Но мог бы найти время и поинтересоваться  просто
историей. Тогда  не задавал бы таких вопросов. Сюжет с евреями  кончился для
Рамзеса Второго  крахом Египта. Чем такой же  сюжет  кончился  для Гитлера -
помнишь, надеюсь. Что еще он нам сообщил?
   - Что намерен  предупредить  американскую сторону, чтобы они отказались
от участия в крымском проекте. И попытается сделать это через Гарримана.
   -  Когда  приезжают американцы для  обсуждения  нашего  участия в плане
Маршалла?
   - Ориентировочно в середине января.
   - Кто будет возглавлять делегацию?
   - Скорее всего, Гарриман.
   - Можем мы потребовать, чтобы делегацию возглавлял сам Маршалл?
   - У  нас  нет  для  этого  оснований.  Госсекретарь  Маршалл  возглавит
делегацию на  последнем  этапе  -  когда  все документы будут  согласованы и
готовы к подписанию. Эта же встреча - рабочая.
   - Есть у нас возможность настоять на замене Гарримана?
   - Его может заменить бывший госсекретарь Бирнс. Он тоже задействован  в
реализации плана Маршалла в Европе. Но у него гораздо более жесткая позиция,
чем у Гарримана.
   - Не имеет значения. Будет  даже  лучше,  если  этот раунд  переговоров
закончится ничем. Будет назначен второй, третий. Это нам только на руку.
   - Почему? - спросил Молотов.
   - Нам нужно протянуть время. Опять не  понял? Отправить мне тебя послом
в Монголию,  что  ли?  Глава внешнеполитического ведомства великой  державы!
Даже  Абакумов  понимает,  а ты не  понимаешь.  Для чего нам нужно протянуть
время?
   - Бомба, - предположил Молотов.
   - Слава Богу! Наконец-то сообразил. Да, бомба. Пока у нас нет бомбы, мы
обречены на политику  лавирования. И  здесь  годятся все средства.  Крымский
проект - очень хорошее средство. Поэтому нельзя допустить встречи Михоэлса с
Гарриманом.
   - Михоэлс изменил свою точку зрения,  - напомнил Молотов.  - Он сообщил
мне об этом через Лозовского. Разговор с Хейфецом - еще одно доказательство.
Михоэлс сказал "да".
   - Ты ему веришь?
   - Нам важно не то, что он думает. А то, как поступит.
   - А как он поступит?
   - Правильно, - заверил Молотов. - Он знает, чем рискует.
   - Чем?
   - Всем. Собственной жизнью. Жизнью своей семьи. Всем.
   Сталин напомнил:
   - История знает случаи, когда это не останавливало человека.
   -  Времена фанатиков  давно прошли. Михоэлс  не фанатик.  Для  этого он
слишком любит жизнь.
   Сталин поднялся с кресла, походил. Снова сел. И снова поднялся.
   - Ладно. Допустим. Что он еще сказал?
   - Все. Больше ничего существенного.
   - Все? - переспросил Сталин. Он взял отчет Хейфеца, нашел нужное место.
Прочитал: - "И злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь,  что пусть ему не
дана роль Моисея, но и роль  Корея или Дафана ни  одна сволочь его играть не
заставит".   Это,  по-твоему,  ничего  существенного?   "Неизвестно  к  кому
обращаясь". Известно! Он обращался ко мне. И сказал, что я - сволочь! А? Это
несущественно?
   - Он имел в виду скорее меня.
   - Тебя?  Ты для  него - микрофон. И  только!  Он. Сказал.  Мне. Что  я.
Сволочь. Как тебе это нравится?
   -  Я не стал бы  обращать  на это внимания. К тому времени он  был  уже
достаточно пьян. И вряд ли отдавал себе отчет в том, что говорит.
   Сталин помолчал и неожиданно согласился:
   - Ты  прав. Не будем обращать на это внимания. Пока. Почему? Потому что
он  нам  сейчас  нужен.  И  он это знает. И  это знаем мы.  Отложили вопрос.
Реакция на вчерашнее голосование в ООН по палестинской проблеме?
   -  Для  нас  -  в  высшей степени положительная.  Первыми  за  создание
еврейского государства голосовали Соединенные Штаты. Громыко - в конце. "За"
были тридцать три делегации. "Против" - тринадцать, в их  числе все арабские
страны.  Десять,  включая  Великобританию, воздержались. Арабы  обрушились с
резкой  критикой на  США,  наша  позиция осталась неакцентированной. Во всех
еврейских  поселениях   Палестины  всю  ночь  шли  митинги.  Советский  Союз
благодарили за поддержку.
   - Когда евреи намерены объявить о создании своего государства?
   -  Скорее всего, 14 мая 1948 года.  В  этот день с территории Палестины
уйдет последний британский солдат.
   - Они понимают, что в тот же день начнется война с арабами?
   - И очень хорошо. Они уже начали переговоры с нашими людьми в Румынии о
продаже  им  оружия для  Хаганы.  Деньги они рассчитывают собрать при помощи
еврейских организаций в США.
   - Они смогут и оружие купить в США, - заметил Сталин.
   - Нет. Американцы примут эмбарго на поставки  оружия на Ближний Восток.
Уже сейчас  на  обсуждение выдвинут этот законопроект.  Если  Америка  будет
продавать оружие евреям, это окончательно испортит  отношения США с арабами.
Трумэн не может себе позволить пойти на это.
   - Штаты не будут продавать оружие только евреям?
   - Нет,  эмбарго распространится на весь ближневосточный  регион.  Иначе
законопроект  не пройдет.  Еврейское  лобби  в конгрессе этого не  допустит.
Трумэну и так непросто будет провести закон об эмбарго.
   Сталин вновь поднялся и медленно заходил по кабинету.
   -  Это  хорошо,  -   подумав,   сказал  он.  -  Очень  хорошо.   Мы  не
заинтересованы в том, чтобы молодое еврейское государство  в Палестине  было
раздавлено  арабами в первые  дни  своего существования. Поэтому мы продадим
евреям оружие.  Разумеется, тайно. И научим эффективно  его  использовать. В
Румынии, Польше и  Чехословакии немало евреев, имеющих большой опыт  военных
действий. Нужно позаботиться, чтобы они  оказались  в Палестине. У  нас есть
такая возможность?
   - Да, товарищ Сталин. В Румынии у нас  сильные агентурные позиции. Наши
люди контролируют переселение евреев в Палестину.
   - Нужно  их  сориентировать  в  этом направлении.  Если  Хагана получит
оружие и хороших инструкторов, сможет она противостоять арабам?
   - В этом нет сомнений. В Хагане очень сильный моральный дух. А это, как
мы знаем, решающий фактор.
   - Очень хорошо, - повторил Сталин. - А потом мы будем продавать  оружие
и арабам. И что мы получим в итоге?
   - Перманентный вооруженный конфликт.
   -  Правильно. Обе стороны которого будут  зависеть от нас. В результате
весь Ближний Восток станет зоной нашего влияния, а поток евреев-переселенцев
из воюющей  Палестины  неизбежно переадресуется в Крым.  И  через них в зоне
нашего влияния окажется и конгресс Соединенных Штатов.
   Молотов промолчал. Очень он  в  этом сомневался. Но когда Сталин был  в
чем-то убежден, спорить с ним было опасно.
   -  Как  на   результаты  голосования  в  ООН  отреагировали  у  нас?  -
поинтересовался Сталин.
   - Митингов, как вы понимаете, не было.
   - Это я понимаю.
   -  О  реакции  можно  судить  по  публике  Политехнического музея.  Был
творческий  вечер  театра  ГОСЕТ. Когда  пришло  сообщение, Михоэлс  прервал
концертный  номер и  объявил: "Мой герой, Вениамин  Третий, отправившийся на
поиски земли обетованной, спрашивал: "Где же она, святая наша земля?"  Он не
знал ответа. Сегодня в Организации  Объединенных  Наций товарищ  Громыко дал
нам ответ на этот вопрос. Палестина - вот где святая наша земля".
   - И что?
   -  Зал  аплодировал  стоя.  Мне  сообщили,  что  овация  длилась  ровно
двенадцать минут.
   - Двенадцать минут? - переспросил Сталин. - Это очень много.
   Молотов напомнил:
   - Вам аплодируют и по часу.
   - Как ты думаешь, Вячеслав, что я чувствую, когда мне аплодирует зал?
   - Мне трудно судить.
   - Я чувствую, что советский  народ верит  мне. Что он связывает со мной
надежды на лучшую  жизнь. Что  люди уверены, что я  не обману их ожидания...
Тебе не кажется, что Михоэлс слишком часто оказывается у нас под ногами?
   Молотов пожал плечами:
   - Так получается. У нас под ногами  оказывается не Михоэлс, а еврейский
вопрос.
   - Может, пора его наконец решить?
   Молотов не успел ответить. Вошел Поскребышев. Доложил:
   - Абакумов на проводе. Просит санкцию на арест Евгении Аллилуевой.
   Сталин подумал и кивнул:
   - Согласен.

   Вернувшись  в  свой  кабинет,  Молотов подошел к  окну.  Была глубокая,
глухая  ночь. Торчала колокольня Ивана  Великого, подсвеченная прожекторами.
Шел снег.

   Ночь. Каждый день ночь. Бесконечная ночь. Как на обратной стороне Луны.
   Он представил,  как  у  себя в  кабинете мягкой походкой  вышагивает по
ковру Сталин. Старый, смертельно  опасный тигр. Молотов подошел  к  книжному
шкафу, достал энциклопедию.
   "Тигр. Один  из крупнейших современных хищников... Тигры-людоеды обычно
старые или больные особи... Активен преимущественно ночью..."
   Преимущественно ночью.
   Властелин ночи.

   Князь Тьмы.

VI

   Евгению  Александровну  Аллилуеву   и  ее  мужа  Николая  Владимировича
Молочника  арестовали поздним  вечером 10  декабря 1947 года. Рано утром  11
декабря Кира Павловна, дочь Евгении Александровны от первого брака, кинулась
к Гольдштейнам, близким друзьям дома. Она знала, что вечером 12 де-кабря они
собирались на концерт в консерваторию, на котором должна была присутствовать
и Светлана Аллилуева со своим мужем Григорием Морозовым. Гольдштейны  хорошо
знали Григория и Светлану. Кира надеялась, что они помогут.
   Рассказ  Киры  об  аресте  родителей встревожил  Гольдштейнов.  Они  не
рискнули пойти на концерт. Но служба наружного наблюдения МГБ зафиксировала,
к кому  наутро побежала дочь  арестованной Е. Аллилуевой. В ночь с  17 на 18
декабря  доктор  экономических наук,  старший  научный  сотрудник  Института
экономики АН СССР, автор  только что вышедшей книги "Германский империализм"
Исаак Иосифович Гольдштейн был арестован и доставлен  на Лубянку.  На первом
же допросе он рассказал, зачем приходила к  нему Кира Павловна.  Она хотела,
чтобы Гольдштейн через  Григория Морозова  и  Светлану Аллилуеву обратился к
товарищу  Сталину  с   просьбой  приостановить  беззаконие  в  отношении  ее
родителей. Кира была уверена, что они ни в чем не виновны.
   Еврей Гольдштейн -  еврей Григорий Морозов - дочь Сталина - сам товарищ
Сталин. Следователь МГБ майор Сорокин насторожился. Это был сюжет, достойный
кисти Айвазовского. Гуляла тогда по Москве такая фраза. Откуда  она взялась,
он не  знал. Но сама фраза ему нравилась. Правильней  было сказать,  что это
был сюжет, достойный кисти Верещагина. Но кто такой Верещагин, майор Сорокин
не знал. А важность сюжета понял сразу.
   Попытка проникнуть  в родственное окружение товарища  Сталина.  Попытка
воздействовать на  товарища Сталина через его родственников. Это попахивало.
Если  не  терроризмом,  то государственной  изменой  уж  точно.  А может,  и
терроризмом.

   Начальник  следственной  части  МГБ  по  особо  важным делам  полковник
Лихачев  и  его заместитель  подполковник  Комаров  сразу же  согласились  с
майором  Сорокиным. Комаров подключился к допросам. За Гольдштейна взялись в
четыре  руки.  Он  не сразу  понял, чего  от него хотят. Отвечал  подробно и
обстоятельно обо всех деталях своей биографии, жизни и научной деятельности.
Его  научная  деятельность никого не  интересовала. Пришлось  сформулировать
вопрос с предельной точностью: "Назовите своих сообщников,  которые вместе с
вами  пытались проникнуть  в  ближайшее  окружение товарища ____________". В
протоколах  допросов  фамилия  Сталина  и  других  руководителей  советского
государства пропускалась, ставилась черта. Фамилии вписывались позже от руки
в экземпляры  допросов,  которые направлялись в  Инстанцию -  так именовался
Сталин и ЦК.
   Гольдштейн резко  возразил против слова "сообщники". Он заявил, что  не
предпринимал  никаких  попыток проникнуть в окружение  товарища Сталина.  Со
Светланой Аллилуевой он  познакомился случайно, она  была его студенткой, по
собственной инициативе она познакомила его со своим мужем Григорием, никаких
попыток использовать  это  знакомство он  никогда  и  ни в  каких  целях  не
предпринимал.
   Пришлось прибегнуть к острой форме допросов. На шестые сутки Гольдштейн
вспомнил, что один из его  знакомых, Гринберг, проявлял интерес  к тому, как
живут Светлана Аллилуева  и Григорий Морозов. В ту же ночь шестидесятилетний
кандидат  исторических наук,  старший  научный сотрудник  Института  мировой
литературы им. Горького  Захар Григорьевич Гринберг был доставлен на Лубянку
и  подвергнут допросу. Свой интерес к семье  Светланы Аллилуевой он объяснил
простым обывательским  любопытством. Но эта увертка ему  не помогла. Высокое
профессиональное мастерство следователей МГБ быстро заставило  его полностью
разоружиться. Он признался, что  недели  за  две  до ареста был на спектакле
"Фрейлехс" в еврейском  театре ГОСЕТ, после спектакля зашел за кулисы, чтобы
поздравить  с  замечательной  работой  художественного  руководителя  театра
артиста Михоэлса, которого  до этого лично не знал. На  вопрос о  творческих
планах  Михоэлс ответил,  что  все его  силы  и  время занимает сейчас прием
посетителей, которые приходят  и приезжают со всех концов Советского Союза с
жалобами  на  трудные  условия жизни и  притеснения  местных  руководителей,
которые  восприняли газетную  кампанию борьбы с буржуазным национализмом как
поощрение антисемитизма.  Гринберг высказал предположение, что  это типичные
местные  перегибы, какие уже не  раз  бывали в проведении генеральной  линии
партии и  против которых  резко  выступал товарищ Сталин,  одергивая слишком
ретивых  товарищей  на местах.  Он  посоветовал  Михоэлсу написать  товарищу
Сталину,  на  что Михоэлс сказал,  что  это  бесполезно, так  как письмо  до
товарища Сталина, скорее всего, не дойдет. Гринберг возразил: проблема очень
важная и острая, нужно поискать пути, чтобы  письмо попало в  руки  товарища
Сталина.
   Гринберг утверждал, что  никакого продолжения этот разговор не имел, но
следователи Комаров и Сорокин не склонны  были  этому  верить. Еще через три
дня  круглосуточных  допросов   Гольдштейн  подписал   протокол,  в  котором
признался,  что пытался проникнуть  в ближайшее окружение  главы  советского
правительства  товарища   Сталина   по   приказу   председателя   Еврейского
антифашистского комитета Михоэлса, на связь с которым  Гольдштейна вывел его
знакомый Гринберг.
   Гольдштейна  отправили в  камеру.  Комаров и  Сорокин  зашли  в туалет,
умылись, стерли  капли  крови,  которой  были  забрызганы  их  гимнастерки и
сапоги, и пожали друг другу руки.

   В  ту   же  ночь  дело  было  доложено  начальнику  следственной  части
полковнику  Лебедеву.  Он сразу понял  важность  признания Гольдштейна.  Оно
взрывало дамбу, в оковах которой копился без практического движения огромный
материал,  собранный за  годы  агентурного наблюдения за деятельностью  ЕАК.
Лебедев   вызвал  следователя  Бровермана  и  приказал  оформить  обобщенные
протоколы допросов Гринберга и Гольдштейна.
   В следственной части МГБ издавна существовало разделение труда. Большая
часть следователей была "забойщиками" - они умели работать  с арестованными,
добиваться   нужных  показаний.  Но  с  грамотностью  у  них  было  неважно.
Составленные  ими протоколы невозможно было читать. Для  придания протоколам
удобоваримой и ясной формы существовали следователи-"литераторы". Среди  них
были  даже  настоящие  писатели,  такие,  как  Лев  Шейнин,  пьесы  которого
ставились в театрах.  Комаров и  Сорокин  были  "забойщиками",  Броверман  -
"литератором".  Он  быстро придал  протоколам нужную форму.  "Знакомый"  был
заменен  на  "сообщник",   "национальный"  на  "националистический",   слова
"пытался проникнуть  в  ближайшее  окружение главы советского правительства"
были  уточнены  добавлением  "с  преступными целями",  ибо никакими  другими
целями  не  может  быть  объяснена  попытка  проникнуть в окружение товарища
Сталина.   Еврейский   антифашистский   комитет   превратился  в   еврейское
националистическое подполье, действовавшее под прикрытием вывески  ЕАК СССР,
а председатель  президиума ЕАК  Михоэлс таким же  естественным  образом стал
главарем этого  подполья,  выполняющим  приказы  своих  заокеанских  хозяев,
которым он продался во время своей поездки по США.
   Гольдштейн  подписал обобщенный протокол  не читая. Гринберг прочитал и
подписать отказался. Но это уже не имело значения. Дело техники. Подпишет.

   Наутро  протоколы  легли  на  стол  Абакумова.  Он   приказал  привести
Гольдштейна. Одного  взгляда на него было  достаточно,  чтобы  понять, каким
образом было  получено признание.  Практика  допросов  в  острой форме  была
отнюдь  не  новостью для министра, но  тут товарищи явно перестарались. Лицо
Гольдштейна было в синяках, руки в свежих ссадинах, он  не мог ни стоять, ни
сидеть  - висел  на руках конвойных.  Ясно: поработали резиновой дубинкой по
мягким местам и пяткам. Абакумов не стал  задавать  Гольдштейну  вопросов по
сути дела. Лишь спросил:
   - Вы больны?
   Гольдштейн кивком головы подтвердил:
   - Да.
   Абакумов приказал:
   - Увести!
   Сутки Гольдштейн отлеживался.
   Затем  Абакумов вызвал  его  снова.  Вид  у  того  был немного получше.
Абакумов спросил:
   - Вы подтверждаете свои показания?
   Гольдштейн ответил, с трудом ворочая языком:
   - Подтверждаю.
   -  Гринберг  отрицает ваши слова о  том, что Михоэлс интересовался, где
находится кремлевская квартира товарища Сталина.
   Гольдштейн не ответил. Криво сидел на стуле, отрешенно смотрел в пол.
   - Вы подтверждаете все свои показания? - повторил Абакумов.
   - Да, подтверждаю.
   - Значит, Михоэлс подлец?
   Так же равнодушно, глядя в пол:
   - Подлец.
   - Смотрите на меня! -  потребовал Абакумов. - Вы понимаете, о чем я вас
спрашиваю?
   - Понимаю.
   - Михоэлс сволочь?
   - Сволочь.
   По знаку  Абакумова  Гольдштейна  увели.  Появился  довольный  Комаров,
доложил:
   - Гринберг подписал.
   Абакумов  взял  папку   с  протоколами  и  в  сопровождении  начальника
следчасти Лебедева вернулся в свой кабинет. Лебедев был радостно возбужден:
   - Хороший улов, Виктор Семенович! Очень крупная рыба!
   Абакумов задумчиво на него посмотрел:
   - Она нас с собой не утащит?
   Лебедев изумился:
   - О чем вы? Дело ясное, как дважды два!
   - А сколько будет дважды два?
   - То есть как сколько? Четыре, конечно!
   Абакумов с сомнением покачал головой:
   - Евреи на этот вопрос отвечают не так.
   - А как? - удивился Лебедев.
   - "А сколько нужно?"
   -  Мы  не можем держать эти  протоколы, -  напомнил Лебедев. - Их нужно
немедленно отправить в Инстанцию.
   Абакумов согласился:
   - В этом ты прав.

   Оставшись  один, он еще  раз  просмотрел протоколы. Дело было, конечно,
ясное.  Кроме одного. Оно  возникло само  по себе, без указания Сталина.  Не
расценит ли Сталин его как попытку Абакумова подтолкнуть решение по письму о
националистических  тенденциях в деятельности ЕАК? Письмо уже год  лежало  у
Сталина. Он  не упоминал  о  нем. Протоколы допросов Гольдштейна и Гринберга
невольно заставят Сталина вспомнить о письме Абакумова.
   Не очень ладно получалось.

   Был и второй момент. Разговор Молотова и Михоэлса, расшифровку которого
дал  ему прочитать  Сталин.  Михоэлс зачем-то был нужен Сталину.  Здесь была
какая-то  большая игра. Требующая абсолютной  секретности. Абакумов выполнил
приказ  Сталина обеспечить  эту  секретность.  Начальник  опергруппы капитан
Евдокимов и звукооператор  лейтенант Миронова, единственные  из посторонних,
во  время  служебной  командировки в  Западной Украине подорвались на  мине.
Погибли при выполнении боевого задания.
   Нет, все  здесь было не дважды два. Очень даже не  дважды два. Лучше бы
этого дела сейчас не возникало. Но оно возникло.  И Лебедев  был  совершенно
прав: эти протоколы нельзя было придержать. Это могло быть расценено двояко.
   Если бы толчок этому делу дал Сталин, Абакумову и в голову бы не пришло
спрашивать  у  арестованного Гольдштейна,  считает ли он Михоэлса сволочью и
подлецом.  Расследование само показало бы.  Но  сейчас Абакумову не  хватало
внутренней уверенности.  Михоэлс вполне мог оказа