и в какой суровой
жизненной школе закалялось упорство и твердость первых бойцов ее. Была и
человеческая накипь, быть может очень много, но ей не заслонить светлую
идею и подвиг добровольчества.
   Пока не определялись еще конкретно ни цели движения, ни лозунги; шел
только сбор сил вокруг генерала Алексеева, и имя его служило единственным
показателем их политического направления. Но в широких кругах Донской
области съезд "контрреволюционного офицерства" и многих людей с одиозными
для масс именами, вызвал явное опасение и недовольство. Его разжигала и
агитация и свободная большевистская печать. Рабочие, в особенности в
Ростове и Таганроге, волновались. Степенное казачество видело большие
военные приготовления советской власти и считало, что ее волнение и гнев
навлекают только не прошенные пришельцы. Этому близорукому взгляду не
чуждо было и само донское правительство, думавшее соглашательством с
местными революционными учреждениями и лояльностью в отношении советской
власти примирить ее с Доном и спасти область от большевистского нашествия.
Казачья молодежь, развращенная на фронте, больше всего боялась
опостылевшей всем войны и враждебно смотрела на тех, кто может вовлечь ее
в "новую бойню". Сочувствующая нам интеллигенция была, как везде,
безгласна и бессильна.
   - С Дона выдачи нет!
   Эта старинная формула исторической казачьей традиции, значительно,
впрочем, поблекшая в дни революции, действовала все же на самолюбие
казаков и служила единственным оправданием Каледину в его
"попустительстве" по отношению к нежелательным пришельцам. Но по мере
того, как рос приток добровольцев, усиливалось давление на атамана извне и
увеличивалось его беспокойство. Он не мог отказать в приюте бездомным
офицерам и не хотел раздражать казачество.
   Каледин просил Алексеева не раз ускорить переезд организации, а пока не
делать никаких официальных выступлений и вести дело в возможной тайне.
   Такое положение до крайности осложняло развитие организации. Без
огласки, без средств, не получая никакого содействия от донского
правительства - небольшую помощь, впрочем, оказывали Каледин и его жена
тайком, в порядке благотворительности "беженцам" - Алексеев выбивался из
сил, взывал к глухим, будил спящих, писал, требовал, отдавая всю свою
энергию и силы своему "последнему делу на земле", как любил говорить
старый вождь.
   Жизнь однако ломала предрассудки: уже 20 ноября атаман Каледин, желая
разоружить стоявшие в Новочеркасске два большевистских запасных полка,
кроме юнкеров и конвойной сотни, не нашел послушных себе донских частей и
вынужден был обратиться за помощью в Алексеевскую организацию. Первый раз
город увидел мерно и в порядке идущий офицерский отряд.
   Приехав в Яовочеркасск около 22 ноября, я не застал ген. Алексеева,
уехавшего в Екатеринодар на заседание правительства Юго-восточного союза.
Направился к Каледину, с которым меня связывали давнишнее знакомство и
совместная боевая служба. В атаманском дворце пустынно и тихо. Каледин
сидел в своем огромном кабинете один, как будто придавленный неизбежным
горем", осунувшийся, с бесконечно усталыми глазами. Не узнал. Обрадовался.
Очертил мне кратко обстановку Власти нет, силы нет, казачество заболело,
как и вся Россия. Крыленко направляет на Дон карательные экспедиции с
фронта. Черноморский флот прислал ультимативное требование "признать
власть за советами рабочих и солдатских депутатов". В Макеевском районе
объявлена "Донецкая социалистическая республика". Вчера к Тагангору
подошел миноносец, несколько траллеров с большим отрядом матросов;
траллеры прошли гирла Дона и вошли в ростовский порт. Военно-революционный
комитет Ростова выпустил воззвание, призывая начать открытую борьбу против
"контрреволюционного казачества". А Донцы бороться не хотят. Сотни,
посланные в Ростов, отказались войти в город. Атаман был под свежим еще
гнетущим впечатлением разговора с каким-то полком или батареей, стоявшими
в Новочеркасске. Казаки хмуро слушали своего атамана, призывавшего их к
защите казачьей земли. Какой-то наглый казак перебил:
   - Да что там слушать, знаем, надоели!
   И казаки просто разошлись.
   Два раза я еще был у атамана с Романовским - никакого просвета,
никаких перспектив. Несколько раз при мне Каледина вызывали к телефону, он
выслушивал доклад, отдавал распоряжение спокойным и теперь каким-то
бесстрастным голосом и, положив трубку, повернул ко мне свое угрюмое лицо
со страдальческой улыбкой.
   - Отдаю распоряжения и знаю, что почти ничего исполнено не будет. Весь
вопрос в казачьей психологии. Опомнятся - хорошо, нет - казачья песня
спета.
   Я просил его высказаться совершенно откровенно о возможности нашего
пребывания на Дону, не создаст ли это для него новых политических
осложнений с войсковым правительством и революционными учреждениями.
   - На Дону приют вам обеспечен. Но, по правде сказать, лучше было бы
вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где ни будь на Кавказе или
в кубанских станицах...
   - И Корнилову?
   - Да, тем более.
   Я уважал Каледина и нисколько не обиделся за этот совет:
   атаману виднее, очевидно так нужно. Но, знакомясь ближе с жизнью Дона,
я приходил к выводу, что все направление политики и даже внешние этапы
жизни донского правительства и представительных органов сильно напоминали
общий характер деятельности и судьбы общерусской власти... Это было тем
более странно, что во главе Дона стоял человек несомненно государственный,
казалось сильный и, во всяком случае, мужественный.
   Каледина я знал еще до войны по службе в Киевском военном округе. Тогда
военная жизнь была проще и требования ее элементарнее. Знающий, честный,
угрюмый, настойчивый, быть может упрямый. Этим и ограничивались мои
впечатления. В первый месяц войны 12-я дивизия, которою он командовал, шла
перед фронтом 8 армии Брусилова, в качестве армейской конницы. Брусилов
был недоволен действиями конницы и высказывал неодобрение Каледину. По
скоро отношение переменилось.
   Успех за успехом дал имя и дивизии, и ее начальнику. В победных
реляциях Юго-западного фронта все чаще и чаще упоминались имена двух
кавалерийских начальников - только двух - конница в эту войну перестала
быть "царицей поля сражения" - графа Келлера и Каледина, одинаково
храбрых, но совершенно противоположных по характеру: один пылкий,
увлекающийся, иногда безрассудно, другой спокойный и упорный. Оба не
посылали, а водили в бой свои войска. Но один делал это - вовсе не
рисуясь - это выходило само собой - эффектно и красиво, как на батальных
картинах старой школы, другой просто, скромно и расчетливо Войска обоим
верили и за обоими шли. Неумолимая судьба привела их к одинаковому концу:
оба, следуя совершенно разными путями, в последнем жизненном бою погибли
на проволочных заграждениях, сплетенных дикими парадоксами революции.
   Наши встречи с Калединым носили эпизодический характер, связаны с
воспоминаниями о тяжких боях и могут дать несколько характерных черточек к
его биографии. Помню встречу под Самбором, в предгорьях Карпат в начале
октября 1914 года. Моя 4 стр.
   бригада вела тяжелый бой с австрийцами, которые обтекали наш фронт и
прорывались уже долиной Кобло в обход Самбора. Неожиданно встречаю на
походе Каледина с 12 кавал. дивизией, получившей от штаба армии приказание
спешно идти на восток, к Дорогобычу. Каледин, узнав о положении, не
задумываясь ни минуты пред неисполнением приказа крутого Брусилова,
остановил дивизию до другого дня и бросил в бой часть своих сил. По той
быстроте, с которой двинулись эскадроны и батареи, видно было, как твердо
держал их в руках начальник.
   В конце января 15 года судьба позволила мне отплатить Самборский долг.
Отряд Каледина дрался в горах на Ужгородском направлении, и мне приказано
было усилить его, войдя в подчинение Каледину.
   В хате, где расположился штаб, кроме начальника отряда, собрались
командир пехотной бригады генерал Попович-Липовац и я со своим начальником
штаба Марковым. Каледин долго, пространно объяснял нам маневр, вмешиваясь
в нашу компетенцию, давая указания не только бригадам, но даже батальонам
и батареям.
   Когда мы уходили, Марков сильно нервничал:
   - Что это он за дураков нас считает?
   Я успокоил его, высказав предположение, что разговор относился
преимущественно к Липовацу - храброму черногорцу, но мало грамотному
генералу. Но началось сражение, а из штаба отряда шли детальные
распоряжения, сбивавшие мои планы и вносившие нервность в работу и
раздражение среди исполнителей. Помню такой эпизод: на третий день боя
наблюдаю, что какая-то наша батарее стреляет ошибочно по своим; стрелки
негодуют и жалуются по всем телефонам; набрасываюсь на батарейных
командиров; получаю ответ, что цели видны прекрасно, и ни одна из батарей
не стреляет в этом направлении. Приказал на несколько минут прекратить
огонь всей артиллерии; продолжаются довольно удачные разрывы,.. над нашими
цепями Бросились искать таинственную артиллерию и нашли, наконец в
трехстах шагах за моим наблюдательным пунктом, в лощине стоит донская
батарее, которую Каледин послал ко мне на подмогу, указав ей сам путь,
место и даже задачу и цели.
   Началась неприятная нервная переписка. Дня через два приезжает из штаба
отряда офицер генерального штаба "ознакомиться с обстановкой".
   - Это официально, говорит он мне. А неофициально хотел доложить по
одному деликатному вопросу. Вы не сердитесь. Генерал всегда так вначале
недоверчиво относится к частям, пока не познакомится. Теперь он очень
доволен действиями стрелков, поставил вам задачу и больше вмешиваться не
будет.
   - Ну спасибо, кланяйтесь генералу и доложите, чтоб был спокоен,
австрийцев разобьем Сильный мороз; снег по грудь, бой чрезвычайно тяжелый;
уже идет в дело последний р„зерв Каледина - спешенная его кавалерийская
бригада. Я никогда не забуду этого жуткого поля смерти, где весь путь,
пройденный стрелками, обозначался торчащими из снега неподвижными фигурами
с зажатыми в руках ружьями Они застыли в тех позах, в каких застигла их
вражеская пуля во время перебежки. А между ними, утопая в снегу,
смешиваясь с мертвыми, прикрываясь их телами, пробирались живые на встречу
смерти. Бригада растаяла.
   Каледин не любил и не умел говорить красивых, возбуждающих слов. Но
когда он раза два приехал к моим полкам посидел на утесе, обстреливаемом
жестоким огнем, спокойно расспрашивая стрелков о ходе боя и интересуясь их
действиями, этого было достаточно, чтобы возбудить их доверие и уважение.
   После тяжких боев взята была стрелками деревня Луговиско, - центр
позиции, потребовавший смерти многих храбрых, и отряд, разбив австрийцев,
отбросил их за Сан.
   Май 1916 года застает Каледина в роли командующего 8 армией. Он сменил
Брусилова, назначенного главнокомандующим армиями Юго-западного фронта.
   Назревала большая операция, первоначальные приготовления к которой
сделаны были Брусиловым. И как это ни странно, но Брусилов, обязанный всей
своей славой 8 армии, почти два года пробывший во главе ее, испытывал
какую-то быть может безотчетную ревность к своему заместителю, которая
проглядывала во всех их взаимоотношениях и в дни побед и еще более в дни
неудач.
   Рис. 4 Помню, как главнокомандующий прислал своего начальника штаба,
генерала Клембовского проверить подготовку ударного фронта 8 армии,
выразил в приказе неудовольствие и потом приписал участию Клембовского
весьма преувеличенное значение в успехе операции, наградив его
георгиевским оружием. Позиции моей дивизии посетили и Клембовский, и
Каледин Первый был необыкновенно учтив и высказывал удовольствие от всего
виденного, а потом вдруг в приказе Брусилова появилось несколько
неприятных замечаний. Это казалось несправедливым, направленным через наши
головы в штаб армии, а главное ненужным: своего опыта было достаточно, и
все с огромным подъемом готовились к штурму. Второй - приехал как всегда
угрюмый, тщательно осмотрел боевую линию, не похвалил и не побранил, а
уезжая сказал:
   - Верю, что стрелки прорвут позицию.
   В его устах эта простая фраза имела большой весь и значение для дивизии.
   В конце мая началось большое наступление всего фронта, увенчавшееся
огромной победой, доставившее новую славу и главнокомандующему и генералу
Каледину. Его армия разбила на голову 4 австрийскую армию Линзингена и в 9
дней с кровавыми боями проникла на 70 верст вперед, в направлении
Владимир-Волынска. На фоне общей героической борьбы не прошла бесследно и
боевая работа 4 стрелковой дивизии, которая на третий день после прорыва
австрийских позиций у Олыки, ворвалась уже в город Луцк.
   В ион и в июле шли еще горячие бои в 8 армии, но к осени, после
прибытия больших немецких подкреплений, установилось какое-то равновесие:
армия атаковала в общем направлении от Луцка на Львов - у Затурцы,
Шельвова, Корытницы, вводила в бой большое число орудий и крупные силы,
несла неизменно очень тяжелые потери и не могла побороть сопротивления
врага. Было очевидно, что здесь играют роль не столько недочеты управления
и морального состояния войск, сколько то обстоятельство, что наступил
предел человеческой возможности: фронт, пересыщенный смертоносной техникой
и огромным количеством живой силы, стал окончательно непреодолимым и для
нас, и для немцев; нужно было бросить его и приступить, не теряя времени,
к новой операции, начав переброску сил на другое направление. В начале
сентября я командовал уже 8 корпусом и совместно с гвардией и 5 сибирским
корпусом повторил отчаянные кровопролитные и бесплодные атаки в районе
Корытницы. В начале еще как то верилось в возможность успеха. Но скоро не
только среди офицеров, но и в солдатской массе зародилось сомнение в
целесообразности наших жертв. Появились уже признаки некоторого разложения:
   перед атакой все ходы сообщения бывали забиты солдатами перемешанных
частей и нужны были огромные усилия, чтобы продвинуть батальоны навстречу
сплошному потоку чугуна и свинца, с не прекращавшимся ни на минуту диким
ревом бороздивших землю, подвинуть на проволочные заграждения, на которых
висели и тлели неубранные еще от предыдущих дней трупы.
   Но Брусилов был неумолим, и Каледин приказывал повторять атаки. Он
приезжал в корпус на наблюдательный пункт" оставался по целым часам и
уезжал, ни с кем из нас не повидавшись, мрачнее тучи. Брусилов не мог
допустить, что 8 армия - его армия топчется на месте, терпит неудачи, в
то время, как другие армии, Щербачева и Лечицкаго, продолжают победное
движение. Я уверен, что именно этот психологический мотив заслонял собою
все стратегические соображения. Брусилов считал, что причина неудачи
кроется в недостаточной настойчивости его преемника и несколько раз
письменно и по аппарату посылал ему резкие, обидные и несправедливые
упреки. Каледин нервничал, страдал нравственно и говорил мне, что рад бы
сейчас сдать армию и уйти в отставку, как бы это ни было тяжело для него,
но сам уйти не может - не позволяет долг.
   После одного неудачного штурма и очередного неприятного разговора с
главнокомандующим, Каледин пригласил нас - пять корпусных командиров к
себе; не предлагая сесть, чрезвычайно резко и сурово осудил действия войск
и потребовал прорыва неприятельских позиций во что бы то ни стало. Через
несколько дней - новый штурм, новые ручьи крови и... полный неуспех.
   Когда на другой день я получил приказ из армии "продолжать выполнение
задачи", в душу невольно закралось жуткое чувство безнадежности. Но через
несколько часов Каледин прислал в дополнение к официальному приказу
частное "разъяснение", сводившее все общее наступление к затяжным местным
боям, имевшим характер исправления фронта. В первый раз вероятно суровый и
честный солдат обошел кривым путем подводный камень воинской дисциплины.
   Боевая деятельность на фронте армий с этого дня постепенно начала
замирать.
   Когда вспыхнула революция и в армию хлынули потоком роковые идеи
"демократизации", Каледин органически не в состоянии был не только принять
"демократизацию", но даже подойти к ней. Он резко отвернулся от
революционных учреждений и еще глубже ушел в себя. Комитеты выразили
протест, а Брусилов в середине апреля сказал генералу Алексееву:
   - Каледин потерял сердце и не понимает духа времени. Его необходимо
убрать. Во всяком случае на моем фронте ему оставаться нельзя.
   Вновь назначенный главнокомандующий Румынского фронта генерал Щербачев
согласился было предоставить Каледину 6 армию вместо Цурикова,
окончательно запутавшегося в демагогии. Но по требованию комитетов Цуриков
был оставлен.
   Тогда я, будучи весною начальником штаба Верховного, предложил Каледину
5 армию на Северном фронте и вошел в соответственные сношения по этому
поводу. Но генерал Драгомиров отстаивал своего кандидата - Юрия Данилова,
Верховный не поддержал меня, и для генерала Каледина, давшего армии
столько славных побед, не нашлось больше места на фронте: он ушел на покой
в Военный совет.
   Когда из Петрограда Каледин ехал на Дон и его спросили - согласится ли
он принять пост донского атамана, на который его выдвигают донские
деятели, он ответил:
   - Никогда! Донским казакам я готов отдать жизнь; но то, что будет -
это будет не народ, а будут советы, комитеты, советики, комитетики. Пользы
быть не может.
   Пусть идут другие. Я - никогда*118.
   Но, избранный огромным большинством голосов, после неоднократных
отказов, Каледин сдался. И 18 июня Донской круг постановил: "по праву
древней обыкновенности избрания войсковых атамамов, нарушенному волею
Петра I в лето 1709 и ныне восстановленному, избрали мы тебя нашим
войсковым атаманом"...
   Каледин принял власть, "как тяжелый крест". Он говорил:
   - Я пришел на Дон с чистым именем воина, а уйду, быть может, с
проклятиями...
   Русский патриот и Донской атаман!
   В этом двойственном бытии - трагедия жизни Каледина и разгадка его
самоубийства. Этот всей революционной демократией и темной толпой
подозреваемый, уличаемый и обвиняемый человек проявлял такую удивительную
лояльность, такое уважение к принципам демократии и к воле казачества, его
избравшего, как ни один из вождей революции. В этом было его моральное
оправдание и политическое бессилие. Он мыслил и чувствовал, как русский
патриот; жил в эти месяцы, работал и умер, как донской атаман. Каледин
ставил себе государственные задачи также ясно, как Алексеев и Корнилов и
не менее страстно, чем они, желал освобождения страны. Но в то время,
когда они, ничем не связанные, могли идти на Кубань, на Волгу, в Сибирь -
всюду, где можно было найти отклик на их призыв, Каледин - выборный
атаман, отнесшийся к своему избранию, как к некоему мистическому
предопределению, кровно связанный с казачеством и любивший Дон, мог идти к
общерусским национальным целям только вместе с донским войском, только
возбудив в нем порыв, подняв чувство если не государственности, то по
крайней мере самосохранения. Когда пропала вера в свои силы и в разум
Дона, когда атаман почувствовал себя совершенно одиноким, он ушел из жизни.
   Ждать исцеления Дона не было сил.


                                 ГЛАВА XV.

   Общий очерк военно-политического положения в начале 1918 г. Украины,
Дона, Кубани, Северного Кавказа и Закавказья.

   И так, распад центральной власти вызвал временную балканизацию русского
государства по признакам национальным, территориальным, историческим,
псевдоисторическим, подчас совершенно случайным, обусловленным местным
соотношением сил.
   Наиболее серьезное значение в этом пестром калейдоскопе
новообразований, более или менее склонных сопротивляться распространению
власти народных комиссаров, приобрели первое время Украина и Юго-восток
России. В их сторону поэтому с наибольшей силой обрушился большевизм. Для
объяснения общей обстановки, в которой протекла первоначально борьба
Добровольческой армии, необходимо предпослать краткий очерк событий в этих
новообразованиях.

                                    ***

 Центра