-  Политические амбиции.  А  почему  нет? Соратник  Ленина.  Влияние
окружения?  И это возможно. Полина  Семеновна Жемчужина  -  дама энергичная,
вполне могла  навести  мужа на мысль о Крыме.  А  кто  ее  навел? Правильно,
еврейские  буржуазные  националисты.  Рассуждаем дальше.  Лаврентий Павлович
Берия.  Тоже,  конечно,  абстрактный.  Так   сказать,  Берия  вообще.  Некий
гражданин  Зет. Почему не принял никаких мер?  Могут быть те  же  причины. И
политические  амбиции.   Могут?   И  еще   какие!   И  общий   круг   старых
друзей-соратников.  Ленинская   гвардия.  Абстрактные  товарищи   Ворошилов,
Микоян, Каганович,  Буденный.  Младшие соратники: товарищи Маленков, Хрущев,
Вознесенский. Интересная вырисовывается картина. Не так ли?
   Абакумов   не  ответил.   Сталин  внимательно   посмотрел  на  него   и
удовлетворенно кивнул, словно бы его молчание и было тем ответом, который он
хотел получить.
   -  Вот  видите, товарищ Абакумов, в какие надоблачные выси может увести
только одно неправильное предположение.  Вы поняли, о каком  предположении я
говорю?
   - Да, товарищ Сталин, - подтвердил Абакумов. - Товарищ Молотов выполнял
ваши распоряжения.
   - Вы  правильно поняли. Товарищ Молотов  выполнял мои указания. Об этом
знал  только  он.  И товарищ Берия. И конечно,  сам товарищ Сталин. А теперь
знаете и вы. Больше об этом не должен знать никто.
   Сталин взял со своего письменного стола обрезок машинописной страницы и
положил  перед  Абакумовым.  Там  было:  "Запись и  расшифровка  произведены
капитаном МГБ Евдокимовым и звукооператором лейтенантом Мироновой".
   - Позаботьтесь об этом.
   - Слушаюсь.
   Абакумов сложил листок и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.
   - Что же получается? -  продолжал Сталин. - Картина, нарисованная вами,
выворачивается  наизнанку. Не Игрек вовлекает  Икс в заговор,  а  Икс  всеми
силами противится воле товарища Сталина. Почему?
   - Он не знает, что это ваша воля, - предположил Абакумов.
   Сталин с сомнением покачал головой:
   - Знает. Прямо ему, конечно, никто этого не говорил. Но товарищ Молотов
дал понять  это совершенно  определенно.  Когда упомянул, что товарищ Сталин
обсуждал   с  Гарриманом  и  Джонстоном   крымский  проект.  И  все-таки  он
противится.
   - Он считает свои выводы правильными. Возможно, поэтому.
   - А они правильные?
   - По-моему, правильные.
   - И вы тоже стали бы противиться?
   - Если бы знал, что это ваша воля, - нет.
   - Вы  никогда не производили  на меня  впечатления  слепого исполнителя
приказов.
   - Я всегда старался понять их смысл.
   - И сейчас понимаете?
   - Наверняка не все. Но кое-что, как мне кажется, понимаю.
   - Очень интересно. Объясните.  Товарищ Сталин не  хуже артиста Михоэлса
понимает все опасности, связанные с крымским проектом, и все-таки продвигает
его. Какие же причины могут быть у товарища Сталина?
   -  Когда я ждал  вызова в  вашей приемной,  мне в голову  пришла  такая
мысль. Все,  что происходит  в Советском  Союзе и  даже  в мире, может  быть
соотнесено с созданием нашей атомной бомбы.  Пока  у нас нет своего атомного
оружия,  нужно  обезопасить  себя. Если поселить  в  Крыму евреев,  наших  и
особенно западных, база  Черноморского флота будет защищена от американского
атомного удара.
   - Оригинально, - заметил Сталин.  - Очень оригинально. Мы сейчас строим
вокруг Москвы мощную линию противовоздушной обороны. Это очень дорогостоящее
сооружение. Может быть, проще поселить вокруг Москвы евреев?
   - Москва - слишком большой город. Ее этим не защитишь.
   - А жаль. Это было бы намного дешевле.  А в общем, товарищ Абакумов, вы
правильно  мыслите. Безопасность Советского Союза - это самое главное. Этому
должно быть подчинено все. А теперь давайте вернемся к товарищу Михоэлсу. Вы
знакомитесь с рапортами службы наружного наблюдения?
   - Так точно, товарищ Сталин. Регулярно просматриваю.
   - И что?
   - Ничего  необычного. Студия,  театр,  прием  посетителей в ЕАК. Иногда
ужинает в  ресторане ВТО  и  "Восточный"  с  Москвиным, Качаловым и  другими
артистами и писателями. Последнее  время много  времени проводит в Ленинской
библиотеке, в газетном зале. Читает "Правду" за 35-й - 37-й годы.
   - Вот как? Что его интересует?
   -  Выяснить  не удалось. Никаких  пометок  и  записей не делает. И еще.
Ездит на "Мосфильм"  и смотрит у режиссера Чиаурели материал фильма "Падение
Берлина". Часто.
   - Как часто?
   - За последнее время раз шесть.
   - Шесть раз? - переспросил Сталин. - Я сам этот материал смотрел только
два раза. Что бы это могло значить?
   - Наверное, это очень хороший кинофильм.
   - Но не настолько хороший, чтобы опытный артист  и режиссер смотрел его
шесть  раз. Верно замечено, что люди искусства -  люди  непредсказуемые.  Но
сейчас  мы  не можем  ограничиться  констатацией этого факта. Артист Михоэлс
должен быть абсолютно предсказуемым.
   - Можно приказать, - предложил Абакумов.
   Сталин недовольно поморщился:
   - Это вам я могу приказать. Товарищ Молотов попытался  ему приказать. И
что? Михоэлс взял под козырек и сказал "Слушаюсь"?
   - Он обещал подумать.
   - Вот и нужно  помочь ему  принять  правильное  решение.  Что мы  о нем
знаем?
   - Практически все.
   -  Все вы даже  о себе не знаете.  Морально устойчив.  Что  это значит?
Значит, любит жену, детей. Правильно?
   - Да, товарищ Сталин. Дочери к нему очень привязаны.
   - Любит свой театр,  - продолжал Сталин. -  Любит друзей. Любит хороший
коньяк. Вывод?
   - Неплохо живет.
   - Вывод другой: любит жизнь. А умеет ли он ценить жизнь?
   - Это все умеют, - заметил Абакумов.
   - Вы  уверены? Люди умеют  ценить воздух, которым  дышат? Хлеб, который
едят?  Воду,  которую  пьют?  Молодость умеет  ценить  по-настоящему  только
старик.  Здоровье - больной.  А  жизнь  - человек,  жизни которого  угрожает
опасность.  Не смертельная.  От нее  человек цепенеет.  Легкая.  Но грозная.
Которую можно все-таки избежать. Вы меня понимаете, товарищ Абакумов?
   - Так точно, товарищ Сталин.
   -  Второе. Кто был на связи с  этим Зориным-Пфеффером  во время поездки
Михоэлса по Америке? Доктор Браун, если не ошибаюсь?
   - Совершенно верно, - подтвердил Абакумов. - Хейфец. Он сейчас в МИДе.
   - Переместите его в секретариат ЕАК. Он может там понадобиться.
   - Слушаюсь, товарищ Сталин.
   - И еще. Это из другой оперы. Павел Аллилуев. Знаете, кто это?
   -  Да,  товарищ  Сталин.  Брат  Надежды  Сергеевны.  Умер  от  пищевого
отравления.
   - Его вдова. Евгения Аллилуева.  Выскочила  замуж, башмаков не  сносив.
Болтает. Не  был ли Павел отравлен.  Нужно еще  посмотреть, не  она  ли  его
отравила,  чтобы  поскорей  выскочить  замуж.  Займитесь.  Здесь  можете  не
церемониться.
   - Все понял, товарищ Сталин. Разрешите идти?
   - Идите, товарищ Абакумов. Держите меня в курсе.
   Абакумов вышел, оставив еле уловимый запах  "Шипра", хрома сапог,  кожи
портупеи. Запах здорового сильного мужского тела.
   Сталин подошел к письменному столу  и тяжело опустился в кресло. Уже не
мог  долго ходить. И долго  сидеть. Неужели все-таки  старость?  Чушь. Всего
шестьдесят  семь лет. Чушь.  Делом  нужно заниматься, а не думать  о ерунде.
Человек умирает только тогда,  когда исполнит свое жизненное предназначение.
А до завершения дела его жизни еще далеко.
   "Шесть  раз  смотрел  "Падение  Берлина".  Надо же. Что  он  хотел  там
увидеть?.."

IV

   "Наружка" МГБ  ошиблась  в подсчетах.  Михоэлс  смотрел материал фильма
"Падение Берлина" не шесть, а  не меньше  двенадцати раз.  Первые  просмотры
высидел от  начала  до конца. Потом, когда уже зубы сводило  от  знакомых до
мельчайших деталей кадров, смотрел только финальную часть. Эту часть смотрел
напряженно, не отрываясь. Текста уже не воспринимал. Текст не имел значения.
Имел значение только артист Михаил Геловани в роли Сталина.
   Это был  хороший,  сильный актер. Пластичный,  с глубокой органикой. Он
работал в Тбилисском театре  имени Руставели. До  того,  как стал Сталиным в
"Человеке с ружьем", подвизался на  характерных  ролях, в амплуа  простаков.
Впрочем,  в те годы бесшабашной  советизации  всего и  вся  в ходу  были  не
традиционные    театральные   "комик-резонер"    и    "герой-любовник",    а
"героиня-хищница",        "инженю-комсомол",        "комсомол-кокет"       и
"любовник-вредитель".
   Сталин в "Падении  Берлина" - это была, конечно, не роль. Знак.  Бог из
машины. Но Михоэлс знал,  что Чиаурели пробовал  на Сталина не меньше десяти
крупнейших актеров, кинопробы отсматривал сам Сталин и остановил свой  выбор
на Геловани. И дело было не только  в весьма сомнительном  внешнем сходстве.
Значит,  что-то  увидел  в  нем. Михоэлс  знал  и  другое:  финальная  сцена
переснималась  восемь  раз.  После  каждой   съемки  министр  кинематографии
Большаков  возил  показывать материал Сталину.  Вернувшись с Ближней дачи  в
правительственный "дом  на  набережной",  тыкал  трясущимися  руками  ключ в
английский замок, не  мог  попасть,  садился  на ступеньку и плакал.  Сталин
утвердил только восьмой вариант. Значит, было там что-то такое, что он хотел
увидеть. И увидел в конце концов.
   Что?

   Это и пытался понять Михоэлс.

   Не давалось. Ему уже снился  этот  проклятый  самолет  и генералиссимус
Сталин  в белоснежном мундире на его трапе над ликующей толпой среди чадящих
руин Берлина. Иногда казалось: вот-вот и ухватит. И вновь ускользало.

   А  понять  было нужно. Это была уже не остро-дразнящая умственная игра,
которую в любой момент можно бросить.  В какой-то момент игра превратилась в
жизнь. Грим прикипел к коже. Стал самой кожей.
   Михоэлс уже понимал, что произошло это не в кабинете Молотова, когда он
узнал, что  этот  придурок Джонстон  назвал его Сталину  президентом будущей
еврейской республики, под  которого американские евреи  готовы финансировать
крымский проект. И даже не в Америке, где с подачи Молотова он вел разговоры
о Крыме. И даже не тогда, когда он стал артистом.
   Это случилось гораздо раньше - еще 16 марта 1890 года, когда он родился
евреем.  Уже  сам  факт  рождения  в еврейской  семье сделал его  участником
спектакля, который теперь разыгрывал Сталин. Подмостками для этого спектакля
служил весь мир.  И, в сущности, не  имело значения, уготована ли  ему  роль
одного из миллионов безвестных статистов или же предназначено было выступить
в амплуа героя-вредителя.
   В первой роли.

   Счастье  статиста в неведении своей участи. Драма героя в вовлеченности
в замысел  постановщика.  Но  и для статиста,  и  для героя  финал одинаков.
Потому что жанр этого спектакля совсем не комедия и вовсе не драма. Его жанр
- трагедия.  В трагедии не бывает случайной удачи. Не  примчится в последний
момент полиция, чтобы вызволить героя и трепещущую героиню из  рук бандитов.
Не  скажет на  партсобрании  свое  веское  слово седоусый токарь-стахановец,
выводя на чистую воду злодея. В финале трагедии всегда гибель.
   Таков закон драматургии.
   Таков закон жизни.
   Единственный шанс в том,  что пьеса еще не дописана. Но воспользоваться
этим шансом можно было, лишь поняв замысел постановщика.

   Михоэлс не сомневался,  что это спектакль. И что ставит его сам Сталин.
Он был сильным, волевым  режиссером. Без выкрутасов, но с четким  пониманием
сверхзадачи спектакля,  с умением  выстроить сквозное  действие и  подчинить
своей железной воле исполнителей. Михоэлс провел несколько дней в "Ленинке",
вчитываясь в  газеты  30-х  годов  и  в стенографические  отчеты об открытых
московских процессах над Каменевым - Зиновьевым и Бухариным - Рыковым.  Он и
раньше,  как вся  Москва и весь мир, следил за ними. Тогда он  был зрителем.
Изумленным, обескураженным, потрясенным.  Теперь  смотрел  на  них так,  как
профессиональный   режиссер  смотрит  на  работу  другого  профессионального
режиссера.
   Это   была  безукоризненная  работа.  Просто  безукоризненная.  Даже  в
мелочах. Октябрьский  зал Дома союзов. Алый кумач на столах.  Суд Революции.
Стилистика мейерхольдовского Театра  Революции. И мхатовская психологическая
достоверность.
   Обвинительное  заключение. Приговор.  Последние  слова  подсудимых.  Ни
единого сбоя.
   Как он сумел этого добиться?
   Говорили:  пытками.  Говорили:  всем участникам  процессов была обещана
жизнь и они не были расстреляны,  как объявлено, а жили в изоляции, ни в чем
не  испытывая нужды. С  профессиональной  точки  зрения  не  имела  значения
методика  режиссерской  работы с актерами.  Важен был результат. А результат
был.
   Еще говорили, что во  время этих процессов Сталин присутствовал в одной
из комнат, примыкавших  к  залу, следил из-за занавески за ходом спектаклей.
Михоэлс склонен был в это поверить.

   Дерзновенность  замысла  -  вот  что поражало в  этом сейчас. Сталин не
ставил мелких  спектаклей. Это важно было понять. Михоэлс четко осознал это.
И  потому сразу отбросил мысль о том, что крымский проект преследует  только
экономические задачи: получить американские  инвестиции в Крым или  добиться
уступок в плане Маршалла. Конечная цель была какая-то другая. Какая?
   И посоветоваться было не с кем. С Асей? И заикаться нельзя  было. Она и
так  последнее время поглядывала на  него с  плохо скрытой тревогой.  Что-то
чувствовала. Но  спросить  не решалась. Как он мог ей объяснить  то, чего не
понимал  и  сам?  А  если бы понимал  - тем  более.  Однажды  не  выдержала,
спросила:  "Новая роль?" Знала:  когда он начинает новую  работу, становится
замкнутым, рассеянным, отвечает невпопад.  Он  кивнул: "Вроде того".  Он  не
любил ей врать. Не  соврал  и сейчас.  Только не  сказал, что  это за  роль.
Потому что это была роль  Сталина. Эпштейн оказался прав. Он  был обречен на
нее. Влезть в его шкуру. Чтобы понять.

   Была  мысль  посоветоваться  с Лозовским.  Долго  колебался, но все  же
решил: нельзя.  Лозовский мог бы,  конечно, дать дельный совет. Но для этого
ему нужно было рассказать все. А это  была смертельно опасная информация. Да
и  что  он  мог посоветовать? Он честно  сказал: "Если  партия  прикажет мне
изменить свое мнение, я изменю". Солдат партии. Хорошо быть солдатом партии.
И вообще солдатом. Думать не нужно.
   Вот с кем бы Михоэлс мог совершенно откровенно  поговорить - с Алексеем
Толстым. Но  Алеша  умер  в феврале 45-го. Всего в шестьдесят два  года.  Не
дописав третью  книгу своего "Петра" и не  дождавшись  очередной, третьей по
счету  Сталинской премии.  Сталин  дал ему премию  в  46-м, посмертно,  чего
никогда  раньше не делал. Заразительно талантлив и заразительно свободен был
этот,  как  сказал  о нем  Сталин,  "бывший граф,  а ныне уважаемый  товарищ
Алексей Николаевич Толстой". Жил  барином, плевал на  все авторитеты, больше
всего любил дружеские застолья, розыгрыши, французские автоматические  ручки
и хорошую дорогую бумагу. Его называли циником. А он и  был циником. Накатал
в 37-м повесть о Сталине  "Хлеб", сдал в  Гослитиздат и даже гранки не  стал
читать. "Пусть Сталин читает!"
   Собственно,  Михоэлс без  труда мог предугадать  совет, который Алексей
Толстой дал бы ему: "Плюнь ты на все к чертовой матери! Ставят президентом -
становись  президентом.  А  там видно  будет. То  ли шах сдохнет, то ли ишак
сдохнет, то ли ходжа  сдохнет". Он не  советом мог  быть полезен, а тем, что
азартно включился бы  в обсуждение вариантов, самых фантастических. А  среди
них мог бы оказаться и  верный. И материал "Падения Берлина" смотрел бы и во
второй, и в третий, и в пятый раз. И сказал  бы,  объевшись:  "Весь в белом,
бля! Снисходящий с небес. Мессия х..в!"
   Был  еще один  человек, с  которым  Михоэлс рискнул бы поговорить. Илья
Эренбург.  Он мотался  по заграницам, боролся за  мир, в Москве бывал только
наездами. Однажды  пришел  на "Фрейлехс". После спектакля поздравил. Зашли в
"Националь". Эренбург только что вернулся из Франции, рассказывал о Пикассо,
Луи Арагоне,  Эльзе Триоле. Много  курил, много говорил,  необычно для  него
много пил.  Через неделю ему было лететь  в Испанию,  на  очередной конгресс
сторонников мира. На замечание Михоэлса о  том,  что борьба за мир принимает
устрашающие размеры, внимательно и трезво на него посмотрел. Поинтересовался
с кривоватой усмешкой:
   - Ты еще не научился  читать газеты? А пора. Если  начинается битва  за
урожай  -  значит,  с  урожаем  не   все  в  порядке.  Битва  за   повышение
производительности труда - соответственно. То же - с борьбой за мир.
   - Нам есть чего бояться? - спросил Михоэлс.
   - А как ты думаешь? У них есть атомная бомба, а у нас пока нет.
   - Может  быть, и у нас есть? - предположил Михоэлс. - Только мы об этом
не знаем!
   - Мы узнаем об  этом. Можешь не сомневаться, - ответил Эренбург и снова
заговорил о французских импрессионистах. Михоэлс понял: не хочет говорить ни
о чем серьезном. Что ж, не хочет - значит, не хочет.
   Даже  с  самым  близким  другом, Вениамином  Зускиным,  Михоэлс не  мог
поделиться своими тревогами. Зускин был больше, чем  другом.  Он  был частью
Михоэлса.  Божья  флейта.  Еврейская скрипочка,  звучащая от  самого легкого
дыхания  ветерка. Божьей милостью комедиант с открытым, обнаженным  сердцем.
Михоэлс и полслова ему не сказал, а он уже был переполнен тревогой. И сам не
знал, откуда эта тревога. Поэтому нервничал, злился, потерял сон.

   Однажды, закончив в своем кабинете  в театре прием посетителей, Михоэлс
прошел на сцену. Не  хотелось никого  видеть,  вникать  в мелкие театральные
неурядицы, каких всегда пруд пруди. Утренняя репетиция давно закончилась, до
спектакля  было еще  три  часа.  Зрительный зал был темный,  на сцене  горел
дежурный свет,  даже  монтировщики еще  не  появились. Михоэлс  поднялся  на
колосники,  остановился посреди помоста,  облокотился на  железные перильца.
Это была высшая точка сцены. Надзвездье.
   Здесь и нашел его Вениамин Зускин.
   - Ты зачем сюда залез? - закричал он. - Тебя ищут по всему театру!
   - Тсс! - остановил его Михоэлс. - Тише. Здесь нельзя говорить громко.
   - Почему?
   - Встань сюда. А теперь посмотри вниз. Кем ты себя чувствуешь?
   Зускин сразу все понял.
   - Богом.
   -  Да,  Богом.  А в  Божьих имениях  не  кричат.  Отсюда  можно  только
провозглашать. Желательно благие вести. Ты принес мне благую весть?
   - Звонил Лозовский. Просил тебя позвонить. Это благая весть?
   -  Не  думаю, - ответил Михоэлс. -  Нет, не думаю...  Как  ты  думаешь,
Сталин антисемит?
   - Говорят, да... Почему ты об этом спросил?
   - А я думаю -  нет. Антисемит - это  человек, который ненавидит евреев.
Ненавидят равных. Я, Сталин, считаю евреев равными мне?
   - По-твоему, и Гитлер не был антисемитом?
   - Может быть. Он использовал евреев. Для объединения  нации. Хотел бы я
знать, как намерен использовать евреев Сталин.
   - Слушай, что ты несешь? Куда тебя заносит? Что происходит? Я ничего не
понимаю! И мне все время страшно. Я все время чего-то боюсь!
   Михоэлс вновь поднес палец к губам.
   -  Тсс!..  Странная  все-таки вещь театр... Вон пришел монтировщик дядя
Гриша.  По-моему,  снова  пьяный...  Публика считает  людей  театра богемой,
разгильдяями.  А  между  тем  театр  -   механизм   высочайшей  организации.
Шестьдесят человек обеспечивают выход спектакля. Один-единственный не придет
или напьется  - и спектакля не будет. Мог бы  в таких условиях работать хоть
один завод?
   - Любого можно заменить, - возразил Зускин.
   - Если успеешь. И не любого. Исполнителя главной роли не заменишь, если
нет второго состава... Как ты поступаешь, если тебе предлагают роль в пьесе,
которая тебе не нравится?
   - Странные вопросы ты задаешь. Отказываюсь от роли.
   - А если нет другого актера на эту роль?
   - Значит, спектакля не будет.
   - Значит, спектакля не будет, - повторил Михоэлс. - Значит, не будет...
Ладно, давай спустимся на грешную землю. Скажи помрежу, чтобы отправили дядю
Гришу спать. И пусть вызовут замену. А я по