Запеклась на штыке.
                         Пулемет застучал,
                         Боевой ундервуд.

Какова емкость поэтических образов! Чернила чековской подписи сразу
превращаются в кровь на штыке. А стрекотание пишущей машинки
(отпечатывающей имена обреченных, конечно, а что же, исходя из контекста?),
естественно, переходит в стрекотанье пулемета. Но послушаем дальше.

                    Расскажи мне, пожалуйста,
                         Мой дорогой,
                         Мой застенчивый друг,
                         Расскажи мне о том,
                         Как пылала Полтава,
                         Как трясся Джанкой,
                         Как Саратов крестился
                         Последним крестом.

Миленькая картинка, не правда ли? И председатель ЧК, оказывается, милый
застенчивый человек, интеллигент и очкарик. А ведь пылают и трясутся не
заморские, не вражеские города, а мирная, тихая Полтава, и среди родной
России на берегу родной Волги Саратов вынужден креститься последним
крестом! А это разве двусмысленно:

                    Как без хлеба сидел,
                         Как страдал без воды
                         Разоруженный
                         Полк юнкеров.

Понимаешь ли ты, о чем тут написано? Юнкера -- это юноши, русские,
светловолосые, в белых гимнастерках, самая жертвенная часть русской
интеллигенции в те годы, молодежь. Ты понимаешь ли, что их, оказывается,
разоружив, уморили голодом и жаждой! То-то сладко вспоминать об этом даже в
условиях революции, излишней жестокости за мирным куском пирога! "А
помнишь, как мы их, русских сволочей, с голоду уморили? Как пить им не
давали, гадам, они и подохли все. Выпьем, что ли, товарищ Орлов?"

                    Ты, что руки свои
                         Положил на Бахмут,
                         Эти темные шахты благословив.

Нет, ты вдумайся, вдумайся в слова, которые тут написаны. Ну, то, что
председатель ЧК положил руки на Бахмут, это понятно. Он не только на
Бахмут, на всю страну положил свои руки. Но что это за шахты он еще
благословляет к тому же? Что-то некстати здесь словечко "благословив", даже
если бы в шахтах работали заключенные. Да и шахты-то зловещие, темные. Уж
не в них ли и откликался пулемет боевому, неусыпному ундервуду? А кончается
стихотворение теми же строками: "Приговор прозвучал, мандолина поет..."
Вот, Владимир Алексеевич, каков Светлов, которого вы две недели назад
всячески превозносили в своей статье в "Литературной газете".
     Но Светлов -- это понятно. А вот русские, русские поэты, в жизни, в
быту нелюбящие Светлова, как бы воспевающие Россию, им-то как не совестно
дудеть в ту же дудку?
     -- Кто дудит?
     -- А все! Назови мне русского поэта, которого ты считаешь наиболее
ярким, талантливым, самобытным, наиболее не любящим Светлова (Безыменского,
Жарова, Лисянского, Алигер, Уткина, Долматовского, Эренбурга, Острового,
Самойлова, Винокурова, Окуджаву, Вознесенского, Рождественского), назови
мне такого поэта, и я тебе тотчас докажу, что он дудит в ту же дуду.
     -- Ну... пожалуй, Прокофьев. Отличный лирик. Озорной. Залихватский.
"Грудь в сатине, сердце в соловьях".

                    Что теперь на родине? Погода!
                         Волны неумолчно в берег бьют.
                         На цветах настоянную воду
                         Из восьми озер родные пьют. .
                         Пьют как брагу темными ковшами,
                         Парни в самых радостных летах.
                         Не испить ее - она большая,
                         И не расплескать -- она в цветах.

По-моему, здорово! Какая энергия, какая сочность!
     -- Да, Светлову и не приснилось бы. Наверное, и про березки много
стихов, про Россию? Разные здравицы. Застольные песни. Не правда ли?
     -- Есть и это. Да ты, как видно, знаешь его не хуже меня.
     -- Предполагаю, Владимир Алексеевич, предполагаю. Нетрудно
предположить. Ну, давай про Россию.

                    Поднимем заздравные чаши,
                         Как водится, выше голов
                         За вечную Родину нашу,
                         За теплый отеческий кров.
                         За отсветы радуг красивых,
                         За теплые травы долин,
                         Черемухи душную силу
                         И красные гроздья рябин.
                         За то, чтоб весной голосили
                         На всех лозняках соловьи,
                         Поднимем, друзья, за Россию
                         Мы первые чаши свои.

-- Ишь, какой говорун, краснобай. Черемухи да рябины. Ну-ка, дай мне его
томик. Ну да... Вот опять Россия. Что-то многовато у него. Вот:

                    За дождями дожди моросили,
                         Поднимала река гребешки,
                         Ты Россия моя, Россия,
                         Дружно пели мои дружки.

И вот:

                    Россия,
                         Вольная Россия,
                         Ты хороша в кругу сестер своих.
                         Очи ясные пылают синью...

Так.

                    Не печальную, а величальную
                         Пою песню России.
                         Знаем все, сокрушили
                         Злобу, ненависть, гнет.
                         Как Россию душили!
                         А Россия живет!

Так.

                    Разлетались над Россией моей
                         От долин ее великих до морей...

Так.

                    Песнью,
                         Удалью,
                         Молодечеством,
                         Ой, Россия,
                         Русь,
                         Мое Отечество!

Вот опять..

                    Так что ж, товарищ Россия,
                         Отчизна и слава твоя!

Вот...

                    И в мире нет подобной сини,
                         И не дано ей умереть,
                         Покуда солнцу над Россией
                         И красоваться, и гореть!

-- А говоришь -- со Светловым в одну дуду? Не похоже.
     -- Все синь да солнышко. Березки да цветочки. Березки да цветочки.
Идиллия. Ни колымских лагерей, ни Беломорканала, ни трудодней, ни
исчезающих деревень у него же на Ладоге, ни всеобщего пьянства, никаких
проблем вообще. Все Россия да Россия... -- бормотал он про себя, листая
книгу Прокофьева. -- Ага! Вот, голубчик, попался. Ну я так и знал. Теперь
слушайте, Владимир Алексеевич, слушайте.

                    Мы отступали, на всех надеясь,
                         Ветер в разведке сидит в кустах.
                         Суженый-ряженый -- белогвардеец:
                         Грудь, словно кладбище, вся в крестах.

-- Тоже ведь не бледно сказано. Сочно и емко. Но какие же это кресты на
груди у прокофьевского врага? Какие он, разжиревший до того, что уж не
может нагнуться свои башмаки зашнуровать -- живот не дает, какие же он
называет кресты кладбищенскими? Какие это кресты ему поперек горла встали?
И смертельно враждебны? А это русские, российские кресты, георгиевские,
дорогой Владимир Алексеевич. Это кресты за русскую отвагу и доблесть,
добытые под Порт-Артуром или во время Брусиловского прорыва. Это кресты --
потомки тех крестов, которые висели на груди русских офицеров и солдат в
осажденном Севастополе, во время суворовских походов, на Бородинском поле,
под Плевной на Шипке. Именно эти кресты он, гнида, считает теперь своей
мишенью.

                    Пулеметчик заводит "страданье",
                         Глаз наметан и верен.
                         Встань, зеленая пойма,
                         На крови поднимайтесь, овсы.
                         Пулеметчик -- "Дунайские волны",
                         Пули стукают в райские двери.
                         Пулеметчик в ударе.
                         Батальонно пойдут мертвецы.
                         В авангарде походные кухни,
                         Путь-дорожка сквозная.
                         И латунь ударяет в латунь
                         В поредевшем строю.
                         Шлюха вскинет юбчонку --
                         И готово трехцветное знамя.
                         Мест не хватит у господа бога,
                         Потесниться придется в раю.

-- А! Каково?! Это на чьей же крови должны подниматься овсы? Чья это кровь
напоила зеленую пойму? Кто это побатальонно направляется в рай при помощи
пулемета, так что даже придется потесниться в раю Госполу Богу? Не братья
ли наши, не русские ли люди отправляются в рай целыми батальонами, а
Прокофьев при этом злорадствует и приплясывает иод "страдание" и "Дунайские
волны"? П что это за трехцветное знамя сравнивает он с нижней юбчонкой
шлюхи? Кто эта шлюха? Да уж не Россия ли? Ибо ведь у России и было как раз
трехцветное знамя. "Там над пустыней унылой вьется андреевский флаг, бьется
с неравною силой гордый красавец "Варяг". Да именно под русским знаменем
бился "Варяг", именно с ним в руках упал под Аустерлицем Андрей Волконский.
Как же он смел, твой Прокофьев, российское трехцветное знамя сравнивать с
тем, что под юбкой у шлюхи? Как же он смеет после этого, коллаборационист и
предатель, в каждом стихотворении всуе распинаться в любви к России? А
судный день придет, -- продолжал Кирилл с дрожащими от гнева губами, -- все
встанет на свои места, служивший, кстати, в молодости в ленинградском ОГПУ,
тоже подвергнется суду потомков. Никакие "России" в его поздних стихах уже
не помогут. Он будет выплюнут из русской литературы, как последняя грязная
мразь!
     Такого заряда страсти я, признаться, не ожидал. После столь
сокрушительного удара по одному из любимых мною доселе поэтов смешно было
бы теперь соваться с Рыленковым да Копаленковым, с Луговским да Асеевым.
"Большевики пустыни и весны", рыленковские пейзажики, асеевская поэма про
красного партизана Проскакова. Или Смеляков, трижды сидевший в советских
лагерях и писавший там поэму "Застава Ильича", прославляющую режим,
благодаря которому он и оказывался каждый раз в лагерях. Или Степа Щипачев,
беспрецедентно в мировой поэзии воспевший в своей поэме предательство
мальчиком-несмышленышем своего родного отца. Все это, конечно, только
хрустнуло бы под острым экстремистским топором моего собеседника. А я пошел
с козырного туза, вытащил из колоды Александра Твардовского.
     -- Твардовский.
     -- Но что такое Твардовский? Твардовский -- трагедия. Он, начинающий
поэт, делает первые шаги в смоленской газетке, а его семью раскулачивают, и
отца с матерью ссылают на Беломорканал. Как реагировал молодой поэт? В духе
времени. Он пишет стихотворение, в котором отрекается от отца. "Я сам тебе
ворота открывал, когда тебя из дома уводили". За буквальную точность этих
строк не ручаюсь, они ведь не переиздавались потом, но их можно найти в
смоленской печати тех времен.
     Смысл, во всяком случае, точен. Это публичное отречение от отца ничем
по своей сути не отличается от предательства Павлика Морозова. Вслед за
отцом он предал и все русское крестьянство в целом. Он пишет "Страну
Муравию". Политически Сталин замел следы своего преступления, по крайней
мере, думал, что замел, написав статью "Головокружение от успехов".
Истребить миллионы людей, еще большие миллионы провести через муки
мученические, а потом все свалить на перегибы местных властей. Но ему нужно
было, чтобы его кровавую, людоедскую акцию по ослаблению и тотальному
порабощению крестьянства освятило искусство. Освятило и оправдало. И
представило в ярком свете. Не в ясном свете дня, как говорится,
разоблачающем суть происшедшего, но в ярком маскирующем свете. Надо было
оромантизировать акцию коллективизации, из страшной и мученической
превратить ее в мирную и едва ли не веселую. С юморком, знаете, с
прибауточкой, с поговорочкой, с дедом Щукарем. Возник так называемый
социальный заказ. Не звонили, быть может, по телефону тому или этому, а
может, кому-нибудь и звонили. Но заказ носился в воздухе. У советских
писателей тех времен был изощренный нюх. То, чего хотело начальство, они
знали не только на расстоянии, но и заблаговременно, чтобы успеть написать.
Этот социальный заказ -- оправдать и освятить искусством акцию частичного
истребления и полного порабощения крестьянства -- вызвал три произведения,
и все три я считаю позорными. Ну, о "Павлике Морозове" и говорить нечего.
Да эта поэма и с художественной стороны не стоит, чтобы о ней говорили. А
вот два произведения остаются. "Поднятая целина" и "Страна Муравия". И есть
тонкость. Потому труднее простить "Страну Муравию" Твардовскому, нежели
другое другим, что в то самое время, когда поэт воспевал коллективизацию,
его родители мучились и гибли на Беломорканале.
     Сталин умел платить. Фадеев представил вождю список писателей,
подлежащих награждению орденами. Это был первый орденский писательский
список. Сталин почитал, тяжело подвигал глазами по Демьянам Бедным,
Алексеям Толстым, Катаевым, Кавериным, Асеевым и спрашивает:
     -- А где. этот... Молодой смоленский поэт... Который написал про
Никиту Моргунка?
     -- Мы полагали, товарищ Сталин, молод еще, рановато.
     -- Ничего... Я думаю, можно его включить. Фадеев включил Твардовского
на орден Трудового Красного Знамени. Сталин при повторном прочтении списка
опять поправил Фадеева.
     -- Мы тут посоветовались... Я думаю, можно ему дать орден Ленина.
     Тогда же Твардовский получил и Сталинскую премию I степени. То есть
попал своей поэмой прямо в десятку, в "яблочко".
     Рассказывают, что ему разрешили съездить на Север и разыскать
родителей. Отца он уже не застал в живых, там быстро перемалывали людей, а
мать нашел всю во вшах, чуть живую от изнурения и голода.
     И еще непонятно многим, спрашивают еще, отчего Твардовский пил
горькую. Совесть у него болела всегда, но тайно. Но тут вдруг война. Не до
совести. Опять же новые ордена, новые премии. Клевал с руки. И вдруг --
бац! "Все было лишь ложь и обман". Сталин разоблачен, у людей открываются
глаза. Тогда Твардовский начал замаливать свои грехи и замаливал их до
последнего своего дыхания. Правда, не столько в поэзии (ничего особенного,
замаливающего он не успел или не сумел создать), сколько в журнальной и
общественной деятельности. Он сделал то, за что ему можно было бы простить
не одну "Страну Муравию".
     -- Что ты имеешь в виду?
     -- Я имею в виду Солженицына. Да, он вывел из тьмы, из небытия
Солженицына, выпустил из бутылки джинна. Знаете, как в восточной сказке.
Маленькая бутылка, открывают пробку, оттуда идет дымок. И вдруг возникает
великан, гигант ростом до облаков. Сидел в бутылке происками злых чар. А
обратно в бутылку его уже не затолкнешь и не поместишь. Может быть, для
одного этого стоило и родиться, и существовать в нашей литературе и жизни
Твардовскому. Во всяком случае, даже если бы он не сделал ничего другого,
все равно ему полагался бы памятник на какой-нибудь площади. Да ведь не
поставят пока. Больше того, в шестидесятилетие поэта не только не дали ему
Героя Соцтруда, но хотя бы и орден Ленина. Подбросили Трудового Красного
Знамени. А в героях ходят у нас теперь Вадим Кожевников и Георгий Марков,
Борис Полевой и Михалков, Грибачев и Катаев.
     Все они, может быть, неплохие люди, и все они исправно клюют с руки,
за что и получили Героев, но не позорно ли было отпускать Твардовского на
тот свет с орденишком Трудового Красного Знамени? Все же, что бы теперь ни
говорили о нем, как смешон ни покажется потомкам его печник, балующийся
чайком у Ленина, все же, если сгрести всех "Гертрудов" в один мешок да
положить на весы, а на другую чашку одного Твардовского, перетянет все!
     Но вот что значит воспитание и инерция. Отца с матерью замучили.
Журнал отобрали. В шестидесятилетие в душу плюнули. Заставили умирать в
душной темноте нелепой опалы, а он, уже многое как будто поняв, уже едва
шевеля губами, на последней стадии рака просит Марию Илларионовну вовремя
заплатить партвзносы! О Русская земля, о загадочная русская душа! Нет,
положительно, надо поклониться в ножки нашим подпиливальщикам и
расшатывателям, потому что самим нам ни черта, как видно, не сделать!
     Писательская профессия состоит в том, чтобы высказывать свои мысли. И
свои чувства. При том, что мысли, не высказанные на страницах прозы или в
стихах, невольно будут проскальзывать в устных разговорах и спорах. Шильце
будет высовываться сквозь редины мешка. Поэтому заранее надо сказать, что
писателю-профессионалу трудно быть конспиратором. Даже если речь идет пока
не о тайной какой-нибудь организации, а лишь о тайных мыслях и знаниях.
Недаром ведь и Пушкина члены тайных российских обществ боялись приобщить к
своим тайнам да так и не допустили до них. Поэт! Что с него взять?
Обязательно проболтается, не в разговоре, так в стихах где-нибудь. Повеет,
повеет, помимо желания, новым духом.
     Не мог я прочно держать в себе свое новое содержание, хотя не мог и
раскрыться полностью. Но создавались ведь и такие моменты, когда невозможно
было промолчать, стерпеть, не возвысить голос.
     Вспоминаю маленький инцидент на даче у Георгия Леонидзе в Кахетии.
Проходила декада русской литературы в Грузии. Ну, ездили, выступали,
восторгались, как говорится, с трудящимися. Но тоже и грузинские писатели
по своей неписанной традиции то один, то другой приглашали к себе в гости,
если не всю делегацию, то часть ее по собственному выбору. Значит, другая
часть в это время приглашена другим грузинским гостеприимцем. Так вот
оказались мы, человек десять, на даче у Георгия Леонидзе. Неторопливы и
велеречивы грузинские застолья. На много часов. Успеют сидящие за столом и
спеть песню, и повспоминать, и почитать стихи. Настроение сложилось такое,
что начали вдруг то один, то другой прославленные, известные во всяком
случае, поэты читать чужие стихи. Есть ведь у каждого любимые, и прочитать
его под настроение все равно что спеть хорошую песню. Были там Тихонов и
Прокофьев, Доризо и Сергей Васильев, Долматовский и Боков, Смеляков и
Дудин... В основном верно, но в деталях предположительно. По крайней мере,
таким мне представляется сегодня состав того леонидзевского застолья. Но
совсем точно, что Сергей Васильев, когда дошел до него ряд читать чужие
стихи, удивил меня и заставил высказаться. До этого звучали Гумилев и
Анненский, Цветаева и Блок. Кто-то прочитал "Мать" Николая Дементьева,
кто-то "Зодчие" Дмитрия Кедрина, кто-то "Прасковью" Исаковского. Так шло,
пока Сергей Васильев не встал, и не оперся руками о край стола, и не
выдвинул вперед подбородка, словно тут не дружеская пирушка, а московское
писательское собрание.
     -- Да, дорогие друзья, да, да и да. Как только мы начинаем читать
любимые стихи, сразу идут Гумилев и Блок. Хорошо, что зазвучали тут милые
наши, можно сказать, современники: и Коля Дементьев, и Боря Корнилов, и
Паша Васильев. Я вам прочитаю сейчас одно прекрасное, воистину
хрестоматийное стихотворение поэта, имя которого никогда, к сожалению, не
возникает уже много лет в наших поэтических разговорах. Что-то вроде
дурного тона. А между тем -- напрасно. Я и сейчас, идя наперекор
установившей традиции, назову это имя -- Демьян Бедный.
     Тут действительно шумок прошелся по застолью, так неожиданно оказалось
это для всех, хотя и непонятно было, то ли это одобрительный шумок, то ли
от удивления.
     -- Да, да и да! И чтобы показать вам, какой это был все-таки
превосходный поэт, я прочитаю сейчас одно его стихотворение. Это маленький
шедевр, забытый, к сожалению. А забывать такие стихи нам не следовало бы.
     И Сергей Васильев, еще больше выставив вперед свою тяжелую нижнюю
челюсть и еще тверже опершись о край стола большими волосатыми руками,
внятно донося каждое слово, проникаясь каждым словом до глубин своей
собственной души, прочитал нам стихотворение, которое перед этим назвал