел тогда;
может быть - и я обидела его, но это дело  уже прошлое. Я ничего не говорила
ему,  пока  мы  не вернулись в Риоль,  и там сказала, и сказала  также,  как
отнеслись вы.  Мы оба  плакали с ним, плакали  долго, пока не устали. Еще он
настаивал;  еще и  еще.  Но  Проктор,  великое  ему  спасибо,  вмешался.  Он
поговорил с ним. Тогда Тоббоган уехал в Кассет. Я здесь у жены Проктора; она
содержит  газетный киоск. Старуха относится хорошо, но много курит дома, - а
у нас всего три тесные комнаты, так что можно задохнуться. Она курит трубку!
Представьте себе! Теперь - вы. Что вы здесь делаете, и сделалась ли у вас  -
жена, которую вы искали?
     Она побледнела, и глаза ее наполнились слезами.
     - О, простите меня! Язык мой - враг мой! Ваша сестра очень глупа! Но вы
меня вспоминали немного?
     - Разве можно вас  забыть? - ответил я, ужасаясь  при мысли, что мог не
встретить никогда Дэзи. -  Да,  у меня сделалась жена вот... теперь. Дэзи, я
любил вас, сам не  зная того, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая
пережилась и окончилась.
     Немногие  прохожие  переулка  оглядывались на  нас,  зажигая  в  глазах
потайные свечки нескромного любопытства.
     -  Уйдем отсюда, - сказала Дэзи, когда я взял  ее  руку и, не выпуская,
повел на пересекающий переулок бульвар. -  Гарвей, милый мой, сердце мое,  я
исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу
ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака... ты тут. Ее  зовут "Хлопе".
А надо бы назвать "Гавс". Гарвей!
     - Дэзи?!
     - Ничего. Пусть будет нам хорошо!
     Эпилог
     Среди разговоров, которые происходили тогда между Дэзи и мной и которые
часто кончались под  утро,  потому что  относительно одних  и  тех  же вещей
открывали мы как новые их  стороны, так и новые  точки  зрения, -  особенной
любовью пользовалась  у нас  тема  о путешествии вдвоем по  всем тем местам,
какие  я  посещал раньше.  Но  это  был  слишком обширный  план,  почему его
пришлось  сократить.  К  тому  времени  я  выиграл  спорное дело,  что  дало
несколько тысяч,  весьма  помогших осуществить наше желание.  Зная,  что все
истрачу, я купил в Леге, неподалеку от Сан-Риоля, одноэтажный каменный дом с
садом  и  свободным  земельным  участком, впоследствии засаженным фруктовыми
деревьями.  Я составил точный план  внутреннего  устройства дома,  приняв  в
расчет все  мелочи  уюта и  первого  впечатления,  какое  должны  произвести
комнаты на входящего в них человека, и поручил  устроить это моему  приятелю
Товалю, вкус которого, его уменье  заставить  вещи говорить знал еще  с того
времени, когда Товаль имел собственный дом. Он скоро  понял меня,  - тотчас,
как  увидел мою Дэзи. Он  нее была скрыта  эта затея, и вот мы отправились в
путешествие, продолжавшееся два года.
     Для Дэзи,  всегда  полной своим внутренним миром  и  очень застенчивой,
несмотря на ее внешнюю смелость, было мучением  высиживать  в обществе целые
часы  или принимать,  поэтому  она  скоро устала  от  таких центров  кипучей
общественности,  как  Париж,  Лондон,  Милан, Рим,  и  часто  жаловалась  на
потерянное, по  ее выражению, время.  Иногда, сказав  что-нибудь,  она вдруг
сконфуженно умолкала,  единственно  потому, что  обращала  на себя внимание.
Скоро подметив это, я ограничил наше общество - хотя оно и менялось - такими
людьми, при которых  можно было говорить или не говорить, как этого хочется.
Но и тогда способность Дэзи переноситься в  чужие ощущения все же вызывала у
нее стесненный вздох. Она любила  приходить  сама и  только  тогда, когда ей
хотелось самой.
     Но  лучшим ее развлечением было ходить со мной  по улицам, рассматривая
дома. Она любила архитектуру  и понимала в  ней  толк. Ее трогали  старинные
стены, с рвами и  деревьями вокруг них;  какие-нибудь цветущие уголки  среди
запустения   умершей   эпохи,   или   чистенькие,   новенькие    домики,   с
бессознательной  грацией соразмерности  всех частей,  что встречается крайне
редко.  Она  могла  залюбоваться  фронтоном; запертой  глухой  дверью  среди
жасминной  заросли;  мостом, где  башни  и арки  отмечены над  быстрой водой
глухими углами теней; могла она тщательно оценить дворец и подметить стиль в
хижине. По всему этому я вспомнил о доме в Леге с затаенным коварством.
     Когда мы  вернулись  в  Сан-Риоль, то остановились  в  гостинице,  а на
третий  день я  предложил Дэзи съездить  в Леге посмотреть водопады.  Всегда
согласная, что  бы я ей ни предложил, она немедленно согласилась и по своему
обыкновению  не  спала  до  двух  часов,  все  размышляя  о  поездке.  Решив
что-нибудь, она загоралась  и  уже не  могла  успокоиться,  пока не приведет
задуманное в  исполнение.  Утром мы были в Леге  и  от  станции  проехали на
лошадях к нашему дому, о котором я сказал  ей, что здесь  мы остановимся  на
два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему знакомому.
     На ее лице появилось так хорошо  мне известное стесненное и  любопытное
выражение, какое бывало всегда  при посещении  неизвестных  людей.  Я сделал
вид, что рассеян и немного устал.
     - Какой славный дом! - сказала Дэзи. - И он стоит совсем отдельно; сад,
честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот  судья.  -  Таковы
были ее заключения от предметов к людям.
     - Судья как  судья, - ответил я. - Может быть, он и великолепен, но что
ты нашла хорошего, милая Дэзи, в этом квадрате с двумя верандами?
     Она не всегда  умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила  свои
впечатления с моим  вопросом  одной  из улыбок, которая  отчетливо говорила:
"Притворство - грех. Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение
тяжести, и  зеленую черепицу, и  белые стены  с прозрачными, как синяя вода,
стеклами;   эти  широкие   ступени,   по  которым  можно  сходить  медленно,
задумавшись, к огромным стволам, под  тень высокой листвы, где  в  просветах
солнцем и  тенью нанесены вверх яркие  и пылкие цветы  удачно  расположенных
клумб.  Здесь  чувствуешь  себя погруженным в  столпившуюся у дома  природу,
которая, разумно  и  спокойно  теснясь, образует  одно целое  с  передним  и
боковым фасадами. Зачем же, милый мой,  эти лишние слова, каким ты не веришь
сам?" Вслух Дэзи сказала:
     - Очень здесь  хорошо - так, что  наступает  на  сердце.  Нас  встретил
Товаль, вышедший из глубины дома.
     - Здорово, друг Товаль. Не ожидала вас встретить!  - сказала Дэзи. - Вы
что же здесь делаете?
     - Я ожидаю хозяев, - ответил Товаль очень удачно, в  то время как Дэзи,
поправляя  под  подбородком ленту  дорожной  шляпы,  осматривалась,  стоя  в
небольшой  гостиной. Ее быстрые  глаза  подметили  все:  ковер, лакированный
резной дуб, камин  и тщательно подобранные картины в  ореховых и малахитовых
рамах.  Среди них была  картина  Гуэро, изображающая двух собак: одна  лежит
спокойно,  уткнув морду в лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав,
вся устремлена на невидимое явление.
     -  Хозяев нет,  -  произнесла Дэзи,  подойдя и  рассматривая картину, -
хозяев  нет. Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг
Товаль! Может быть, собака видит врага?
     - Или хозяина, - сказал я.
     - Пожалуй, что она залает приветливо. Что же нам делать?
     - Для вас  приготовлены комнаты, -  ответил  Товаль, худое, острое лицо
которого,   с  большими  снисходительными   глазами,  рассеклось  загадочной
улыбкой. - Что касается судьи, то он, кажется, здесь.
     - То есть Адам Корнер? Ты говорил, что так зовут этого человека. - Дэзи
посмотрела  на меня, чтобы я объяснил, как  это судья здесь, в то  время как
его нет.
     - Товаль хочет, вероятно, сказать, что Корнер скоро приедет.
     Мне при этом ответе пришлось сильно закусить  губу, отчего вышло вроде:
"ычет, ыроятно, ызать, чьо, ырнер оро рыедет".
     -  Ты что-то ешь? - сказала  моя жена, заглядывая мне в лицо. -  Нет, я
ничего не понимаю. Вы  мне не ответили, Товаль, зачем  вы здесь оказались, а
вас очень приятно встретить. Зачем вы хотите меня в чем-то запутать?
     - Но, Дэзи, - умоляюще вздохнул Товаль, - чем же я виноват, что судья -
здесь?
     Она  живо  повернулась  к  нему  гневным  движением,  еще  не  успевшим
передаться взгляду, но тотчас рассмеялась.
     - Вы думаете, что я дурочка? - поставила она вопрос прямо. - Если судья
здесь и так вежлив, что послал вас рассказывать о себе таинственные истории,
то будьте добры ему передать, что мы - тоже, {может быть}, - здесь!
     Как ни хороша была эта игра, наступил момент объяснить дело.
     - Дэзи, - сказал я, взяв ее за  руку, - оглянись и знай, что ты у себя.
Я хотел тебя еще немного помучить, но ты  уже волнуешься, а потому благодари
Товаля за  его  заботы.  Я только  купил; Товаль  потратил  множество своего
занятого времени на все внутреннее устройство.  Судья действительно здесь, и
этот судья - ты. Тебе судить, хорошо ли вышло.
     Пока я объяснял, Дэзи смотрела на меня, на Товаля, на Товаля и на меня.
     - Поклянись, - сказала она, побледнев от радости, - поклянись  страшной
морской клятвой, что это... Ах, как глупо! Конечно же, в глазах у каждого из
вас сразу по одному дому! И я-то и есть судья?! Да будь он грязным сараем..
     Она  бросилась  ко  мне и  вымазала  меня  слезами  восторга.  Тому  же
подвергся   Товаль,  старавшийся  не   потерять   своего   снисходительного,
саркастического, потустороннего экспансии  вида.  Потом  начался  осмотр,  и
когда  он,   наконец,  кончился,  в   глазах  Дэзи  переливались  все  вещи,
перспективы, цветы, окна и занавеси, как это бывает  на влажной  поверхности
мыльного пузыря. Она сказала:
     - Не кажется ли тебе, что все вдруг может исчезнуть?
     - Никогда!
     - Ну, а  у меня  жалкий  характер;  как что-нибудь  очень  хорошо,  так
немедленно начинаю бояться,  что у меня отнимут, испортят,  что мне не будет
уже хорошо...
     У каждого человека - не часто, не искусственно, но само собой, и только
в   день  очень  хороший,  среди   других,  просто  хороших  дней  наступает
потребность  оглянуться, даже побыть  тем, каким  был когда-то.  Она  сродни
перебиранию  старых писем. Такое состояние возникло однажды у Дэзи  и у меня
по поводу ее желтого платья с коричневой бахромой, которое  она  хранила как
память о карнавале в честь Фрези Грант, "Бегущей по волнам", и о той встрече
в  театре,   когда  я  невольно  обидел  своего  друга.   Однажды   начались
воспоминания и продолжались, с перерывами, целый день, за завтраком, обедом,
прогулкой,  между завтраком  и  обедом и между работой и прогулкой. Говоря о
насущном, каждый продолжал думать о сценах в Гель-Гью и на "Нырке", который,
кстати сказать, разбился год назад  в рифах, причем спаслись все. Как только
отчетливо набегало прошлое, оно  ясно вставало и требовало обсуждения,  и мы
немедленно принимались переживать тот или другой случай, с жалостью, что  он
не может снова повториться  - теперь - без неясного своего будущего. Было ли
это предчувствием,  что  вечером  воспоминания  оживут,  или  тем  спокойным
прибоем,   который  напоминает  человеку,  достигшему  берега,  о  бездонных
пространствах, когда  он  еще  не  знал,  какой  берег  скрыт  за  молчанием
горизонта,  -  сказать  может  лишь  нелюбовь  к  своей  жизни,  равнодушное
психическое  исследование. И  вот мы  заговорили о  Биче Сениэль, которую  я
любил.
     - Вот эти глаза видели Фрези Грант,  - сказала Дэзи, прикладывая пальцы
к  моим векам. - Вот  эта рука пожимала ее руку. - Она прикоснулась  к  моей
руке. - Там, во  рту,  есть язык, который  с  ней говорил.  Да,  я знаю, это
кружит голову, если вдумаешься {туда}, - но потом делается серьезно,  важно,
и хочется ходить  так, чтобы не просыпать. И это не  перейдет ни в кого: оно
только в тебе!
     Стемнело; сад скрылся и  стоял там, в темном одиночестве, так близко от
нас.  Мы сидели перед домом, когда  свет окна озарил Дика, нашего мажордома,
человека на все руки. За ним шел, всматриваясь и улыбаясь, высокий человек в
дорожном костюме.  Его загоревшее, неясно знакомое лицо попало  в свет, и он
сказал:
     - "Бегущая по волнам"!
     - Филатр!  - вскричал я, подскакивая и  вставая. -  Я знал, что встреча
должна  быть! Я вас потерял из  вида после трех месяцев  переписки, когда вы
уехали, как мне говорили, - не то в Салер, не то  в Дибль. Я сам провел  два
года в разъездах. Как вы нас разыскали?
     Мы вошли в дом, и Филатр рассказал нам свою  историю. Дэзи сначала была
молчалива  и вопросительна,  но, начав улыбаться, быстро отошла, принявшись,
по  своему обыкновению, досказывать за  Филатра, если он останавливался. При
этом  она обращалась  ко мне,  поясняя  очень  рассудительно и почти  всегда
невпопад,  как то или это  происходило, -  верный признак,  что  она слушает
очень внимательно.
     Оказалось, что Филатр был назначен в колонию  прокаженных, миль  двести
от Леге,  вверх  по течению Тавассы,  куда и отправился с женой вскоре после
моего отъезда в Европу. Мы разминулись на несколько дней всего.
     -  След найден,  -  сказал  Филатр,  - я говорю о том,  что  должно вас
заинтересовать  больше, чем "Мария  Целеста",  о  которой рассказывали вы на
"Нырке". Это...
     -  "Бегущая  по волнам"! - быстро подстегнула его плавную  речь Дэзи и,
вспыхнув  от  верности своей  догадки,  уселась  в спокойной  позе,  имеющей
внушить всем: "Мне только это и было нужно сказать, а