ервали нас в комиссии и не дали договорить.
     - Это не должно иметь  места, -  добавил я. - Вам должно быть ясно, что
подобных методов мы не примем.
     -  Мы должны  сохранить  единство, иначе это  трагедии подобно,  сказал
Козлов.
     -  Чтобы сохранить  единство, надо высказываться  открыто, сообразно  с
марксистско-ленинскими нормами, - ответили мы ему.
     Козлов получил отпор, поднял бокал за меня, закусил и уехал.
     Все   время  вплоть  до  начала  совещания   было  занято  нападками  и
контрнападками между  нами  и  ревизионистами  всех  степеней.  Ревизионисты
объявили  нам  войну  широким  фронтом,  и мы также давали  отпор по горячим
следам их нападкам.
     Они  старались  любой ценой  добиться того, чтобы  мы  на  совещании не
критиковали их открыто за совершенные преступления. Будучи уверенными в том,
что мы не отойдем от своих правильных  взглядов и решений, они прибегали и к
измышлениям,  утверждая,  будто  то,  что  мы  поставим  на совещании,  было
необоснованно,  "вносило раскол", будто мы  "трагически" ошибались, будто мы
были виновниками"  и должны  были  изменить путь,  и  т.д. и  т.п. Советские
усиленно   обрабатывали   в   этом   отношении   все   делегации    братских
коммунистических и  рабочих  партий,  которые должны  были принять участие в
совещании.  Что касается  до  себя,  то  они прикидывались  "непогрешимыми",
"невинными",  "принципиальными", вели себя  так, будто они держали  в  руках
судьбу марксистско-ленинской истины.
     Провокации  и  давление на нас  приняли  открытый характер. На  приеме,
устроенном в Кремле по случаю 7  ноября,  ко мне подошел  бледный как смерть
Косыгин и стал читать мне sermon (По-французски: проповедь) о дружбе.
     -  Дружбу с Советским  Союзом,  основанную  на  марксизме-ленинизме, мы
будем беречь и отстаивать, - заметил я.
     - В вашей партии  имеются враги, которые ополчаются против этой дружбы,
- сказал Косыгин.
     - Спроси-ка  его, - обращаюсь к Мех-мету  Шеху,  который  хорошо владел
русским языком, - кто это за враги в нашей партии? Пусть он нам скажет.
     Косыгин попал впросак, начал хмыкать и говорить:
     - Вы неправильно поняли меня.
     - Бросьте! - сказал ему Мехмет Шеху;
     - мы вас поняли очень хорошо, но вы не смеете говорить открыто.
     Мы ушли, покинули эту ревизионистскую мумию.
     (В течение  всего  вечера советские не оставляли нас одними и в  покое:
они  изолировали нас  друг  от друга и  окружали  по  заранее подготовленной
мизансцене.)
     Вскоре нас окружили маршалы Чуйков, Захаров, Конев и др.  Они по указке
пели  на  иной  лад:  "Вы, албанцы,  боевой  народ, здорово  воевали, вы как
следует выстояли,  пока  не одержали победу над  гитлеровской  Германией", и
Захаров продолжал забрасывать камнями германский  народ. В этот момент к нам
подошел  Шелепин. Он стал возражать  Захарову относительно  сказанного им по
адресу  немцев.  Возмущенный Захаров,  не считаясь с  тем,  что  Шелепин был
членом  Президиума  и  начальником  КГБ,  говорит  ему: "Ну  тебя,  чего  ты
вмешиваешься в разговор, не тебе учить меня, кто такие немцы! Когда я воевал
с ними, ты был молокососом".
     В  ходе  этой беседы  надменных  маршалов, опьяненных водкой,  Захаров,
который  когда-то  был  начальником  Военной Академии  им. Ворошилова,  стал
говорить комплименты Мех-мету Шеху,  который вместе с другими товарищами был
направлен  туда  обучаться  сталинскому  военному  искусству.  Перебив  его.
Мех-мет Шеху  сказал: "Спасибо  вам  за  комплименты,  но не  хотите  ли  вы
сказать, что и  ныне,  здесь, в Георгиевском  зале,  мы  являемся старшим  и
подчиненным, начальником и слушателем?"
     В  беседу  вмешался маршал Чуйков,  который  был не  менее  пьяным;  он
сказал: "Мы хотим сказать, что албанская армия всегда должна стоять на нашей
стороне ..  .". Мы тут  же  ответили  ему: "Наша армия является и  останется
верной   своему    народу    и   преданно   будет   отстаивать,    на   пути
марксизма-ленинизма,  дело строительства социализма;  она  была  и  остается
оружием диктатуры пролетариата в Албании, признает и будет признавать только
руководство  Албанской партии Труда.  Этого вы еще не знаете, товарищ маршал
Чуйков? Тем хуже для вас!"
     Маршалы получили  отпор.  Кто-то  из  них,  не помню,  Конев или кто-то
другой,  видя, что  беседа  не прошла  по их расчетам, вмешался  и  вставил:
"Прекратим эти  разговоры,  давайте выпьем стаканчик за  дружбу  между двумя
нашими народами и двумя нашими армиями".
     Однако,  наряду  с  этой  лихорадочной антиалбанской и антимарксистской
деятельностью,  Хрущев  и  хрущевцы  открыто  напали  на  нас  в  материале,
посланном ими китайцам, в котором они обрушивались и  на  них. Этот материал
они вручили всем делегациям, включая и нашу делегацию. В этом материале, как
уже  известно,  хрущевцами  Албания  не  считалась  больше  социалистической
страной.  Хрущев, с  другой  стороны,  в ходе  беседы говорил Лю Шаоци:  "Мы
проиграли  Албанию, но не проиграли чего-либо значительного: вы выиграли ее,
но  вы  не  выиграли чего-либо  значительного. Партия Труда была  и остается
слабым звеном в международном коммунистическом движении".
     Тактика хрущевцев нам была ясна. Они прежде всего угрожали нам словами:
"Это от нас  зависит, быть  или нет вам социалистической страной, так что во
врученном  вам  материале  Албания  больше  не  фигурирует  социалистической
страной", и, во-вторых,  они угрожали  другим,  говоря  им,  что  "Албанская
партия Труда не  является марксистско-ленинской партией,  поэтому  тот,  кто
будет защищать  ее как таковую, тот допустит ошибку и будет осужден вместе с
Албанской   партией   Труда".   Другими   словами,   это   означало:   "Вам,
коммунистическим и рабочим партиям, которые придете на совещание, уже сейчас
надо  уяснить  себе,  что то, что  скажет  Энвер  Ходжа  на  совещании,  это
измышления, это слова антисоветчика".
     На  совещании  стало   ясно,  как  были  заблаговременно   подготовлены
Ибаррури, Гомулка, Деж и другие.
     За  несколько  дней до моего выступления  на совещании Хрущев  попросил
встречи со мной, понятно, с целью "убедить"  нас изменить позицию. Мы решили
пойти на эту  встречу, чтобы еще раз разъяснить хрущевцам, что мы не отойдем
от наших позиций. Но тем временем мы прочитали материал, о  котором шла речь
выше. Я встретился с  Андроповым,  который  в  те дни  суетился, как связной
Хрущева.
     -  Сегодня я  прочел  материал, в  котором Албания  не  фигурирует  как
социалистическая страна, - сказал я ему.
     - Какое отношение это письмо имеет к Албании?  - бесстыдно спросил меня
Андропов, который был одним из авторов этого низкопробного документа.
     - Это  письмо делает невозможной мою встречу  с  Хрущевым, - заметил я.
Андропов оторопел и проговорил:
     - Это очень серьезное заявление, товарищ Энвер.
     - Да, - сказал я  ему,  -  очень серьезное! Передайте Хрущеву, что быть
или не быть Албании социалистической страной, это  не  он решает. Это кровью
решили албанский народ и его марксистско-ленинская партия.
     Андропов попугаем повторил еще раз:
     - Но  ведь  это материал о  Китае,  товарищ Энвер, и не  имеет никакого
отношения к Албании.
     - Свое мнение, - закончил я беседу, - выскажем  на совещании партий. До
свидания.
     Розданное   обвинительное   письмо   против  Китая  было   низкопробным
антимарксистским документом. Им хрущевцы решили продолжить в Москве то,  что
не  докончили  в  Бухаресте. Вновь  они  прибегли  к коварной,  троцкистской
тактике. Этот объемистый материал против Китая они раздали  перед совещанием
в целях подготовки почвы и обработки делегаций остальных партий с тем, чтобы
запугать китайцев и заставить их, если они не подчинятся,  быть,  по меньшей
мере,  умеренными. Этот антикитайский материал  нас  не удивил, напротив, он
дальше укрепил  в нас убежденность в  правоте марксистско-ленинской  линии и
марк-систско-ленинских позиций нашей партии в защиту Коммунистической партии
Китая. Материал  навел  порядочную  скуку на участников  совещания,  которые
восприняли  его  не   так,  как  это  предполагали  хрущевцы.  На  совещании
образуются  трещины  и  это будет  в  пользу  марксизма-ленинизма. Мы  могли
рассчитывать,  что  7-10  партий  скорее станут  на  нашу  сторону, если  не
открыто,   то,  по  крайней  мере,   неодобрением  враждебного   предприятия
хрущевцев.
     Китайская делегация, как оказалось,  пришла на  московское  Совещание с
мыслью,  что страсти могли  угомониться,  и  первоначально  они  подготовили
материал, пронизанный примиренческим  духом  и  терпимостью  по отношению  к
позициям  и  деяниям  хрущевцев.  С  ним должен  был  выступить Дэн  Сяопин.
По-видимому, они подготовились  занять позицию "в  двух-трех вариантах". Это
нам  показалось  странным после  жестоких выпадов, совершенных  в  Бухаресте
против Коммунистической партии Китая  и  Мао Цзэдуна. Однако, когда хрущевцы
пошли  в  атаку,  прибегая  к  жестоким   выпадам,  наподобие  тех,  которые
содержались  в  розданном  перед  совещанием  материале,  китайцам  пришлось
полностью изменить  подготовленный  материал,  бросить примиренческий дух, с
тем чтобы своей позицией ответить на выпады Хрущева.
     Совещание  открылось при жутком  состоянии. Нас не без  умысла посадили
около трибуны ораторов, с  тем чтобы  мы оказались под указательным  пальцем
антимарксистских хрущевских "прокуроров". Но, вопреки их ожиданиям,  это  мы
стали прокурорами, обвинителями ренегатов и предателей. Они сидели на скамье
подсудимых.   Мы   сидели   с  поднятой   головой,  потому   что  стояли  за
марксизм-ленинизм.  Хрущев схватывался  за голову обеими руками  всякий раз,
когда на него сбрасывались бомбы нашей партии.
     На совещании Хрущев придерживался коварной тактики. Он выступил первым,
произнес якобы умеренную, мирную речь, без открытых выпадов,  с  изысканными
фразами,  с тем чтобы  задать тон  совещанию и создать впечатление,  что оно
должно быть тихим, внушать его  участникам,  что не следует нападать друг на
друга (они напали первыми), надо сохранить единство (социал-демократическое)
и т.п. Этим он хотел сказать: "Мы не хотим распрей, не хотим раскола, ничего
такого не произошло, все идет хорошо".
     Хрущев в своей речи полностью высказал  свои ревизионистские воззрения,
он атаковал  Коммунистическую партию Китая и  Албанскую партию Труда, как  и
те, которые последуют за этими  партиями,  не упоминая при этом ни  одной из
них  по имени. Этой  тактикой  в  своей  речи  он  хотел  предупредить  нас:
"Выбирайте: либо выпады вообще, без адреса,  хотя всем  известно, о ком идет
речь, либо же, если вам так не нравится, мы  атакуем вас открыто".  На деле,
из   выступивших  20   делегатов-марионеток  только  5-6   атаковали  Китай,
основываясь на материале советских.
     Хрущеву  и  его  марионеткам   было  известно,  что  мы  объявим  войну
хрущевскому  и  мировому  современному  ревизионизму,  поэтому  они   как  в
комиссии, так и в своих выступлениях настаивали на  необходимости включить в
проект  положение о фракциях и групповщине  в международном коммунистическом
движении, а также оценки XX и XXI съездов Коммунистической партии Советского
Союза  и  некоторые  другие  вопросы,  против  которых  мы  выступали.  Было
очевидно,  что  Хрущев, который  отрекся от  ленинизма  и  ленинских  норм и
который,  как он сам утверждал, "обладал наследием и  монополией ленинизма",
хотел  своей  дирижерской  палочкой  руководить  всеми  коммунистическими  и
рабочими  партиями мира, держать их  под  своим  диктатом. Тот, кто выступал
против его линии, выработанной XX и  XXI съездами,  объявлялся фракционером,
антимарксистом,  сторонником  групповщины. Понятно, что таким образом Хрущев
готовил  дубинку  против  Коммунистической партии  Китая  и Албанской партии
Труда,  готовился   принять   меры   к  исключению  нас  из   международного
коммунистического   движения,  в  котором,  по  его  расчетам,  должны  были
господствовать антимарксистские идеи.
     За ним один за другим  выступило 15-20  других, которые, будучи заранее
подготовленными и обработанными, вторили Хрущеву:
     "Ничего такого не произошло, ничего нет  между  нами, тишина царит, все
идет хорошо". Какой низкопробный  блеф для хрущевцев, которые манипулировали
этими подкупленными,  чтобы  прикидываться  принципиальными!  Вот таков  был
вообще  тон. "Часы уже были  сверены", как  это  Живков  говорил  некогда  в
какой-то  своей   речи,  которую   Хрущев  в   Бухаресте  процитировал   как
"историческое" изречение.
     Между тем как совещание продолжало  свою работу, советские, в частности
Хрущев, порядочно боялись нашего выступления и старались любой ценой убедить
нас отказаться от своих взглядов или хотя бы смягчить нашу позицию. Когда мы
отказались встречаться с Хрущевым,  они попросили Тореза посредничать. Торез
пригласил нас  на ужин и  прочел  нам лекцию о "единстве"  и посоветовал нам
быть "сдержанными и хладнокровными". Морис Торез, конечно, был в курсе дела,
ибо мы уже беседовали с ним,  так что было  очевидно, что он теперь выступал
эмиссаром Хрущева. Но  тщетно он старался. Мы отклонили все его предложения,
и он пригрозил нам.
     - На вас ополчится совещание.
     - Мы  никого не боимся, потому что стоим на правильном пути, - ответили
мы ему.
     Увидев, что и  посредничество  Тореза ни к чему не  привело,  советские
стали настоятельно просить нас встретиться с Микояном,  Козловым,  Сусловым,
Поспеловым  и  Андроповым.  Мы  дали  согласие.  На  этой  встрече,  которая
состоялась на даче в Заречье, советские изображали дело так, будто ничего не
произошло, будто они  ни в чем не были виновны, наоборот, по-ихнему, виновна
была  Албанская  партия  Труда!  Это  мы, видите ли, обостряли  отношения  с
Советским Союзом, и они  потребовали  от нас прямо сказать им, почему мы это
делали!
     Мы  отвергли  их  обвинения  и  утверждения и на  неопровержимых фактах
доказали  им,  что  не  мы,  а они  своими  позициями  и деяниями  обострили
отношения между нашими партиями и нашими странами.
     Со своей стороны, люди Хрущева совершенно без зазрения совести отрицали
все вплоть до своего посла в Тиране, которого они обозвали дураком,* пытаясь
взвалить  на него свои  провинности. Они  пытались  во что  бы то  ни  стало
задобрить нас, чтобы мы замолчали. Они предложили нам и кредиты, и трактора.
Но мы, изобличив их, сказали: "Вы тщетно стараетесь, если не признаете  и не
исправите свои тяжкие ошибки".  Назавтра вновь пришли к нам Козлов и Микоян,
но ничего не добились.
     Наступало время нашего выступления, и они предприняли последнюю попутку
-попросили  нас  встретиться с Хрущевым в Кремле. По всей видимости,  Хрущев
еще понапрасну надеялся, что ему удастся "переубедить нас";
     мы дали согласие, но отказались встретиться в назначенный им час, чтобы
этим сказать ему: "ты не  можешь даже время встречи назначать, его назначаем
мы". Кроме этого,  еще до встречи с  ним, нам хотелось направить ему "устное
послание". Своим аппаратом мы  установили,  что в  отведенной нам резиденции
везде  нас  подслушивали  через  микрофоны.  Только в  одной  бане  не  было
установлено микрофона. Когда было холодно и мы не могли беседовать на улице,
мы были вынуждены беседовать в бане. Это заинтриговало советских, они хотели
знать, где мы беседовали, и, спохватившись, попытались установить микрофон и
в бане. Наш офицер застал советского  техника за  "операцией" - он  якобы  -
ремонтировал  баню;  наш  человек  сказал  ему:  "Не   надо,  баня  работает
исправно".
     Наше посольство тоже  было  переполнено аппаратами для подслушивания, и
мы,  зная  это,  назначив  время  встречи,  покинули  Кремль  и  приехали  в
посольство. Мы включили свой аппарат,  и он дал  нам сигналы  о том, что нас
подслушивают  со всех  сторон.  Тогда Мехмет Шеху  направил Хрущеву и другим
10-15  минутное  "послание"  на  русском  языке,  назвав  их  "предателями",
"подслушивающими нас", и т.д.  и т.п. Так что,  когда мы прибыли  в  Кремль,
ревизионисты уже получили наше "приветствие".
     Встреча прошла в кабинете Хрущева, и он начал, как обычно:
     - Слушаем вас, говорите.
     - Вы попросили встречи с нами, - сказал я, - говорите вы первыми.
     Хрущев вынужден  был согласиться. С самого начала мы убедились, что  он
действительно пришел  на  встречу  в  надежде,  что  ему  удастся,  если  не
ликвидировать, то, по крайней мере, смягчить критику,  с которой мы выступим
на  совещании.  К тому  же,  эту встречу,  даже  если  она не  даст  никаких
результатов,  он  использует,  как  обычно,  в  качестве  "аргумента"  перед
представителями остальных партий для того, чтобы сказать им: "вот мы еще раз
протянули руку албанцам, но они остались на своем".
     Хрущев и другие  старались  взвалить  вину на нашу  партию и изображали
удивленного,  когда  мы рассказывали  им историю  возникновения  разногласий
между нашими партиями.
     - Я  не знаю,  чтобы у меня  был какой-либо конфликт с товарищем Капо в
Бухаресте,
     - бесстыдно говорил Хрущев.
     - Центральный Комитет нашей партии,
     - сказал я ему, - не одобрял и не одобряет Бухареста.
     - Это неважно. Но дело в том, что и до Бухареста вы не были согласны  с
нами и этого вы нам не говорили.
     Шарлатан,  конечно,  лгал, причем лгал с умыслом. Разве  не этот  самый
Хрущев  в апреле 1957 года хотел грубо  прекратить переговоры?  Разве мы еще
раньше, в 1955 и 1956 годах, не говорили ему и Суслову о наших возражениях в
связи с отношением к Тито, Надю, Кадару и Гомулке?
     Мы упомянули  ему  некоторые  из этих  фактов,  и Микоян  вынужден  был
признать их вполголоса.
     Однако Хрущев, когда видел, что его припирали  к стене, прыгал с пятого
на  десятое, перескакивал  из темы  к теме, и нельзя было говорить  с  ним о
крупных  принципиальных  вопросах,  которые, в  сущности,  были  источниками
разногласий. К тому  же его даже не  интересовало упоминание этих вещей.  Он
добивался  подчинения  Албанской  партии Труда, албанского народа, он был их
врагом.
     - Вы не за урегулирование отношений,
     - резко сказал Хрущев.
     - Мы  хотим урегулировать их, но сперва вы должны признать свои ошибки,
- ответили. мы ему.
     Беседа с нами раздражала Хрущева. Он, конечно,  не привык,  чтобы малая
партия и  малая страна решительно возражали против  его  позиций и действий.
Такова была  их  шовинистическая  логика, свойственная патронам, логика этих
антимарксистов, которые,  как и империалистическая  буржуазия, считали малые
народы и  малые страны своими  вассалами,  а их права -  разменной  монетой.
Когда мы открыто сказали ему об ошибках его и его людей, он стал на дыбы:
     - Вы меня оплевываете, - завопил он.
     - С вами нельзя беседовать. Только Макмиллан попытался говорить со мной
так.
     - Товарищ  Энвер  не Макмиллан, так  что берите свои  слова  обратно, -
возмущенно ответил ему Хюсни.
     Мы вчетвером встали и покинули их, не подав им даже руку,  мы не попали
в их ловушки, сплетенные угрозами и лицемерными обещаниями.
     Это была последняя беседа с этими ренегатами, которые еще прикидывались
марксистами.  Однако  борьба нашей  партии, настоящих  марксистско-ленинских
партий и сами контрреволюционные действия этих ренегатов  с  каждым днем все
больше срывали с них демагогические маски.
     Итак,  эти попытки не имели никакого успеха, мы ни на йоту не отошли от
своей позиции, да и ничего мы не изменили и не смягчили в нашей речи.
     Я не стану распространяться  о содержании  речи, с которой я выступил в
Москве  от имени  нашего  Центрального  Комитета,  ибо она  опубликована,  а
взгляды  нашей  партии на поставленные  нами  проблемы  теперь уже  всемирно
известны.  Мне   хотелось  бы   лишь  указать  на  то,  как   прореагировали
последователи Хрущева,  прослушав наши  выпады