ду, армии,
комитетам, железнодорожникам, местным комиссарам, советам и т. д.
стремились опорочить движение и вызвать ненависть против его главы. Во
всех этих воззваниях не было правдивого, фактического и юридического
обоснования, - они отражали лишь более или менее холерический темперамент
составителей. "Мятеж", "измена родине и революции", "обнажение фронта" -
вот главные мотивы Но постыднее всех было воззвание Чернова от имени
исполнительного комитета Всероссийского съезда крестьянских депутатов. Оно
начиналось обращением к "крестьянам в серых солдатских шинелях" и
приглашало их "запомнить проклятое имя человека", который хотел "задушить
свободу, лишить вас (крестьян) земли и воли!" Участник Циммервальда, член
редакционного комитета газеты "На чужбине", состоявшей на службе у
германского генерального штаба, пролил слезу и над участью "родной земли",
страдающей от "опустошения, огня, меча чужеземных императоров", - земли,
от защиты которой отвлекаются "мятежником" войска.
   А в то же время новый петроградский генерал-губернатор, Б. Савинков,
собирал революционные войска для непосредственной обороны Петрограда -
занятие тем более трудное, что петроградский гарнизон отнюдь не имел
желания отдавать свою жизнь за Временное правительство, а юнкерские
караулы в Зимнем Двор же, по свидетельству того же Савинкова, приходилось
сменять по несколько раз в ночь из опасения "измены". В организации
военной обороны, за отсутствием доверия к командному составу, принимали
деятельное участие такие специалисты военного дела, как Филоненко и...
Чернов, причем последний "объезжал фронт и высказывал неожиданные
(стратегические) соображения"...*46 Между прочим, в какой-то газете или
информации промелькнуло совершенно нелепое сведение об участии генерала
Алексеева совместно с Савинковым в тактической разработке плана обороны
подступов к столице против корниловских войск. Не взирая на всю вздорность
этого слуха, Корнилов склонен был верить ему и однажды в Быхове, передавая
мне этот эпизод, сказал:
   - Я никогда не забуду этого.
   С большим трудом мне удавалось рассеять его предубеждение.
   Должен заметить, что какие то влияния все время усиленно работали над
созданием недружелюбных отношений между генералами Алексеевым и
Корниловым; искажались факты, передавались не раз вымышленные злые и
обидные отзывы, долетавшие извне даже до Быхова. Кому то нужно было внести
элемент раздора в ту среду, которую не разъедало политическое разномыслие.
   В последние дни августа Петроград представлял из себя разворошенный
муравейник.
   И не взирая на громкие, возбуждающие призывы своих вождей, - призывы,
скрывавшие неуверенность в собственных силах, революционная демократия
столицы переживала дни смертельной тревоги. Приближение к Петрограду
"ингушей" заслонило на время все прочие страсти, мысли и интересы. А
некоторые представители верховной власти торопливо запасались уже
заграничными паспортами...


                                 ГЛАВА VI.

   Выступление генерала Корнилова. Ставка, военноначальники, союзные
представители, русская общественность, организации, войска генерала
Крымова - в дни выступления. Смерть генерала Крымова. Переговоры о
ликвидации выступления.

   Если в Петрограде положение было крайне неопределенным, то еще больший
хаос царил в противном лагере.
   Керенский приказал вступить в верховное командование последовательно
начальнику штаба Верховного, генералу Лукомскому*47, затем
главнокомандующему Северным фронтом генералу Клембовскому. Оба отказались:
первый - бросив обвинение Керенскому в провокации, второй - "не чувствуя
в себе ни достаточно сил, ни достаточно уменья для предстоящей тяжелой
работы"... Генерал Корнилова придя к убеждению, что "правительство снова
подпало под влияние безответственных организаций и, отказываясь от
твердого проведения в жизнь (его) программы оздоровления армии, решило
устранить (его), как главного инициатора указанных мер*48, - решил не
подчиниться и должности не сдавать.
   27-го в Ставку начали поступать петроградские воззвания, и Корнилов,
глубоко оскорбленный их внешней формой и внутренней неправдой, ответил со
своей стороны рядом горячих воззвании к народу, армии, казакам. В них,
описывая исторический ход событий, свои намерения и "великую
провокацию"*49, он клялся довести страну до Учредительного собрания.
Воззвания, искусственные по стилю*50, благородные и патриотические по
содержанию, остались гласом вопиющего в пустыне. "Мы" и без них всей душой
сочувствовали корниловскому выступлению; "они" - шли только за "реальными
посулами и подчинялись только силе. А, между тем, во всех обращениях
слышалась нота душевной скорби и отчаяния, а не сознание своей силы. Кроме
того, тяжело переживая события и несколько теряя равновесие, Корнилов в
воззвании 27 августа неосторожно заявил, что "Временное правительство, под
давлением большевистского большинства советов, действует в полном согласии
с планами германского генерального штаба, и одновременно с предстоящей
высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает армию и потрясает
страну внутри". Это неосторожное обобщение всех членов Временного
правительства, которых, за исключением быть может одного, можно было
обвинять в чем угодно, только не в служении немцам, произвело тягостное
впечатаете на лиц, знавших действительный взаимоотношения между членами
правительства, и особенно на тех, кто в среде его были духовно сообщниками
Корнилова.
   Образ, сравнение, аналогия - в редакции Завойко выражены были словом
"согласие". Без сомнения и Корнилов не придавал прямого значения этому
обвинению Временного правительства, ибо 28-го он уже приглашал его в
Ставку, чтобы совместно с ним выработать и образовать "такой состав
правительства народной обороны, который, обеспечивая победу, вел бы народ
русский к великому будущему".
 
   28-го Керенский потребовал отмены приказания о движении 3-то конного
корпуса на Петроград. Корнилов отказал и, на основании всей создавшейся
обстановки придя к выводу, что "правительство окончательно подпало под
влияние Совета", решил:
   "выступить открыто и, произведя давление на Временное правительство,
заставить его: 1. исключить из своего состава тех министров, которые по
имеющимся (у него)
   сведениям были явными предателями Родины; 2. перестроиться так, чтобы
стране была гарантирована сильная и твердая власть". Для оказания давления
на правительство он решил воспользоваться войсками Крымова, которому 29
августа послано было соответствующее приказание.
   И так, жребий брошен - началась открыто междоусобная война.
   Мне не раз приходилось слышать упреки по адресу Корнилова, что он сам
лично не стал во главе войск, шедших на Петроград и не использовал своего
огромного личного обаяния, которое так вдохновляло полки на поле
сражения... По-видимому и войсковые части разделяли этот взгляд. По
крайней мере в хронике Корниловского ударного полка читаем: "настроение
корниловцев было настолько приподнятое, что, прикажи им генерал идти с ним
на Петроград, много было шансов, что взяли бы.
   Корниловцы увлекли бы за собой и других... Но почему-то генерал
Корнилов, первоначально решившись, казалось, все поставить на карту,
внезапно заколебался и, остановившись на пол дороге, не захотел рискнуть
своим последним козырем - Корниловским и Текинским полками". Интересно,
что и сам Корнилов впоследствии считал крупной своей ошибкой то
обстоятельство, что он не выехал к войскам...
   Несомненно появление Корнилова с двумя надежными полками решило бы
участь Петрограда. Но оно вряд ли было выполнимо технически: не говоря уже
о том, что с выходом полков из Ставки весь драгоценный аппарат ее попал бы
в руки местных советов, предстояло передвинуть могилевские эшелоны,
исправляя пути, местами вероятно с боем - на протяжении 65-и верст! 26-го
Корнилов ждал приезда Керенского и Савинкова; 27-го вел переговоры в
надежде на мирный исход, а с вечера этого дня пути во многих местах были
разобраны и бывшие впереди эшелоны Туземной дивизии и 3-го конного корпуса
безнадежно застряли, разбросанные на огромном протяжении железнодорожных
линий, ведущих к Петрограду. Было только две возможности: не ведя
переговоров, передав временное командование генералу Лукомскому, выехать
27-го с одним эшелоном на Петроград, или позже перелететь на аэроплане в
район Дуги, рискуя, впрочем, в том и другом случае вместо "своих" попасть
к "чужим", так как с Крымовым всякая связь была прервана. Обе эти
возможности сильно ударялись в область приключений.
   В Могилеве царило тревожное настроение. Ставка работала по-прежнему, и
в составе ее не нашлось никого, кто бы посмел, а, может быть, кто бы хотел
не исполнить приказания опального Верховного... Ближайшие помощники
Верховного, генералы Лукомский и Романовский и несколько других офицеров
сохраняли полное самообладание. Но в души многих закрадывались сомнение и
страх. И среди малодушных начались уже панические разговоры и принимались
меры к реабилитации себя на случай неуспеха. Бюрократическая Ставка по
природе своей могла быть мирной фрондой, но не очагом восстания.
   В гарнизоне Могилева не было полного единства: он заключал в себе до
трех тысяч преданных Корнилову - корниловцев и текинцев - и до тысячи
солдат Георгиевского батальона, тронутых сильно революционным угаром и уже
умевших торговать даже своими голосами...*51 Георгиевцы, однако, чувствуя
себя в меньшинстве, сосредоточенно и угрюмо молчали; иногда, впрочем,
происходили небольшие побоища на глухих городских улицах между ними и
"корниловцами". И когда 28-го августа генерал Корнилов произвел смотр
войскам гарнизона, он был встречен могучими криками "ура" одних и злобным
молчанием других. "Никогда не забыть присутствовавшим на этом историческом
параде - говорится в хронике Корниловского полка - небольшой, коренастой
фигуры Верховного... когда он резко и властно говорил о том, что только
безумцы могут думать, что он, вышедший сам из народа, всю жизнь
посвятивший служению ему, может даже в мыслях изменить народному делу. И
задрожал невольно от смертельной обиды голос генерала, и задрожали сердца
его корниловцев. И новое, еще более могучее... "ура" покатилось по серым
рядам солдат. А генерал стоял с поднятой рукой... словно обличая тех, кто
нагло бросил ему обвинение в измене своей Родине и своему народу"...
   Если бы этот могучий клик мог докатиться до тех станций, полустанков,
деревень, где столпились и томились сбитые с толку, не понимавшие ничего,
в том что происходит, эшелоны крымовских войск!..
   Город притих, смертельно испуганный всевозможными слухами, ползущими из
всех углов и щелей, ожиданием междоусобных схваток и кровавых самосудов.
   ***
 Старый губернаторский дом на высоком, крутом берегу Днепра, в течение
полугода бывший свидетелем стольких исторических драм, хранил гробовое
молчание. По мере ухудшения положения стены его странно пустели и в них
водворилась какая-то жуткая, гнетущая тишина, словно в доме был покойник.
Редкие доклады и много досуга. Опальный Верховный, потрясенный духовно, с
воспаленными глазами и тоскою в сердце, целыми часами оставался один,
переживая внутри себя свою великую драму, драму России. В редкие минуты
общения с близкими, услышав робко брошенную фразу, с выражением надежды на
скорый подход к столице войск Крымова, он резко обрывал:
   - Бросьте, не надо.
   Все понемногу рушилось. Последние надежды на возрождение армии и
спасение страны исчезали. Какие еще новые факторы могли спасти положение?
   Разговор по телеграфу 27 августа с Савинковым и Маклаковым не мог
внушить никакого оптимизма. Из них первый в пространном и нравоучительном
наставлении убеждал Корнилова "во имя несчастной родины нашей" подчиниться
Временному правительству; второй - "принять все меры (чтобы)
ликвидировать недоразумение без соблазна и огласки"... Было ясно, что
искусственная редакция обращения Савинкова имеет целью личную реабилитацию
его в глазах кругов, стоявших на стороне Керенского, оправдание тех
загадочных для революционной демократии и самого Керенского связей,
которые существовали между военным министерством и Ставкой. Или, как
говорил сам Савинков, - "для восстановления исторической точности".
   Поддержка "маршалов"?
   Корнилов не верил в стремление к активному выступлению высшего
командного состава и не считал поэтому необходимым посвящать его
заблаговременно в свои намерения; если не ошибаюсь, никуда, кроме
Юго-западного фронта, ориентировка не посылалась. По существу
главнокомандующие и командующие не располагали ведь ни реальными силами,
ни реальной властью, находясь в почетном, иногда и не в почетном плену у
революционных организаций. Тем не менее, создать узлы сопротивления путем
формирования послушных частей, хотя бы для удержания в своих руках -
более или менее длительного - военных центров и штабных технических
аппаратов, было конечно и необходимо, и возможно. Но для этого нужен был
некоторый подбор главных начальников, а для всего вместе - время. Между
тем, быстро прогрессирующий распад страны и армии, по мнению Корнилова, не
давал возможности планомерной подготовки. Наконец, Корнилов считал, что в
случае успеха - признание всех старших военных начальников было
обеспечено, а при неуспехе - меньшее число лиц вовлекалось в дело и под
ответ. Судьба, однако, распорядилась иначе, создав совершенно
непредвиденную обстановку длительного конфликта, в решении которого не
только материальные силы, но и моральное воздействие, требовавшее, однако,
некоторого самопожертвования и риска, имело бы огромное значение.
   Такой нравственной поддержки Корнилов не получил.
   27-го на обращение Ставки из пяти главнокомандующих отозвалось
четыре*52: один - "мятежным" обращением к правительству, трое -
лояльными, хотя и определенно Сочувственными в отношении Корнилова. Но уже
в решительные дни 28 - 29-го, когда Керенский предавался отчаянию и
мучительным колебаниям, обстановка резко изменилась: один
главнокомандующий сидел в тюрьме; другой (Клембовский) ушел и его заменил
большевистский генерал Бонч-Бруевич, принявший немедленно ряд мер к
приостановке движения крымовских эшелонов; трое остальных
засвидетельствовали о своем полном и безотговорочном подчинении Временному
правительству в форме достаточно верноподданной. Генерал Пржевальский,
донося Керенскому, счел нужным бросить укор в сторону Могилева: "я остаюсь
верным Временному правительству, и считаю в данное время всякий раскол в
армии и принятие ею участия в гражданской войне гибельным для
отечества"... Еще более определенно высказался будущий военный министр,
ставленник Керенского, полковник Верховский, объявивший в приказе по
войскам Московского округа: "Бывший Верховный главнокомандующий... в то
самое время, когда немцы прорываются у Риги на Петроград, снял с фронта
три лучших казачьих дивизии и направил их на борьбу с правительством и
народом русским"...
   По мере того, как получались все эти сведения, настроение Ставки все
более падало, а Верховный все больше уходил в себя, в свои тяжкие думы.
   Поддержка союзников?
   Нужно заметить, что общественное мнение союзных стран и их
правительств, вначале чрезвычайно благожелательно настроенных к
Керенскому, после июльского разгрома армии резко изменилось. И посланный
правительством для ревизии наших заграничных дипломатических миссий
Сватиков имел полное основание суммировать свои впечатления следующими
словами доклада: "Союзники смотрят с тревогой на то, что творится в
России. Вся западная Европа - с Корниловым, и ее пресса не перестает
твердить: довольно слов, пора приступить к делу"*53. Еще более
определенные и вполне доброжелательные отношения сохранили к Верховному
иностранные военные представители. Многие из них представлялись в эти дни
Корнилову, принося ему уверения в своем почитании и искренние пожелания
успеха; в особенности в трогательной форме это делал британский
представитель. Слова и чувства. Реально они проявились только в
декларации, врученной 28 августа Терещенко Бьюкененом, в качестве
старейшины дипломатического корпуса. В ней в изысканной дипломатической
форме послы единодушно заявляли, что "в интересах гуманности и в желании
устранить непоправимые действия они предлагают свои добрые услуги
(посредников)
   в единственном стремлении служить интересам России и делу союзников".
   Впрочем, Корнилов тогда не ждал и не искал более реальных форм
интервенции.
   Поддержка русской общественности?
   Произошло нечто чудесное: русская общественность внезапно и бесследно
сгинула.
   Как я говорил!" уже, Милюков, быть может еще два, три видных деятеля
упорно и настойчиво поддерживали в Петрограде необходимость примирения с
Корниловым и коренной реорганизации Временного правительства. Кадетская
группа в правительстве героически и беспомощно боролась за то же в самой
среде его. Какое фатальное недоразумение вырастало на почве ненависти к
правительству в целом и непонимания его политических группировок, когда и
этим четырем "праведникам" в общей "содомской" куче, как оказывается,
угрожали большие бедствия со стороны конспиративных организаций, очевидно
превышавших свои полномочия... Либеральная печать, в том числе "Речь" и
"Русское слово", в первые дни в спокойных лояльных статьях так определяли
элементы выступления: "преступность" способов борьбы, правильность целей
ее ("подчинение всей жизни страны интересам обороны") и почвенность
движения, обусловленная положением страны и ошибками власти.
   Довольно робко говорили о примирении... Вот и все.
   Исчезло и "совещание общественных деятелей", в лице оставленного им
"совета".
   Председатель его М. Родзянко, еще три недели тому назад от имени
совещания заявивший, что "всякие покушения на подрыв авторитета
(Корнилова) в армии и в России считает преступным", теперь говорил:*54 -
Никогда ни в какой контрреволюции я не участвовал и во главе фронды не
стоял.
   О всех злобах дня я узнал только из газет и сам к ним не причастен. А
вообще могу сказать одно: заводить сейчас междоусобия и ссоры -
преступление перед Родиной.
   Ab uno disce omnes!
   Офицерство?
   Не было никакого сомнения, что масса офицерства всецело на стороне
Корнилова и с замиранием сердца следить за перипетиями борьбы, им кровно
близкой; но, не привлеченное к ней заблаговременно в широком масштабе и в
солидной организации, в той обстановке, в какой оно жило - офицерство
могло дать лишь нравственную поддержку.
   Одна надежда оставалась на вооруженную силу, каковую представляли
войска Крымова и петроградские организации, которые должны были выступить
одновременно с войсками. Но с Петроградом, кроме военного министерства,
связи не было никакой; о Крымове и сосредоточении его частей ничего не
было известно; летчик и целый ряд посланных Ставкой офицеров застревали в
дороге или были перехвачены, и никто не возвращался.
   Предчувствовалось что-то недоброе...
   В Петрограде, как я уже говорил, царил полный развал. Казалось
необыкновенно легким с ничтожными силами овладеть столицей, так как в ней
не было войск, искренно преданных Временному правительству. Но не было и
самоотверженных "корниловцев". Неожиданный поворот событий 27 августа
привел в полную растерянность петроградскую организацию. Вновь пошли
непрерывные сборища и совещания, обнаружившая только нерешительность и
подавленное настроение руководителей.
   Между тем, генерал Алексеев тщетно добивался благоприятного разрешения
кризиса.
   Та растерянность, которая царила в Петрограде, и те настроения, которые
преобладали среди бывших членов правительства, как будто давали надежду на
образование нового правительства с участием в нем в первенствующей роли
генерала Алексеева, если с его стороны будет проявлена твердость и
настойчивость.
   Впоследствии он подвергся суровым обвинениям за то, что не сумел
использовать положение и согласился стать в подчиненную роль к Керенскому.
Привод