- Мы отобьем вашей  кукле руки и ноги! Это произойдет скоро!  Вспомните
мои слова, когда будете подбирать осколки для брелоков!
     Вне себя,  Бавс начал рыться в  кармане и  побежал к автомобилю. Машина
затряслась, сделала поворот, отъехала и скрылась, сопровождаемая свистками и
аплодисментами. Тотчас явились два полисмена в обрывках серпантиновых  лент,
с  нетвердыми жестами;  они стали уговаривать Бавса, который,  дав  в воздух
несколько   выстрелов,  остановил  велосипедиста,  желая  отобрать   у  него
велосипед  для погони за  неприятелем.  Остолбеневший хозяин велосипеда  уже
начал  оглядываться,  куда прислонить машину, чтобы,  освободясь, дать выход
своему  гневу, но полисмен не допустил драки. Я  слышал сквозь шум,  как  он
кричал:
     - Я все понимаю, но выберите другое место сводить счеты!
     Во время этого столкновения,  которое  было улажено  неизвестно  как, я
продолжал сидеть у покинутого стола.  Ушли  -  вмешаться в происшествие  или
развлечься им - почти  все; остались -  я, хмельное  зеленое домино,  локоть
которого  неизменно срывался, как только он пытался его  поставить  на  край
стола,   да   словоохотливый  и  методический  собеседник.   Происшествие  с
автомобилем изменило направление его мыслей.
     - Акулы, которых вы видели на  автомобиле, -  говорил он, следя, слушаю
ли я его внимательно, - затеяли всю историю. Из-за  них  мы  здесь и  сидим.
Один, худощавый, это  Кабон, у него восемь паровых мельниц;  с ним толстый -
Тукар, фабрикант искусственного льда. Они хотели сорвать карнавал, но это не
удалось. Таким образом...
     Его перебило возвращение всей застольной группы, занявшей свои  места с
гневом и  смехом. Дальнейший  разговор  был так нервен и непоследователен, -
причем  часть обращалась  ко  мне,  поясняя  происходящее,  другая вставляла
различные замечания, спорила и перебивала, - что я бессилен восстановить ход
беседы. Я пил с ними, слушая то одного, то другого, пока  мне не стало ясным
положение дела.
     Разумеется,  под  открытым небом, среди толпы,  занятой увеселительными
делами, сидение за этим столом разнообразилось всякими инцидентами. Знакомые
моих хозяев появлялись с приветствиями, шептали им  на ухо или,  таинственно
отведя  их  для  секретной беседы,  составляли беспокойный  фон,  на котором
мелькал   дождь   конфетти,  сыпавшийся  из   хорошеньких  ручек.  Покушение
неизвестных   масок  взбесить  нас   танцами  за  нашей  спиной,  причем  не
прекращались разные веселые бедствия,  вроде закрывания сзади рукой глаз или
изымания стула  из-под  привставшего  человека  вместе  с  писком,  треском,
пальбой, топотом  и чепуховыми  выкриками, среди мелодий  оркестров и яркого
света, над которым, улыбаясь, неслась  мраморная "Бегущая  по волнам", - все
это входило в наш разговор и определяло его.
     Как  ни прекрасен был  вещественный повод вражды и ненависти,  явленный
одинокой статуей,  - вульгарной оказалась  сущность ее между людьми. Основой
ее были старые  счеты  и  материальные  интересы.  Еще пять лет назад  часть
городских дельцов  требовала  заменить  изваяние какой-нибудь другой статуей
или совсем очистить  площадь от памятника, так как с ним связывался вопрос о
расширении портовых  складов. Большая часть  намеченного под  склады участка
принадлежала Грасу Парану. Фамилия Парана была одной из самых старых фамилий
города.  Параны  занимались торговлей  и административной деятельностью. Это
были удачливые и сильные люди, с тем выгодным для них знанием жизни, которое
одно  само  по себе, употребленное  для обогащения,  верно приводит к  цели.
Богатство  их  увеличивалось  по  законам  роста  дерева;  оно  не  особенно
выделялось  среди других  состояний, пока  в  1863 году Элевзий  Паран,  дед
нынешнего  Граса  Парана,  не  увидел среди глыб  обвала  на  своем участке,
замкнутом с одной стороны горами, ртутной лужи и не зачерпнул этого тяжелого
вещества.
     -  Стоит вам взглянуть  на  термометр,  - сказал  Бавс, - или на  пятно
зеркального стекла,  чтобы  вспомнили это  имя: Грае Паран. Ему  принадлежит
треть портовых  участков  и  сорок  домов.  Кроме  капитала, заложенного  по
железным  дорогам,  шести  фабрик,  земель и  плантаций, свободный оборотный
капитал Парана составляет около ста двадцати миллионов!
     Грае  Паран  развелся с  женой,  от  которой  у него не  было детей,  и
усыновил племянника, сына младшей сестры, Георга Герда. Через  несколько лет
Паран снова  женился на молодой  девушке.  Расстояние возрастов было таково:
Парану  - пятьдесят лет, его жене -  восемнадцать и Герду - двадцать четыре.
Против  воли  Парана  Герд  стал скульптором.  Он провел в Италии  пять лет,
учился  по  мастерским  Фарнези,  Ависа,   Гардуччи  и,  возвратясь,  увидел
хорошенькую молодую мачеху, с которой завязалась  у  него  дружба, а  дружба
перешла в любовь. Оба были решительными людьми. Сначала уехала в Европу она,
затем - он, и более не вернулись.
     Когда в Гель-Гью  был поднят вопрос  о памятнике основанию города, Герд
принял участие в конкурсе, и его  модель, которую он  прислал, необыкновенно
понравилась. Она  была  хороша  и привлекала  надписью  "Бегущая по волнам",
напоминающей легенду,  море, корабли; и в  самой этой  странной надписи было
движение. Модель  Герда  (еще не знали,  что это  Герд) воскресила пустынные
берега и мужественные  фигуры первых поселенцев. Заказ был послан, имя Герда
открыто,  статуя   перевезена   из  Флоренции  в   Гель-Гью  при   отчаянном
противодействии Парана, который,  узнав, что  память его  позора увековечена
его же приемным  сыном,  пустил  в  ход деньги, печать и  шантаж, но  ему не
удалось  добиться  замены   этого  памятника   другим.   У   Парана  нашлись
могущественные враги, поддержавшие решение города. В  дело вмешались страсти
и  самолюбие. Памятник был поставлен. Лицо  Бегущей ничем не напоминало жену
Парана, но своеобразное искажение чувств, связанных неотступной мыслью об ее
измене, привело  к маниакальному внушению: Паран остался при  убеждении, что
Герд в этой статуе изобразил Химену Паран.
     Одно время  казалось - вся история остановилась у  точки.  Однако  Грае
Паран, выждав время, начал  жестокую борьбу, поставив  задачей жизни  убрать
памятник; и достиг  того, что среди огромного числа родственников, зависящих
от  него людей  и людей  подкупленных был  поднят вопрос о безнравственности
памятника, чем привлек на свою сторону людей, бессознательность которых ноет
от старых уколов, от мелких и больших обид, от злобы,  ищущей лишь повода, -
людей  с  темными,  сырыми  ходами  души,  чья  внутренняя  жизнь  скрыта  и
обнаруживается иногда непонятным поступком, в основе которого, однако, лежит
мировоззрение, мстящее  другому мировоззрению -  без ясной мысли о том,  что
оно  делает. Приемы и  обстоятельства этой борьбы привели к попыткам разбить
ночью  статую, но  подкупленные  для этой  цели люди  были схвачены  группой
случайных  прохожих,  заподозривших   неладное   в  их  поведении.  Наконец,
постановление  города праздновать свое столетие  карнавалом,  которому также
противодействовали  Паран и его партия, довело  этого человека до  открытого
бешенства.  Были  угрозы;  их  слышали  и  передавали  по  городу.  Накануне
карнавала, то есть третьего дня, в статую произвели выстрел разрывной пулей,
но она отбила только верхний угол подножия памятника. Стрелявший скрылся;  и
с этого часа несколько решительных людей установили охрану, сев за тот самый
стол,  где я  сидел  с  ними Тем временем нападающая сторона, не скрывая уже
своих намерений, открыто поклялась разбить статую и обратить общее веселье в
торжество мрачного замысла.
     Таков был  наш  разговор,  внимать которому  приходилось  с тем большим
напряжением, что  его течение часто нарушалось указанными выше вещественными
и невещественными порывами.
     Карнавалы,  как  я узнал  тогда же,  происходили  в  Гель-Гью  и раньше
благодаря французам и итальянцам,  представленным значительным числом  всего
круга колонии. Но  этот карнавал превзошел все прочие. Он был популярен. Его
причина  была  {красива}.  Взаимный  яд  двух газет  и  развитие  борьбы  за
памятник,  ставшей   как  бы  нравственной  борьбой,   придали  ему  оттенок
спортивный;  неожиданно  все  приняло  широкий  размах.  Город  истратил  на
украшения и на торжество часть хозяйственных сумм, - что еще подлило масла в
огонь,  так  как единодейственники Парана мгновенно оклеветали врагов; те же
при взаимном наступательном  громе вытащили из-под сукна старые, неправильно
решенные  в  пользу  Парана дела. Грузоотправители,  нуждающиеся  в портовой
земле под склады, возненавидели защитников памятника, так как  Паран объявил
свое  решение: не  давать  участка,  пока на  площади  стоит, протянув руки,
"Бегущая по волнам".
     Как  я видел  по  стычке  с автомобилем,  эта статуя, имеющая для  меня
теперь совершенно  особое  значение,  действительно  подвергалась опасности.
Отвечая на вопрос Бавса, согласен  ли я держать сторону его друзей, то  есть
присоединиться   к  охране,   я,   не   задумываясь,   сказал:   "Да".  Меня
заинтересовало  также  отношение  к  своей  роли  Бавса  и  всех других. Как
выяснилось, это были домовладельцы, таможенные  чины, торговцы, один офицер;
я не ожидал  ни  гимнов искусству, ни сладких или  восторженных  замечаний о
глубине  тщательно  охраняемых  впечатлений.  Но  меня удивили слова  Бавса,
сказавшего по этому поводу: "Нам всем пришлось  так много думать о мраморной
Фрези Грант,  что  она стала как бы  наша знакомая  Но  и то  сказать, это -
совершенство   скульптуры.  Городу  не  хватало  {точки},  а  теперь   точка
поставлена. Так многие думают, уверяю вас".
     Так  как  подтвердилось,  что  гостиницы  переполнены, я  охотно принял
приглашение  одного  крайне шумного  человека  без  маски,  одетого  жокеем,
полного, нервного,  с надутым красным лицом.  Его глаза катались в орбитах с
удивительной быстротой, видя  и подмечая все. Он напевал, бурчал,  барабанил
пальцами, возился  шумно на  стуле,  иногда  врывался в  разговор, не  давая
никому  говорить,  но  так  же   внезапно  умолкал,  начиная,  раскрыв  рот,
рассматривать лбы и брови говорунов. Сказав  свое имя  - "Ариногел Кук" -  и
сообщив,  что  живет за городом, а  теперь  заблаговременно получил номер  в
гостинице, Кук пригласил меня разделить его помещение.
     - От всей души, - сказал он. - Я вижу джентльмена и рад помочь. Вы меня
не стесните.  Я вас стесню. Предупреждаю заранее. Бесстыдно сообщаю вам, что
я - сплетник; сплетня  - моя болезнь, я люблю сплетничать и, говорят, достиг
в  этом  деле  известного совершенства.  Как  видите,  кругом  -  богатейший
материал. Я любопытен и могу вас замучить вопросами.  Особенно я нападаю  на
молчаливых людей вроде  вас.  Но я  не обижусь, если  вы припомните мне  это
признание с некоторым намеком, когда я вам надоем.
     Я  записал  адрес  гостиницы  и  едва  отделался  от  Кука,   желавшего
немедленно показать мне, как я буду с ним жить. Еще некоторое время я не мог
встать  из-за стола,  выслушивая кое-кого по этому же  поводу,  но, наконец,
встал  и обошел  памятник. Я  хотел  взглянуть  на  то  место, куда  ударила
разрывная пуля.




Глава XXIII

     С правой стороны от стола  и памятника движение развивалось меньше, так
как по этой  стороне  две улицы  были  преграждены  рогатками  ради единства
направления  экипажей,  отчего езда  могла  происходить  через одну  сторону
площади, сламываясь  на  ней прямым углом,  но не скрещиваясь,  во избежание
столкновений.  С  этой  стороны  я и  обошел  статую.  Один угол  мраморного
подножия был действительно  сбит,  но, к  счастью, эта  порча являлась  мало
заметной  для  того, кто  не знал  о выстреле.  С  этой  же  стороны,  внизу
памятника, была  вторая надпись: "Георг Герд, 5 декабря 1909 г.". Среди ночи
за следом маленьких ног  вырезали  по  волне мрачный зигзаг острые плавники.
"Не скучно ли на темной дороге?" - вспомнил я  приветливые слова. Две дамы в
черных  кружевах,  с  закрытыми  лицами,  под  руку,  пробежали мимо меня и,
заметив, что я рассматриваю последствия выстрела, воскликнули:
     - Стрелять в женщину! - Это сказала одна из них; другая ответила:
     - Должно быть, человек был сумасшедший!
     - Просто дурак, - возразила первая. - Однако  идем. Она начала шептать,
но я слышал:
     - Вы знаете, есть примета. Надо ее попросить... - остальное прозвучало,
как и... а?! о?! Неужели!"
     Маски  рассмеялись коротким, грудным  смешком  секрета и  любви,  затем
тронулись по своим делам.
     Я хотел вернуться к столу, как, оглядываясь на кого-то в толпе,  ко мне
быстро  подошла женщина  в  пестром  платье,  отделанном  позументами,  и  в
полумаске.
     - Вы тут  были один? - торопливо  проговорила  она, возясь  одной рукой
возле уха, чтобы укрепить свою полумаску, а другую протянув  мне, чтобы я не
ушел.  - Постойте,  я передаю  поручение. Вам  через меня одна  особа желает
сообщить... (Иду!  -  крикнула она  на  зов  из  толпы.) Сообщить,  что  она
направилась  в  театр.  Там  вы ее  найдете по желтому платью  с  коричневой
бахромой. Это ее  подлинные слова. Надеюсь,  - не перепутаете?  -  и женщина
двинулась отбежать,  но я ее  задержал. Карнавал полон мистификаций.  Я  сам
когда-то  посылал многих  простачков  искать  несуществующее  лицо, но  этот
случай показался  мне серьезным. Я ухватился за конец кисейного шарфа, держа
натянувшую его всем телом женщину, как пойманную лесой рыбу.
     - Кто вас послал?
     - Не разорвите!  - сказала женщина,  оборачиваясь так, что  шарф спал и
остался  в  моей  руке,  а она подбежала за  ним.  - Отдайте шарф! Эта самая
женщина и послала: сказала и ушла; ах, я потеряю своих! Иду! - закричала она
на  отдалившийся женский  крик, звавший ее. -  Я вас  не  обманываю.  Всегда
задержат вместо благодарности! Ну?! - она выхватила шарф, кивнула и убежала.
     Может  ли быть,  что  тайно от меня  думал обо мне некто?  О  человеке,
затерянном  ночью  среди  толпы  охваченного дурачествами  и  танцами чужого
города? В моем волнении был смутный рисунок действия, совершающегося за моей
спиной. Кто  перешептывался,  кто  указывал на  меня?  Подготовлял  встречу?
Улыбался  в  тени? Неузнаваемый, замкнуто проходил при свете?  "Да, это Биче
Сениэль, -  сказал  я, - и больше никто". В  эту ночь  я думал  о  ней, я ее
искал, всматриваясь в прохожих. "Есть  связь, о которой мне неизвестно, но я
здесь,  я слышал,  и я  должен идти!" Я  был в  том безрассудном, схватившем
среди  непонятного  первый  навернувшийся  смысл,  состоянии,  когда человек
думает  о себе как бы вне себя,  с  чувством  душевной ощупи. Все становится
закрыто и  недоступно;  указано одно действие. Осмотрясь и спросив прохожих,
где театр, я увидел его вблизи, на углу площади и тесного переулка. В здании
стоял  шум. Все  окна  были  распахнуты  и освещены.  Там  бушевал  оркестр,
притягивая нервное напряжение разлетающимся, как шлейф, мотивом. В вестибюле
стоял ад; я пробивался среди плеч, спин и  локтей,  в духоте, запахе пудры и
табаку,  к лестнице,  по  которой  сбегали  и  взбегали  разряженные  маски.
Мелькали веера, цветы, туфли и шелк. Я поднимался,  стиснутый  в  плечах,  и
получил  некоторую  свободу  лишь наверху, где влево увидел завитую  цветами
арку большого  фойе. Там  танцевали. Я оглянулся и  заметил  желтое шелковое
платье с коричневой бахромой.
     Эта фигура безотчетно нравящегося сложения поднялась при моем появлении
с  дивана, стоявшего в левом от входа углу зала; минуя  овальный  стол,  она
задела  его,  отчего  оглянулась  на  помеху  и,  скоро   подбежав  ко  мне,
остановилась,   нежно   покачивая  головкой.   Черная   полумаска  с   остро
прорезанными  глазами, блестевшими  немо и выразительно, и стесненная улыбка
полуоткрытого рта. имели лукавый смысл  затейливого секрета.  Ее костюм  был
что-то среднее  между матинэ и  маскарадной фантазией. Его  контуры, широкие
рукава и низ короткой юбки были отделаны длинной коричневой  бахромой. Маска
приложила  палец к губам; другой рукой, растопырив ее  пальцы,  повертела  в
воздухе так и  этак, сделала  вид,  что  закручивает  усы,  коснулась  моего
рукава, затем объяснила, что знает меня, нарисовав в воздухе слово "Гарвей".
Пока это происходило, я старался понять, каким образом она знает вообще, что
я, Томас Гарвей, - есть я  сам,  пришедший  по ее указанию. Уже я готов  был
признать ее действия  требующими немедленного и серьезного объяснения. Между
тем маска вновь покачала головой, на этот раз укоризненно, и, указав на себя
в грудь, стала бить  по губам  пальцем, желая вразумить меня этим, что хочет
услышать от меня, кто она.
     - Я вас  знаю, но я не слышал вашего голоса, - сказал я. - Я видел вас,
но никогда не говорил с вами.
     Она стала на момент неподвижной; лишь ее взгляд в черных прорезях маски
выразил  глубокое,  горькое  удивление.  Вдруг  она  произнесла  чрезвычайно
смешным, тоненьким, искаженным голосом:
     - Скажите, как мое имя?
     - Вы послали  за мной? Множество усердных кивков было ответом.  Я более
не  спрашивал, но медлил. Мне казалось, что,  произнеся  ее  имя,  я как  бы
коснусь зеркально-гладкой воды, замутив отражение и спугнув  образ. Мне было
хорошо  знать и  не называть. Но уже маленькая рука  схватила меня за рукав,
тряся и требуя, чтобы я назвал имя.
     - Биче Сениэль! - тихо сказал я, первый раз произнеся  вслух эти слова.
- Лисс, гостиница "Дувр". Там останавливались вы дней восемь тому назад. Я в
странном положении  относительно вас, но верю, что вы примете мои объяснения
просто, как  все  просто  во  мне.  Не знаю,  - прибавил я,  видя,  что  она
отступила, уронила руки и молчит, молчит  всем существом своим,  - следовало
ли мне узнавать ваше имя в гостинице.
     Ее рот  дрогнул, полуоткрылся  с  намерением  что-то сказать. Некоторое
время  она  смотрела  на меня  прямо  и тихо, закусив  губу,  потом  быстрым
движением откинула полумаску, и  я увидел Дэзи. Сквозь ее заметное огорчение
скользнула улыбка удовольствия явиться вместо другой.
     - Не хочу больше прятаться, - сказала она, протягивая мне руку. - Вы не
сердитесь на меня? Однако прощайте, я тороплюсь.
     Она стала тянуть руку, которую я бессознательно  задержал, и  отвернула
лицо.  Когда  ее рука освободилась, она отошла,  и, стоя  вполуоборот, стала
надевать полумаску.
     Не  понимая ее появления, я видел  все  же,  что  девушка  намеревалась
поразить меня костюмом и неожиданностью. Я испытал мерзкое угнетение.
     - Я  был  уверен,  -  сказал я, следуя за  ней, - что вы  уже  спите на
"Нырке". Отчего вы не подошли, когда я стоял у памятника?
     Дэзи повернулась. Ее лицо снова было  скрыто. Платье это  очень  шло  к
ней: на нее оглядывались, проходя, мужчины, взглядывая затем на меня, - но я
чувствовал ее горькую растерянность. Дэзи проговорила, останавливаясь  среди
слов:
     - Это верно, но я так задумала. Ну, что же вы смутились? Я не хочу и не
буду  вам мешать. Я пришла  просто  потому, что  подвернулся  недорого  этот
наряд, и хотела вас развеселить.  Так вышло, что Тоббоган задержался в одном
месте, и я немного помешалась среди всякого  изобилия. Вас увидела случайно.
Вы стояли  у памятника, один. Неужели это действительно сделана Фрези Грант?
Как  странно!  Меня всю исщипали, пока  дошла.  Ох, будет мне  от Тоббогана!
Побегу успокаивать  его. Идите,  идите,  раз  вам  нужно,  - прибавила  она,
направляясь к лестнице и видя, что я пошел за ней. - Я теперь знаю  дорогу и
сама разыщу своих. Всего хорошего!
     Мне незачем  и  не  надо  было  идти  вместе, но, сам  растерявшись,  я
остановился у лестницы, смотря, как она медленно спускается, слегка наклонив
голову и  перебирая бахрому на груди. В ее вдруг потерявших гибкость спине и
плечах чувствовалось  трогательное  стеснение.  Она не  обернулась. Я стоял,
пока  Дэзи  не затеря