рузей? Можешь воспринимать это как задание. А чтобы оно было действительно
заданием -- обязательно послезавтра.
     Где-то боковой искрой мелькнуло, что есть в нашем государстве, есть
разница между тем, чтобы прочитать книгу самому, и тем, чтобы дать ее
почитать товарищу. Одно дело держать такую книгу у себя, а другое дело ее
распространять. И что не напрасно Кирилл настаивает, чтобы я непременно
передал кому-нибудь его книгу. Это уж -- приобщить, сделать участником,
отрезать пути.
     А что же мне их не отрезать? Разве мне, все понявшему и увидевшему все
в истинном свете, мне, у которого каждый час и каждую минуту сердце
обливается кровью при мысли о России, мне, который, по моим же словам, если
бы сказали сейчас -- прыгай с колокольни Ивана Великого, и в момент шлепка
тела о землю все вспыхнет, воскреснет, воскреснет или оживет, я и секунды
не колебался бы, а бросился бы, раскинув руки... Что же мне бояться
отрезания путей? Да есть ли для меня теперь другой путь, кроме одного, если
даже он ведет к неизбежной гибели?
     -- Хорошо. Завтра ты дашь мне книгу, а послезавтра я передам ее
другому человеку, но своему выбору.
     -- Кровь и ненависть, кровь и пламя!
     Через день, в десять часов утра, когда я только что собрался позвонить
одному человеку, чтобы условиться с ним о встрече, у меня самого зазвонил
телефон. Я снял трубку и услышал голос отца Алексея из Троице-Сергиевой
лавры. Я несколько удивился этому звонку, потому что слышал, будто между
отцом Алексеем и Кириллом пробежала какая-то кошка. О чем-то они спорили,
на чем-то не поладили, в чем-то разошлись. Я жалел об этом, думая, что
холодок их отношений падет на меня, а было бы жалко. Я полюбил бывать в
лавре в гостях у отца Алексея в той особенной атмосфере, которая хоть и
создана теперь искусственно, вроде как в оранжерее, да все-таки напоминает
атмосферу России.
     На чем они могли охладиться? По репликам, по интонациям Кирилла я
понял, что РПЦ злила его своей лояльностью, ее пугал экстремизм Кирилла.
Она искала тихой мирной жизни, в то время как Кирилл требовал энергичных и
практических действий. А у тех ведь еще и саны, и должности. Скажем, ученый
секретарь академии. Достигнуто, и жалко терять. Отсюда соглашательство,
прислужничество. "Они тоже на пшене, -- клеймил Кирилл, тоже клюют с
ладони". По крайней мере, так все это выглядело в интерпретации самого
Кирилла.
     И вот отец Алексей позвонил сам. Я тотчас увидел в этом промысел: как
же! Перед таким решительным шагом, который я собирался сделать сегодня,
хорошее ли это, плохое ли предзнаменование, но совпадение -- вот оно!
Помнится, я обрадовался этому совпадению.
     -- Как живете, Владимир Алексеевич?
     -- Вашими молитвами.
     -- Молимся, молимся о вас. Постоянно молимся о вас. Давненько не
виделись, а есть потребность.
     -- Так что же, мне приехать в Загорск?
     -- Приехать, но не в Загорск. Я сегодня нахожусь в Переделкинской
резиденции патриарха. Это и ближе. Если можете, жду вас к обеду. Приезжайте
в час дня.
     Я был убежден, что отец Алексей хочет помириться с Кириллом, и
надеялся, что я по мере сил посодействую этому. Что ж, мирить хороших людей
-- благое дело. Я ехал в Переделкино с легким сердцем, радостно
возбужденным, и всякое море казалось мне по колено. А книгу я сегодня
отдам. Пришел и мой черед выходить на линию огня. Что ж, "Я не первый воин,
не последний".
     За рулем отлично читаются стихи, и я твердил два стихотворения,
пришедшиеся к случаю, так что каждая строка, каждая интонация отвечали
полностью моему настроению, состоянию моего духа, моей судьбе. И не только
отвечали -- сливались всеми точками, совпадали.

                    Мы, сам-друг, над степью в полночь встали,
                         Не вернуться, не взглянуть назад.
                         За Непрядвой лебеди кричали,
                         И опять, опять они кричат...

Опять, опять, опять... Недаром словечко "опять" пронизывает весь этот цикл
"На поле Куликовом", входящий, в свою очередь, в цикл "Родина". Опять. "И
вечный бой, покой нам только снится". Миллионы погублены, расстреляны,
брошены в грязные ямы, замучены, порабощены, растлены. Но я оказался жив.
Мы оказались живы. И вот -- опять, опять...

                    За Непрядвой лебеди кричали,
                         И опять, опять они кричат.
                         По пути горючий белый камень.
                         За рекой поганая орда.
                         Светлый стяг над нашими полками
                         Не взыграет больше никогда.

Над нашими полками... Светлый стяг... Где русские полки и где светлые
стяги? "Все расхищено, предано, продано". Но...

                    К земле склоняясь головою.
                         Говорит мне друг: "Остри свой меч,
                         Чтоб недаром биться с татарвою,
                         За святое дело мертвым лечь!"

За святое дело. За Россию. За Русь. За милую Родину истерзанную темными
силами. Да я... Господи... Мертвым лечь, если надо!..

                    Я не первый воин, не последний,
                         Долго будет Родина больна.
                         Помяни ж за раннею обедней.
                         Мила друга, светлая жена!

Тут спазм перехватил мне горло, но это был не спазм горя, не печали, но
спазм боевого восторга, точно и впрямь сейчас опять развернется надо мною
светлое знамя и я в составе головного полка вырву из ножен обоюдоострый
тяжелый меч.

                    Опять над полем Куликовым
                         Взошла и расточилась мгла,
                         И словно облаком суровым
                         Грядущий день заволокла.

Не просто суровым облаком, а тяжелым, беспросветным мраком, растянувшимся
на долгие десятилетия унылого рабского существования, влачения судьбы,
покорности и постепенного угасания.

                    За тишиною непробудной,
                         За расстилающейся мглой
                         Не слышно грома битвы чудной,
                         Не видно молньи боевой...

Тихо-то тихо, темно-то темно. Но есть еще живые люди, есть еще живые
сердца, бьется еще пульс России. "Еще польска не згинела, пока мы жиемо".
Может быть, безнадежным окажется пробудить ее от сна, а тем более
воскресить ее силы. Но. Но. Но...

                    Но узнаю тебя, начало
                         Высоких и мятежных дней!
                         Над вражьим станом, как бывало.
                         И плеск и трубы лебедей.
                         Не может сердце жить покоем,
                         Недаром тучи собрались.
                         Доспел тяжел, как перед боем.
                         Теперь твой час настал. Молись!

Настал и мой час. Настала моя пора выходить на линию огня. Я погибну,
конечно, но погибну за Россию, погибну как русский. Это будет прекрасно.

                    Я не первый воин, не последний.
                         Долго будет Родина больна...

И можно было не повторять уж последующих, завершающих строк, они и так
звучали, пели, ликовали во мне.
     Может быть, я и не повторял их вслух, но все это во мне и вокруг меня,
и этот послушный руль, и эта скорость, и этот поворот дороги, после
которого вспыхнула вдруг на горе златоглавая патриаршья церковка, все во
мне и вокруг меня были одни эти строки, одна эта пронзительная и омывающая
радость, и все грядущие муки, и саму грядущую насильственную смерть
превращала в радость эта нота:

                    Помяни ж за раннею обедней
                         Мила друга, светлая жена!
                         ...........................................
                         И когда наутро тучей черной
                         Двинулась орда,
                         Был в щите твой лик нерукотворный
                         Светел навсегда!

Бывшее, шестнадцатого еще века, подмосковное именьице бояр Колычевых
чудесным образом уцелело и сохранилось. И главное не было передано под
какую-нибудь МТС, а было отдано патриархии как подмосковная резиденция
патриарха всея Руси, вроде загородного дома или дачи.
     Образовался еще один крохотный оазис, обнесенный не очень высокой,
всегда свежепобеленной стеной. Въездные ворота в имение - парадные, с
витиеватыми башенками, за ними уж там, на самой территории, терем-теремок.
Обелиск перед ним с именами всех бояр Колычевых, маленькое кладбище с
несколькими крестами, служебные постройки - кухня, квасная, погреб и
прочее. Сад на всей территории, пруд среди сада, заросший кувшинками. А
церковь так стоит, что есть в нее вход с улицы для всех прихожан, но есть и
с территории - через узкую боковую дверь. Но, конечно, в тереме у патриарха
своя домовая церковь, где никогда не гаснут лампады мерцанием золоченых
окладов перед ликами древнего письма. Если идти со стороны станции вечером,
то поверх ворот виден верхний этаж терема, и тогда поймешь, что за
стрельчатыми окошками в глубине дома мерцают тихие негасимые лампады.
     После обеда мы пошли прогуляться по саду и, отойдя подальше от дома,
от людей, от милиционера, который всегда дежурит на территории, сели на
лавочку перед прудом. Я почувствовал, что отец Алексей сейчас заговорит о
важном, зачем и позвал меня, но все же я не мог предчувствовать, каким
обухом по голове припасено меня оглушить.
     -- Вот, Владимир Алексеевич, я возьму быка за рога. Мы, конечно, не
государство в государстве, и у нас своей разведки нет, но хорошие люди есть
всюду. Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружен
чекистами и провокаторами... Я не хочу сказать (а это пришлось бы
доказывать), что он сам... этого, может быть, и нет... Но он "под
колпаком", и следовательно, каждый, кто оказывается рядом с ним... Ну вот,
а вас нам жалко. Вы -- писатель. Вы -- нужны. Поэтому мы после долгих
колебаний и решили вас предупредить, чтобы не допустить вашей гибели. Если
еще не поздно.
     Я онемел. В глазах у меня потемнело. Появилось полное впечатление, что
я рухнул, провалился сквозь тонкий лед и падаю, падаю в бесконечную бездну,
в бездну, у которой даже нельзя представить дна, настолько глубока она и
ужасна.
     Калейдоскопически возникали во мне и тотчас разваливались, чтобы
уступить место вновь возникающим и вновь разваливающимся картинкам.
     Кирилл, Лиза, наши поездки, наша взаимная доверительность, наши
взаимные разговоры во время поездок, все их реплики, вся их нацеленность,
все руины церквей и монастырей, которые мы с ними увидели, вся мерзость
запустения на самых святых и русских местах, все людские души, которые
раскрывались от единого слова Кирилла и Лизы, хотя бы это, совсем уж
недавнее, искреннее, как выдох, восклицание Лизы: "Жутко оттуда, где мы
только что побывали, возвращаться опять к действительности. Не хочу!" Если
это игра, то гениальная игра... Невозможно и вообразить. Да нет! Да как же?
НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
     Последнюю фразу я, оказывается, произнес вслух, потому что отец
Алексей на нее ответил:
     -- Может, Владимир Алексеевич, все может быть. К сожалению, так и
есть.
     -- Но если он окружен чекистами, почему же меня до сих пор не забрали?
Уже несколько лет им известны мои взгляды, мой образ мыслей.
     -- Что толку вас забрать? Одного? Им надо, чтобы на ваш огонек
слеталось больше ваших единомышленников. По одному их трудно искать и
ловить. А вот если вы их соберете в кучку, в одно место, то очень удобно.
Вы знаете или нет, что в Ленинграде недавно взята целая молодежная
организация?
     -- Первый раз слышу.
     -- Да, молодые ребята. Союз христианской молодежи.
     У них была своя, крайне монархическая программа. Был свой вождь --
Огурцов. Поэтому дело так и называлось -- "Дело Огурцова". Железная
дисциплина. Был у вождя заместитель по кадрам, был заместитель по
контрразведке, заместитель по пропаганде. На суде, когда Огурцова ввели в
зал, все подсудимые встали и вытянулись по стойке "смирно". Вот какая была
у них дисциплина.
     -- И много их взяли?
     -- Человек около сорока. Вот и в Москве хорошо бы такую "огурцовскую"
организацию...
     -- НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
     -- Не исключено, что за Бурениным наблюдает еще одна разведка.
Пропустить через свои руки всю московскую интеллигенцию и на каждом
поставить плюс или минус. На всякий случай. Просеять, процедить. Где зерна,
где плевелы. С их точки зрения, конечно. И если это так, то вы лучше меня
знаете, что вся московская интеллигенция действительно процедилась и на
каждом поставлен либо плюс, либо минус.
     -- НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
     -- Но как же так? Все понимать. Понять и узнать всю правду. И все же
служить неправде? Познать, где свет, где тьма. И служить тьме? Но ведь если
так, то ведь это чудовищно, так чудовищно, как никогда еще не бывало на
свете!
     -- Не знаю, что вы находите в ней сверхчудовищного. ЧК доступны всякие
методы.
     На обратном пути (я уже не читал, разумеется, боевых и вдохновенных
стихов Блока) в мелькании жутких теней я старался уловить хоть небольшие
просветы. Схватился за соломинку, ибо нельзя было не схватиться за
что-нибудь, но так и лететь вниз, кувыркаясь в кромешном мраке. Соломинка
была вот какая: "А может быть, они, -- думал я, -- решили отодвинуть меня
от своей конспиративной деятельности? Я писатель, а не конспиратор. У меня
все, если не на пере, то на языке. Я уже и теперь направо и налево
высказываю свои взгляды. Стал носить перстень с изображением Николая
Второго. А там нужна совершенно тайная, конспиративная, незаметная
деятельность. Может быть, они понимают, что как писатель, выступая открыто,
издаваясь и печатаясь, я принесу больше пользы, нежели как рядовой член
конспиративной организации. Напишу книгу, она разойдется по стране в
количестве сотен тысяч экземпляров, ее переведут на другие языки. Так что
важнее -- написать книгу или наклеить на заборе одну листовку? Передать в
другие руки одну книгу? Это сумеет всякий, а вот написать ее... Может быть,
они понимают это и хотят оградить меня от мелкой конспиративной
деятельности, а тем самым и себя от возможного пропала?
     Или они проверяют меня перед выполнением конкретного задания? Поверю
ли я сразу в двуличность Буренина? Если поверю сразу, то какой я боец?
Можно ли на меня положиться? Эмоционален и неустойчив. А там нужны --
кремень и железо... Да нет, не может быть...
     Во мне как-то в одно мгновение прокрутились все их, то есть Кирилла и
отца Алексея, разговоры при мне -- искренние, доверительные. И я
чувствовал, что, если бы не было меня рядом, то они, эти их разговоры, были
бы еще искреннее и доверительнее. И ведь это все происходило не год назад,
а совсем недавно. Откуда же такая внезапная перемена? Нет, тут что-то не
так...
     Механически давил я на акселератор, и машина моя мчалась к Москве.
Огромный многомиллионный и обширный город надвигался на меня с
катастрофической, ударной, расплющивающей скоростью.
     Многомиллионная Москва. Но найду ли я в ней хоть одного человека, с
которым мог бы говорить вполне откровенно и не таясь? Что ждет теперь меня
во всей Москве? Меня, прозревшего и уже не способного, да и не хотящего,
вернуться к благополучной, удобной и безопасной слепоте. И что делать с
Бурениным?.. Не он ли сорвал бельмы с твоих глаз? Не он ли промыл тебе
мозги и разморозил анестезированные участки сознания? Да, тебе уж не
вернуться к твоим статьям по случаю 7 ноября и 1 Мая, тебе уж не выступать
на Красной площади во время демонстраций трудящихся, тебя не выберут в
секретари Союза писателей. Тебя не будут приглашать на правительственные
приемы и перестанут пускать в заграничные поездки. Но ты стал живым
человеком. У тебя бьется пульс. В тебе струится русская кровь. Ты видишь
вещи такими, какие они есть на самом деле, а не такими, как тебе внушали,
чтобы ты их видел. В сущности, он сделал реанимацию. Он оживил тебя. Вместо
послушного, нерассуждающего, безмозглого и слепого, слепо повинующегося,
подстриженного под общую гребенку, талдычащего общие слова и лозунги
советского робота, вместо обкатанной детальки в бездушном государственном
механизме ты превратился в живого человека, в единицу и в личность.
     Сложна и трудна будет теперь твоя жизнь. Но как бы она ни была сложна
и трудна, ты должен благодарить человека, сделавшего тебя живым и зрячим.
     И разве ты не был счастлив с ними -- с Кириллом и Лизой? И даже в
самый последний момент отчаяния и безысходности ты прошепчешь слова
благодарности им, проведшим тебя за руку, словно ребенка, от ступени к
ступени, до последнего края, за которым нет уже ничего от привходящих
мелочных обстоятельств, а есть только полный простор, полная свобода
проявления и твоя добрая воля. Да еще -- на все -- воля Божья.


	Примечания

          1. Надо бы написать "знал", оба уже в могиле. Но писалось это в
1976 году, когда они еще здравствовали.
         2. Понадобились десятилетия, чтобы я, ездивший тогда на целину
шесть раз писать о ней для "Огонька", понял всю глупость и всю, в конечном
счете, преступность этой акции. Больше двадцати миллионов (!) гектаров
травянистых степей, где могли бы пастись (и паслись в России) десятки
миллионов овец и лошадей, были распаханы и обречены на эрозию. В результате
теперь ни скота, ни хлеба. Ученые утверждают, что природе залечить эту рану
(от Волги и до Хакасии) потребуется три тысячи лет. Все это носило характер
камфары в организме государства. В РСФСР около ста миллионов гектаров
испорченных, запущенных, заросших кустарником и закочкованых, прекрасных
некогда лугов. Луговая волжская пойма залита, как известно, водой. Луга
облагораживать долго, хлопотно, да и некому, а трава нужна. Траву начали
сеять на пахотных землях, где расти бы хлебам. Сорок миллионов гектаров
пашни в РСФСР занято под траву, а двадцать миллионов гектаров травяных
степей в Казахстане распахали под хлеб. Типичная советская (то есть
бесхозяйственная) встречная перевозка! Вот еще один аспект "целины",
проблема которой мне тогда казались "красивой".
         3. Или, может быть, все это было наваждением, знамением времени? И
теперь это невозможно ни при каких обстоятельствах и ни с кем? Но вот я
беру "Литературную газету" за 7 июля 1975 (!) года. Передовая статья,
подписанная Анатолием Ананьевым. Главный редактор журнала "Октябрь". Читаю:
"Верная своей миролюбивой политике, одобренной и подтвержденной решениями
XXV съезда, наша партия вновь выступила... С проникновенной, полной
озабоченности речью на конференции выступил глава советской делегации
Генеральный секретарь ЦК нашей партии Леонид Ильич Брежнев. Он дал глубокую
реалистическую оценку... и все мы, советские люди, с чувством огромного
удовлетворения и гордости слушали его выступление..."
         4. Забывал, значит, я, что толпа вливается по тому месту, где
находилась заблаговременно взорванная в тридцатые годы Иверская часовня.
         5. Поинтересоваться бы теперь, несколько пятилеток спустя, сколько
собираем. Не вдвое ли меньше?
         6. Когда это писалось, СССР покупал 20 миллионов тон зерна;
сейчас, в 1990 году, эта цифра выросла до 38 миллионов.
         7. Мне теперь некогда доставать соответствующие справочные книги,
но читатель, если захочет, может этим заняться. Он увидит в подробности,
если справочники будут, конечно, не советского производства, что Россия
действительно стояла по всем отраслям промышленности и земледелия на уровне
задач того времени, не занимая, может быть, первых мест, но стоя в ряду
великих держав: Америки, Франции, Англии и Германии. Зато она занимала
первое, недосягаемое место по темпам роста. Она стремилась вверх подобно
катапультированному самолету-перехватчику и была, фактически, сбита влет.
Все-таки некоторые цифры привести стоит.
       Начатое при Александре II усиленное железнодорожное строительство
несколько замедлило темп в 80-е годы, но в 90-х голах оно двинулось вперед
с исключительной