чу, мужики, - произнес комбат,  и, выдохнув воздух из  легких,
опрокинул полстакана водки.
     - За  нее,  окаянную, - подхватил я и тоже выпил.  В  горле сразу стало
горячо, теплая  волна покатилась внутрь  и остановилась  в  желудке. По телу
разлилась истома. Все набросились на еду, когда еще удастся вот так спокойно
поесть.  Хлеб, тушенка, огурцы, помидоры, все полетело в желудок. Теперь уже
Иван разлил водку, и мы выпили,  молча прошелестев стаканчиками. Закурили. Я
достал было свои, привезенные еще из дома "ТУ-134", но, увидев у комбата и у
Ивана "Мальборо", убрал обратно.
     - Снайперские?  -  поинтересовался  я, угощаясь  из  протянутых  обоими
пачек.
     - Оттуда, - ответил комбат.
     - Как второй батальон? - спросил Иван, глубоко затягиваясь.
     -  Берет  гостиницу "Кавказ", сейчас в  помощь  им  кинем третий бат  и
танкистов. Духи засели и  крепко сидят, держатся за  нее. Ульяновцы и морпех
штурмуют Минутку и дворец Дудаева. Но только людей теряют, а толку мало.
     - Значит, и  нас скоро пошлют им на помощь, - встрял в разговор комбат.
- Это тебе не бутылки о голову колотить, тут думать надо,  как людей сберечь
и задачу выполнить. Никогда не понимал десантников, это ж надо  добровольно,
в трезвом состоянии выпрыгнуть из самолета, а? - беззлобно пошутил Палыч.
     - А я никогда не понимал пограничников, - подхватил Иван, - четыре года
в училище  их учили  смотреть в  бинокль и  ходить рядом с собакой. Чует мое
сердце, будем грызть асфальт на этой долбаной площади.
     Про себя я уже решил, что не довезу этого снайпера  до  штаба  бригады.
Умрет он, сука,  при попадании шальняка или при "попытке  к  бегству".  Один
черт, все, что он мог рассказать, он уже рассказал.
     Это в кино психологически убеждают "языка"  в  необходимости рассказать
известные  ему  сведения,  ломают его  идеологически.  В реальной  жизни все
проще. Все зависит от фантазии, злости и времени. Если время и желание есть,
то  можно  снимать  эмаль  у  него с зубов  с помощью  напильника,  убеждать
посредством полевого  телефона. Такая коричневая  коробочка с ручкой  сбоку.
Цепляешь  два  провода  к собеседнику  и  покручиваешь ручку, предварительно
задав пару-тройку вопросов. Но это делается в комфортных условиях и если его
предстоит  отдавать  в  руки  прокурорских  работников. Следов не  остается.
Желательно предварительно окатить его  водой. А чтобы не было слышно криков,
заводишь рядышком тяжелую бронетехнику. Но это для эстетов.
     На  боевых  позициях все гораздо проще -  из  автомата  отстреливают по
очереди пальцы на  ногах. Нет ни одного  человека, кто бы выдержал подобное.
Расскажешь, что знал и что помнил. Что, читатель, воротит? А ты  в это время
праздновал Новый год, ходил в гости, катался с детишками полупьяный с горки,
а не шел на площадь и не митинговал  с требованием  спасти наших  бойцов, не
собирал теплые вещи,  не давал деньги тем русским,  которые бежали из Чечни,
не отдавал часть пропитых тобой  денег на  сигареты для  солдат. Так  что не
вороти нос, а слушай сермяжную правду войны.
     - Ладно, давай третью, и пошли смотреть на  вашего стрелка, - сказал я,
разливая остатки водки по стаканам.
     Мы  встали,  взяли  стаканы, помолчали  несколько секунд  и  молча,  не
чокаясь, выпили. Третий тост - он  самый главный у военных. Если  у штатских
это тост  за "любовь", у студентов еще за что-то, то у военных  это тост "за
погибших", и пьют его  стоя и молча, не  чокаясь,  и каждый пропускает перед
своим  мысленным взором тех, кого он  потерял.  Страшный тост,  но, с другой
стороны, ты знаешь,  что если погибнешь, то и через пять,  и  через двадцать
пять  лет  какой-нибудь сопливый лейтенант в  забытом Богом  дальневосточном
гарнизоне или обрюзгший полковник в штабе престижного округа поднимут третий
тост - и выпьют за тебя.
     Мы  выпили, я кинул  в  рот кусок тушенки,  пару зубков чеснока,  кусок
"офицерского  лимона" - лука  репчатого.  Никаких  витаминов на  войне  нет,
организм их  постоянно требует, вот и  прозвали лук офицерским лимоном. Едят
его на войне всегда и везде,  запах, правда, ужасный, но женщин у нас нет, а
к запаху  привыкаешь и  не замечаешь, тем  более, что  он хоть  немного,  но
отшибает  везде преследующий тошнотворный,  выворачивающий  наизнанку  запах
разлагающейся  человеческой  плоти. Съев  закуску,  запил ее прямо  из банки
сгущенным молоком, взял из  лежавшей на  столе комбатовской пачки сигарету и
пошел первым на выход.
     Следом за мной  потянулись комбат  и  Иван Ильин. Метрах в  тридцати от
входа в подвал  вокруг  танка стояли плотной стеной бойцы  и  что-то  громко
обсуждали. Я обратил внимание, что  ствол  пушки  танка как-то неестественно
задран вверх. Подойдя поближе, мы  увидели,  что со ствола свисает натянутая
веревка.
     Бойцы,  завидев  нас,  расступились. Картина,  конечно,  колоритная, но
страшная, - на конце этой веревки  висел человек, лицо его было распухшим от
побоев, глаза  полуоткрыты,  язык  вывалился, руки  связаны  сзади.  Хоть  и
насмотрелся я  за  последнее время на  трупы,  но не  нравятся  они мне,  не
нравятся, что поделаешь.
     Комбат начал орать на бойцов:
     - Кто это сделал?! Кто, суки, желудки недорезанные?! (Остальные эпитеты
я приводить не буду, попроси у любого  строевого военного,  прослужившего не
менее десяти лет в армии, поругаться - значительно  увеличишь свой словарный
запас разными речевыми оборотами).
     Комбат  продолжал бушевать,  допытываясь правды, хотя  по выражению его
хитрой рожи я понимал, что он не осуждает своих бойцов. Жалеет, конечно, что
не сам  повесил, но надо же перед офицером из штаба "картину прогнать". И я,
и бойцы  это прекрасно понимаем. Также мы понимаем,  что никто из командиров
не подаст  документы в военную прокуратуру за подобное. Все это пронеслось у
меня  в голове,  пока  я  прикуривал  комбатовскую сигарету. Забавно,  всего
несколько часов назад эти  сигареты принадлежали вот  этому  висельнику, чьи
ноги раскачиваются неподалеку на уровне моего лица, затем орущему комбату, а
я ее выкуриваю, наблюдая за этим спектаклем.
     Мне надоел этот затянувшийся цирк, и я  спросил, обращаясь к окружившим
бойцам, среди которых я заметил и Семена с Клеем:
     - Что он сказал, перед тем как помер?
     И тут бойцов как прорвало. Перебивая друг друга,  они рассказывали, что
"эта сука"  (самый  мягкий эпитет)  кричал,  что  жалеет, мол,  что  удалось
завалить только тридцать два "ваших".
     Бойцы особенно  напирали  на слово "ваших". Я  понял,  что  говорят они
правду, и если бы он не  произнес  своей исторической фразы, то, может быть,
какое-то время еще и жил бы.
     Тут один из бойцов произнес, развеселив всех:
     - Он, товарищ капитан, сам удавился.
     - Со связанными руками он затянул петельку на поднятом стволе и сиганул
с брони, так, что ли? - спросил я, давясь смехом.
     Потом повернулся к комбату:
     - Ладно,  снимай своего  висельника, запишем  в боевом  донесении,  что
покончил  свою  жизнь  самоубийством,  не  вынеся мук  совести, - я выплюнул
окурок и размазал его каблуком. - Но винтовочку я себе заберу.
     -  Николаич, - впервые  по отчеству  ко мне обратился комбат,  - оставь
винтовку, я как посмотрю на нее, так меня всего переворачивает.
     Посмотрев  в  его  умоляющие  глаза,  я понял,  что бесполезно забирать
винтовку.
     - Будешь должен, а ты, - обращаясь к Ивану, - будешь свидетелем.
     - Ну, Николаич, спасибо, - с жаром тряс мою руку Палыч.
     - Из-за этого идиота мне пришлось тащиться под  обстрелом, а теперь еще
обратно топать.
     - Так  забери его с  собой, скажешь, что погиб при обстреле,  - пошутил
Иван.
     -  Пошел  на хрен,  - беззлобно  ответил я. - Сам  бери  и  тащи  этого
мертвяка.  И если вы  будете  иметь  неосторожность брать еще кого-нибудь  в
плен, то либо сами тащите  его в штаб бригады, либо кончайте его без шума на
месте. А  бойцов, которые его взяли,  как-нибудь поощрите. Все,  мы  уходим.
Дайте команду, чтобы нас пару кварталов проводили.
     Мы пожали друг  другу  руки, комбат, сопя,  полез во внутренний  карман
бушлата и вытащил на свет нераспечатанную пачку "Мальборо". Я поблагодарил и
окликнул своих бойцов:
     - Семен, Клей, уходим.
     Они подошли, поправляя оружие.
     - Готовы? Вас хоть покормили?
     -  Покормили  и  сто  грамм  налили,  -  ответил  Семен.  -  Патроны  и
подствольники пополнили.
     -  Ладно,  мужики,  идем, нам  засветло  добраться  до  своих  надо,  -
пробормотал я, застегиваясь на ходу, и пристегнул новый рожок к автомату.
     Рожок  у  меня  был знатный:  достал два  магазина от ручного  пулемета
Калашникова. Емкостью они на пятнадцать  патронов больше,  чем автоматные, -
45 штук помещается в каждом. Сложил их "валетом", смотал изолентой, вот тебе
и 90 патронов постоянно под  рукой. Жаль только, что автомат калибра 5,45, а
не 7,62,  как раньше. У  5,45 большой рикошет и пуля  "гуляет", а  7,62  как
приложил, так уж приложил.  Бытует такая  байка -  якобы американцы во время
войны  во  Вьетнаме  пожаловались своим оружейникам, что от их винтовки М-16
много раненых,  но мало убитых  (так,  впрочем, и с  нашим автоматом АК-47 и
АКМ).   Вот   и  приехали   оружейники  к  своим   войскам  на   поле   боя.
Поглядели-посмотрели и прямо на месте начали эксперименты - рассверливали на
острие пули отверстие и в него впаивали иголку. От этих операций центр  пули
смещался  и она,  хоть и  становилась менее устойчива  при  полете и  давала
больше рикошета,  чем прежняя, но  при попадании  в человека наворачивала на
себя  чуть  ли не  все его кишки. Меньше ранений стало  у противника, больше
смертельных исходов.
     Наши ничего оригинальнее не нашли, как пойти вслед за американцами, и в
Афгане заменили Калашниковы калибра 7,62 на пять сорок  пятый калибр. Может,
кому он и нравится, но только не мне.
     Застегнувшись, взяв в руки оружие, мы попрыгали и осмотрели друг друга.
     -  С Богом, -  произнес  я,  обернулся, увидел  пятерых бойцов, которые
проделывали те же операции, что и мы, и были готовы нас сопровождать.
     Я посмотрел еще раз  на  повешенного снайпера,  но  ствол  пушки  танка
находился под обычным для него  углом, и веревки с покойником уже не было на
нем.
     - Все, пошли, - скомандовал я и  кивком головы показал, чтобы  бойцы из
первого батальона шли первыми.

     Зная окружающую местность, они  не  пошли как мы, поверху,  а, нырнув в
подвал, повели нас через завалы  и щели. Где-то мы спускались в канализацию,
затем где-то вылезали. Я совершенно потерял ориентацию и только по наручному
компасу сверялся  с маршрутом движения. Выходило,  что верной  дорогой идем.
Спустя где-то тридцать минут сержант, возглавлявший наш переход, остановился
и стал искать сигареты. Мы все закурили. Потом он сказал:
     -  Все, теперь  до  ваших  коробочек  осталось пять-семь кварталов,  не
больше, но подвалами дороги  дальше нет.  Придется вам дальше самостоятельно
поверху добираться.
     Докурив,  я  протянул  руку  сержанту, затем  попрощался  с  каждым  из
сопровождавших нас бойцов и произнес:
     - Удачи! Нам всем нужна удача.
     - Вы идите вперед, а мы послушаем минут десять, - сказал сержант.
     - Давай,  - обращаясь и к  Семену и к Клею, приказал я, показывая рукой
направление  движения.  И  первым  выскочил  из  разбитого   подвала,  упал,
перекатился  и  начал  осматриваться,  поводя  стволом  автомата. Не заметив
ничего  подозрительного,  махнул своим.  Первым  выскочил  Семен,  за ним  с
радиостанцией Клей.
     Вот таким макаром мы передвигались еще в  течение сорока минут, пока не
встретились со своими "коробочками". Как только мы  начали движение, на  нас
обрушился шквальный огонь с верхних этажей.
     Головную  машину,  на которой  я ехал, занесло  влево, ударило об угол.
Скорость сначала упала, а затем БМП и  вовсе остановилась. Мы  как сидели на
броне сверху, так и заматерились, открывая заградительный огонь.
     -  Трахнутый по голове, механик, ты что, твою мать, уматываем скорее, -
гудел  я в горловину люка, затем, обращаясь уже к сидевшим бойцам  рядом  со
мной, - ставь дымовую завесу!
     - Гусеницу сорвало! - заорал механик, выскакивая из БМП.
     - Твою мать, все с брони! Четверо натягивают гусеницу,  остальные  -  в
оборону, два подствольника  к бою, остальные  -  автоматы,  вторая машина  -
пушку. Все, ребята, начали, поехали!
     Азарт  боя  вновь охватил  меня. Страх -  первое чувство, но  знаешь, -
когда  переборешь  его,  чувствуешь  привкус  крови  во рту,  ощущаешь  себя
спокойным  и могучим, органы чувств обострены. Замечаешь все,  мозг работает
как хороший компьютер, мгновенно выдает  правильные решения, кучу вариаций и
комбинаций. Мгновенно  скатился с брони,  перекат, и вот я  уже  за обломком
бетонной  стены.  Судорожно  ищу цель, что-то пока  не  видать,  откуда  нас
долбят.  Так, вдох-выдох,  вдох и медленный выдох,  все - я готов,  поехали,
славяне, натянем глаз на черную задницу!  Адреналин вновь  бушует в крови, и
веселый азарт опять закипает во мне.
     Бойцам дважды приказывать не пришлось. Быстро, сноровисто они выдернули
кольца из коробок с генераторами дыма, и наша машина окуталась разноцветными
клубами. Российский солдат запаслив  и на  всякий пожарный случай тащит все,
что плохо  лежит.  Вот, когда  брали аэропорт  "Северный", ребята и  набрали
всевозможных дымов. Во второй  машине, увидев наш маневр, повторили фокус  с
дымами.  И  вовремя,  так  как духи, видимо, поняв,  что  наугад  не удастся
выкосить пехоту с брони, начали обстреливать нас из "шмелей".
     Что такое  "шмель"? Обычный гранатомет,  премилая игрушка, есть у  него
еще и сестричка, "муха" называется, представляют  они из  себя трубу, первые
модификации были раздвижные. "Муха" предназначена  для уничтожения пехоты, а
"шмель" - для  уничтожения  бронетехники. Когда он, сволочь,  встречается  с
препятствием (как правило, это бронированные листы), так мгновенно выпускает
огненную  струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри
бронеобъекта  веселенькую   температуру   градусов   эдак   тысячи   в  три.
Естественно,  что  БК  (боекомплект)  начинает  взрываться.  Таким  страшным
взрывом у танков отрывает и откидывает метров на тридцать многотонные башни,
разрывает  в  клочья  экипаж,  десант. И  если видели  в  хронике  тех  дней
сожженных  танкистов,  то  по  своим  размерам были  они  чуть больше  куклы
Барби...  А  сколько  пехоты  погибло,  когда  ребята вот  так сидели внутри
железных ловушек.  Правда, были случаи, когда механик или наводчик  сидели с
распахнутыми  люками  и  взрывом  их  просто выбрасывало,  немножко  ломало,
немножко глушило, но - живые и не инвалиды.
     И вот эти сукины дети  -  духи  - начали нас долбить из "шмелей", но ни
нас не  было видно  противнику, ни нам его. Надо отметить,  что  картину  мы
собой представляли забавную. Окутанные тяжелым, черным - штатным - дымом, из
которого,  как гейзеры, в небо  весело  поднимались разноцветные авиационные
дымы, синий, красный, желтый.  Они  переплетались  между  собой, смешиваясь,
затем вновь расходясь, отвлекая противника.
     На второй  БМП  заговорила  пушка,  стреляя наугад  в  сторону,  откуда
раздавались залпы из "шмелей". И тут  раздался взрыв  в той  стороне, откуда
велся  по нам огонь. То ли  мы попали,  то ли  просто гранатометчик  сгоряча
ошибся. Что "шмель", что "муха" - труба она и есть  труба, только для совсем
уж  идиотов имеется  надпись  со  стрелкой "направление  стрельбы". Кто  его
знает, что там  произошло, но сегодня Бог был на нашей стороне. Услышав, что
стрельба  со стороны духов стихла, бойцы  радостно завопили, в основном  это
были маты и междометия, понятные, наверное, всем воинам в мире.
     -  Не звиздеть! - рявкнул я. - Натягивать гусеницу, вторая машина -  на
охрану.
     Встал и осторожно начал разминать затекшие ноги и спину, ни  на секунду
не  расслабляясь и  вглядываясь сквозь начавший  рассеиваться  дым в здание,
откуда велась стрельба.
     Судя по углу огня, это был этаж  третий. В суматохе боя и из-за дымов я
даже толком и не  рассмотрел,  откуда палили по нам. И вот сейчас сквозь дым
увидел, что на третьем этаже зияет огромная дыра, вывороченная взрывом, и из
нее валит черный дым.
     Семен, который весь бой  был рядом  со  мной, показывая на  отверстие в
стене, радостно произнес:
     - Спеклись суки! Вячеслав Николаевич, может, проверим?
     В его глазах светилась такая мольба, как будто там ждала его невеста. У
меня самого чесались руки.
     -  Сейчас,  подожди, - сказал я и, обращаясь  к  механикам,  возившимся
возле бронемашины, - долго еще будете сношаться с этой гусеницей?
     - Сейчас, товарищ капитан, еще пяток минут, - прохрипел один из бойцов,
помогая натягивать гусеницу на ведущую шестерню.
     - Семен,  Клей, Мазур, Американец,  Пикассо -  со мной. Остальные чинят
ходовую и прикрывают нас. Если мы  не возвращаемся через полчаса, уходите на
два квартала на север. Там ждете еще полчаса, затем идете в штаб бригады. На
время моего отсутствия старший - сержант Сергеев. Позывные те же. Все.
     И уже тем бойцам, которые идут со мной:
     - Вражьи дети, идем. Пикассо впереди, замыкающий - Клей, Семен - правая
сторона, Мазур - левая сторона. Приготовить гранаты.
     - А я? - подал голос щупленький, но обладающий  внешним обаянием  боец,
имевший первый спортивный разряд по скалолазанию и прозванный Американцем за
то, что призывался в армию в шортах, расписанных под американский флаг.
     - А ты пойдешь  рядом и не будешь щелкать хлебалом, - беззлобно ответил
я. - Пошли, зачистим духов.
     Все прекрасно  понимали, что значит "зачистить", это означало в плен не
брать,  "хороший индеец  - мертвый индеец", - девиз конквистадоров  подходил
как нельзя лучше  к  нашему  случаю. Что мог  нам дать  живой дух, тем более
какой-то  пехотинец? Да ничего,  ни  карт, ни  складов, ни систем  связи,  -
ни-че-го. А  если он, сука, раненный,  тогда еще и возись  с ним,  выставляй
пост охраны. А он может и пакость какую-нибудь устроить, диверсию, например.
Обменять его тоже не удастся. Прикончим,  и все тут. Да ему и самому лучше -
хоть пытать не будем.


        2

     Со  всеми предосторожностями  мы  поднялись  на  третий  этаж.  В  двух
соседних квартирах были  оборудованы огневые позиции. В одной квартире лежал
гранатометчик,  в другой  - два стрелка  с пулеметами Калашникова.  Но самое
поразительное, что это  были  пацаны лет по  13-15. Один из стрелков был еще
жив  и, находясь без  сознания,  тихо  стонал. Судя по  обильно кровоточащей
культе  на месте оторванной ноги, ему не  выжить. Снаряд  из пушки  попал  в
комнату к гранатометчику и, видимо, разнес его склад со "шмелями". Я еще раз
огляделся, хорошее настроение в момент улетучилось. Конечно, это духи, и они
стреляли  в нас, и они жаждали  нашей смерти, но... Но они  пацаны. Дрянь. Я
сплюнул в сторону  и приказал стоявшим рядом  бойцам:  "Добейте его  и потом
прочешите весь подъезд, может, кто еще и уполз". Хотя сам сомневался в этом.
     Раздались  очереди  из трех  автоматов  -  это  Семен, Клей  и  Пикассо
выпустили по короткой очереди в израненное тело. Пацана всего выгнуло,  пули
разорвали, разворотили, развернули грудную клетку, кто-то попал в голову, ее
разнесло, обрызгав стены кроваво-серыми сгустками мозгов. Я спокойно смотрел
на это  убийство.  Затем  отвернулся  от  трупа,  нет,  все-таки не  люблю я
покойников,  а  может,  это  естественная  реакция   нормального,  здорового
организма? Кто знает. Достал пачку снайперского "Мальборо", угостил бойцов.
     -  Я же русским языком сказал: "Прочесать подъезд". Кому  не понятно? -
затянувшись сигаретой,  сказал  я.  Бойцы,  забубнив  что-то  под нос, пошли
выполнять приказ.  Тем  временем, я,  сдерживая позывы рвоты,  окуривая себя
сигаретным дымом, прин