ышное,  задыхающееся хрипенье;  рот
раскрылся,  отчаянно хватая воздух,  но легкие словно разучились дышать. Она
тужилась  крикнуть --  и не  могла  издать  ни звука; лишь выпученные  глаза
вопили  о  лютой муке. Она  подняла руки к горлу,  скрюченными пальцами ловя
воздух, -- воздух, который не могла уже поймать, которым кончила уже дышать.
     Дикарь вскочил, нагнулся ближе.
     --  Что с тобой, Линда?  Что с тобой? -- В голосе его  была мольба;  он
словно хотел, чтобы его разуверили, успокоили.
     Во взгляде Линды  он прочел невыразимый  ужас и,  как  показалось  ему,
упрек.  Она  приподнялась, упала опять в  подушки,  лицо все  искажено, губы
синие.
     Дикарь кинулся за помощью.
     -- Скорей, скорей! -- кричал он -- Скорее же!
     Стоявшая в центре игрового круга старшая сестра обернулась к Дикарю. На
лице ее мелькнуло удивление и тут же уступило место осуждению.
     -- Не кричите! Подумайте о детях, -- сказала она, хмурясь. -- Вы можете
расстроить...  Да  что  это вы делаете?  (Он ворвался  в  круг.) Осторожней!
(Задетый им ребенок запищал.)
     -- Скорее,  скорее! -- Дикарь схватил ее за рукав, потащил за собой. --
Скорей! Произошло несчастье. Я убил ее.
     К тому  времени, как он вернулся к  материной  постели, Линда была  уже
мертва.
     Дикарь застыл в  оцепенелом молчании, затем упал у изголовья на  колени
и, закрыв лицо руками, разрыдался.
     В   нерешимости  сестра  стояла,   глядя  то   на   коленопреклоненного
(постыднейшая  невоспитанность!), то на близнецов (бедняжки дети!), которые,
прекратив игру, пялились  с  того  конца палаты,  таращились  и  глазами,  и
ноздрями на скандальное зрелище. Заговорить с ним? Попытаться его урезонить?
Чтобы он вспомнил, где находится, осознал, какой роковой вред наносит бедным
малюткам,  как  расстраивает  все   их  здоровые  смертонавыки   этим  своим
отвратительным  взрывом эмоций... Как будто  смерть  -- что-то ужасное,  как
будто из-за какой-то одной человеческой особи нужно  рыдать!  У  детей могут
возникнуть  самые   пагубные  представления  о   смерти,  могут  укорениться
совершенно неверные, крайне антиобщественные рефлексы и реакции.
     Подойдя вплотную к Дикарю, она тронула его за плечо.
     -- Нельзя ли вести себя прилично! -- негромко,  сердито сказала она. Но
тут,  оглянувшись, увидела,  что  игровой круг  распадается,  что полдесятка
близнецов уже поднялось на  ноги и  направляется  к Дикарю. Еще минута, и...
Нет,   этим  рисковать  нельзя;  смертовоспитание  всей  группы  может  быть
отброшено  назад  на  шесть-семь месяцев. Она  поспешила к  своим  питомцам,
оказавшим ся под такой угрозой.
     -- А кому дать шоколадное пирожное? -- спросила она громко и задорно.
     -- Мне! -- хором заорала вся группа Бокановского. И тут же кровать э 20
была позабыта.
     "О Боже,  Боже,  Боже .." -- твердил мысленно Дикарь. В сумятице горя и
раскаяния, наполнявшей его мозг, одно лишь четкое осталось это слово.
     -- Боже! -- прошептал он. -- Боже...
     -- Что  это он бормочет? --  звонко раздался рядом голосок среди трелей
супермузыки.
     Сильно вздрогнув, Дикарь отнял руки от лица, обернулся. Пятеро одетых в
хаки близнецов -- в  правой руке у всех недоеденное пирожное,  и  одинаковые
лица поразному  измазаны шоколадным кремом -- стояли рядком и таращились  на
него, как мопсы.
     Он повернулся к ним -- они дружно и весело оскалили зубки. Один ткнул в
Линду недоеденным пирожным.
     -- Умерла уже? -- спросил он.
     Дикарь молча поглядел на них. Молча встал,  молча  и  медленно пошел  к
дверям.
     -- Умерла уже?  -- повторил любознательный близнец, семеня у Дикаря под
локтем.
     Дикарь покосился на него и, по-прежнему молча, оттолкнул прочь. Близнец
упал на пол и моментально заревел. Дикарь даже не оглянулся.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Низший обслуживающий персонал Парк-лейнской умиральницы состоял из двух
групп  Бокановского,   а   именно  из   восьмидесяти   четырех  светло-рыжих
дельтовичек и семидесяти  восьми чернявых длинноголовых дельтовиков. В шесть
часов,  когда  заканчивался их рабочий  день,  обе  эти  близнецовые  группы
собирались в вестибюле умиральницы и помощник подказначея выдавал им дневную
порцию сомы.
     Выйдя из лифта, Дикарь очутился в  их гуще. Но мыслями  его по-прежнему
владели   смерть,  скорбь,  раскаяние;  рассеянно  и  машинально   он   стал
проталкиваться сквозь толпу.
     -- Чего толкается? Куда он прется?
     Из множества ртов (с двух уровней  --  повыше  и  пониже) звучали всего
лишь  два  голоса  --  тоненький и грубый.  Бесконечно повторяясь,  точно  в
коридоре зеркал, два лица -- гладкощекий, веснушчатый лунный лик в оранжевом
облачке волос и узкая,  клювастая, со вчера  небритая физиономия  -- сердито
поворачивались к нему  со всех сторон. Ворчанье, писк,  острые  локти дельт,
толкающие под  ребра,  заставили  его очнуться. Он огляделся  и  с тошнотным
чувством ужаса и отвращения увидел, что снова  его окружает неотвязный бред,
круглосуточный   кошмар   роящейся,   неразличимой  одинаковости.  Близнецы,
близнецы...  Червячками  кишели они  в  палате Линды, оскверняя  таинство ее
смерти. И здесь опять кишат, но уже взрослыми червями, ползают по его горю и
страданию.  Он  остановился,  испуганными глазами  окинул  эту одетую в хаки
толпу,  над  которой возвышался  на целую голову. "Сколько  вижу я  красивых
созданий! -- поплыли  в  памяти, дразня  и насмехаясь,  поющие слона. -- Как
прекрасен род людской! О дивный новый мир..."1
     --  Начинаем раздачу сомы! -- объявил громкий голос. -- Прошу в порядке
очереди. Без задержек.
     В  боковую дверь уже внесли столик и стул. Объявивший о раздаче  бойкий
молодой альфовик принес  с собой черный  железный  сейфик.  Толпа  встретила
раздатчика  негромким  и  довольным  гулом.  О  Дикаре уже  забыли. Внимание
сосредоточилось на черном ящике,  поставленном на  стол. Альфовик отпер его.
Поднял крышку.
     -- О-о! -- выдохнули  разом  все сто шестьдесят две дельты, точно перед
ними вспыхнул фейерверк.
     Раздатчик вынул горсть коробочек.
     -- Ну-ка, -- сказал он повелительно, -- прошу подходить. По одному, без
толкотни.
     По  одному и  без  толкотни  близнецы  стали подходить. Двое  чернявых,
рыжая, еще чернявый, за ним три рыжие, за ними...
     Дикарь все глядел. "О дивный мир! О дивный  новый мир..."  Поющие слова
зазвучали уже по-иному.  Уже не насмешкой над  ним, горюющим и кающимся,  не
злорадной и  наглой  издевкой. Не  дьявольским смехом, усугубляющим  гнусное
убожество,  тошное  уродство  кошмара. Теперь  они  вдруг зазвучали  трубным
призывом к обновлению,  к борьбе. "О дивный  новый  мир!" Миранда возвещает,
что  мир красоты  возможен, что  даже этот  кошмар можно преобразить в нечто
прекрасное и высокое. "О дивный новый мир!" Это призыв, приказ.
     -- Кончайте толкотню! -- гаркнул альфовик. Захлопнул крышку ящика. -- Я
прекращу раздачу, если не восстановится порядок.

     1 Слова Миранды в "Буре" (акт V, сц. 1).
     Дельты  поворчали,  потолкались  и успокоились.  Угроза  подействовала.
Остаться без сомы -- какой ужас!
     -- Вот так-то, -- сказал альфовик и опять открыл ящик.
     Линда жила и  умерла  рабыней;  остальные  должны  жить свободными, мир
нужно сделать прекрасным.  В этом его  долг, его покаяние. И внезапно Дикаря
озарило,  что  именно  надо  сделать,  точно  ставни  распахнулись,  занавес
отдернулся.
     -- Следующий, -- сказал раздатчик.
     -- Остановитесь! -- воскликнул Дикарь громогласно -- Остановитесь!
     Он протиснулся к столу; дельты глядели на него удивленно.
     --   Господи  Форде!  --  пробормотал  раздатчик.  --  Это  Дикарь.  --
Раздатчику стало страшновато.
     -- Внемлите мне,  прошу вас, --  произнес горячо Дикарь.  -- Приклоните
слух... -- Ему никогда прежде не случалось говорить публично, и очень трудно
было с  непривычки найти  нужные слова. -- Не  троньте эту мерзость. Это яд,
это отрава.
     -- Послушайте,  мистер Дикарь,  -- сказал раздатчик, улыбаясь льстиво и
успокоительно. -- Вы мне позволите...
     -- Отрава и для тела, и для души.
     --  Да,  но позвольте мне,  пожалуйста,  продолжить мою  работу. Будьте
умницей. --  Осторожным, мягким движением человека, имеющего дело с заведомо
злобным зверем, он погладил Дикаря по руке. -- Позвольте мне только...
     -- Ни за что! -- крикнул Дикарь.
     -- Но поймите, дружище...
     -- Не раздавайте, а выкиньте вон всю эту мерзкую отраву.
     Слова  "выкиньте вон" пробили толщу непонимания, дошли до  мозга дельт.
Толпа сердито загудела.
     -- Я пришел дать вам свободу, -- воскликнул Дикарь, поворачиваясь опять
к дельтам. -- Я пришел...
     Дальше раздатчик уже не  слушал;  выскользнув  из  вестибюля в  боковую
комнату, он спешно залистал там телефонную книгу.

     -- Итак, дома его  нет. И у меня его нет, и у тебя  нет, --  недоумевал
Бернард. -- И  в "Афродитеуме", и в Центре, и в институте его нет. Куда ж он
мог деваться?
     Гельмгольц пожал плечами. Они ожидали, придя с работы, застать Дикаря в
одном из обычных мест встречи, но тот как в воду канул. Досадно --  они ведь
собрались слетать сейчас в Биарриц на четырехместном спортолете Гельмгольца.
Так и к обеду можно опоздать.
     -- Подождем еще  пять минут, -- сказал Гельмгольц. -- И если не явится,
то...
     Зазвенел телефон. Гельмгольц взял трубку.
     -- Алло. Я вас слушаю.  --  Длинная  пауза, и затем: -- Форд побери! --
выругался Гельмгольц. -- Буду сейчас же.
     -- Что там такое? -- спросил Бернард.
     --  Это  знакомый --  из Парк-лейнской  умиральницы. Там у  них  Дикарь
буйствует. Видимо, помешался. Времени терять нельзя. Летишь со мной?
     И они побежали к лифту.

     -- Неужели вам любо быть рабами?  -- услышали они голос Дикаря, войдя в
вестибюль  умиральницы.  Дикарь   раскраснелся,  глаза  горели   страстью  и
негодованием. -- любо быть младенцами? Вы -- сосунки,  могущие лишь вякать и
мараться, -- бросил он дельтам  в лицо, выведенный из себя животной тупостью
тех, кого пришел освободить. Но оскорбления отскакивали от толстого панциря;
в непонимающих взглядах была лишь тупая и хмурая неприязнь.
     --  Да,  сосунки!  --  еще  громче  крикнул  он.  Скорбь  и  раскаяние,
сострадание и долг -- теперь все  было позабыто, все поглотила  густая волна
ненависти  к этим недочеловекам. -- Неужели не хотите  быть свободными, быть
людьми? Или вы даже  не  понимаете,  что  такое  свобода  и что  значит быть
людьми? -- Гнев придал ему красноречия, слова лились легко. -- Не понимаете?
-- повторил он  и опять не получил ответа. --  Что ж, хорошо, -- произнес он
сурово.  -- Я научу вас,  освобожу вас наперекор вам самим.  -- И, растворив
толчком окно, выходящее во внутренний  двор, он  стал горстями  швырять туда
коробочки с таблетками сомы.
     При виде такого святотатства одетая в хаки толпа окаменела от изумления
и ужаса.
     -- Он  сошел с ума,  -- прошептал Бернард, широко раскрыв глаза. -- Они
убьют его. Они...
     Толпа взревела, грозно качнулась, двинулась на Дикаря.
     -- Спаси его Форд, -- сказал Бернард, отворачиваясь.
     --  На  Форда надейся, а сам не плошай! -- И со смехом (да,  с ликующим
смехом!) Гельмгольц кинулся на подмогу сквозь толпу.
     -- Свобода, свобода! -- восклицал Дикарь, правой рукой вышвыривая сому,
а левой, сжатой в кулак, нанося удары по лицам, неотличимым одно от другого.
-- Свобода!
     И внезапно рядом  с ним оказался Гельмгольц. "Молодчина Гельмгольц!"  И
тоже стал швырять горстями отраву в распахнутое окно.
     -- Да, люди, люди! -- И вот уже выкинута вся сома. Дикарь схватил ящик,
показал дельтам черную его пустоту:
     -- Вы свободны!
     С ревом, с удвоенной яростью толпа опять хлынула на обидчиков.
     -- Они пропали, -- вырвалось  у Бернарда, в замешательстве  стоявшего в
стороне от  схватки. И, охваченный  внезапным порывом,  он бросился было  на
помощь  друзьям;  остановился,  колеблясь;  устыженно шагнул  вперед;  снова
замялся  и так стоял в муке стыда и боязни -- без него ведь их убьют, а если
присоединится,  самого  его  убить  могут.  Но тут (благодарение  Форду!)  в
вестибюль вбежали полицейские в очкастых свинорылых противогазных масках.
     Бернард  метнулся  им   навстречу.  Замахал  руками  --   теперь  и  он
участвовал, делал что-то! Закричал.
     -- Спасите! Спасите! -- все  громче и  громче,  точно этим криком и сам
спасал. -- Спасите! Спасите!
     Оттолкнув  его, чтоб  не  мешал, полицейские принялись  за  дело. Трое,
действуя   заплечными   распылителями,   заполнили   весь   воздух   клубами
парообразной  сомы.  Двое завозились у переносного устройства  синтетической
музыки. Еще  четверо -- с водяными  пистолетами в  руках, заряженными мощным
анестезирующим средством, --  врезались в толпу и методически стали валить с
ног самых ярых бойцов одного за другим.
     --  Быстрей, быстрей!  --  вопил Бернард.  -- Быстрей,  а  то их убьют.
Упп... -- Раздраженный его криками, один из полицейских  пальнул  в  него из
водяного пистолета. Секунду-две Бернард покачался на ногах, ставших ватными,
желеобразными, жидкими, как вода, и мешком свалился на пол.
     Из  музыкального  устройства   раздался  Голос.   Голос  Разума,  Голос
Добросердия.  Зазвучал  синтетический   "Призыв  к  порядку"  э  2  (средней
интенсивности).
     --  Друзья мои, друзья  мои!  -- воззвал Голос из самой глубины  своего
несуществующего сердца  с таким бесконечно  ласковым  укором, что даже глаза
полицейских  за  стеклами масок на миг замутились  слезами. -- Зачем вся эта
сумятица?  Зачем?  Соединимся  в счастье  и  добре.  В счастье и  добре,  --
повторил  Голос. --  В мире и покое.  --  Голос дрогнул, сникая  до  шепота,
истаивая. -- О, как хочу я, чтоб вы были счастливы, -- зазвучал  он  опять с
тоскующей сердечностью. -- Как хочу я, чтобы вы были добры! Прошу вас, прошу
вас, отдайтесь добру и...
     В две минуты Голос, при содействии паров сомы, сделал свое дело. Дельты
целовались  в  слезах и  обнимались  по  пять-шесть  близнецов  сразу.  Даже
Гельмгольц  и  Дикарь  чуть  не  плакали.  Из  хозяйственной  части принесли
упаковки  сомы;  спешно  организовали  новую  раздачу,   и  под  задушевные,
сочно-баритональные напутствия Голоса дельты разошлись восвояси, растроганно
рыдая.
     --  До свидания, милые-милые  мои, храни вас  Форд! До свидания,  милые
милые мои, храни вас Форд. До свидания, милые-милые.
     Когда   ушли  последние   дельты,  полицейский   выключил   устройство.
Ангельский Голос умолк.
     --  Пойдете  по-хорошему?  --  спросил  сержант.  -- Или  придется  вас
анестезировать? -- Он с угрозой мотнул своим водяным пистолетом.
     --  Пойдем по-хорошему, -- ответил Дикарь, утирая  кровь с  рассеченной
губы, с исцарапанной шеи, с укушенной левой  руки. Прижимая к разбитому носу
платок, Гельмгольц кивнул подтверждающе.
     Очнувшись, почувствовав под собой ноги, Бернард понезаметней направился
в этот момент к выходу.
     -- Эй, вы там! --  окликнул его сержант, и свинорылый полисмен пустился
следом, положил руку Бернарду на плечо.
     Бернард обернулся с невинно обиженным  видом. Что вы! У него и в мыслях
не было убегать.
     -- Хотя  для  чего я вам  нужен, --  сказал он сержанту,  -- понятия не
имею.
     -- Вы ведь приятель задержанных?
     --  Видите ли... -- начал Бернард и замялся. Нет,  отрицать невозможно.
-- А что в этом такого? -- спросил он.
     --  Пройдемте,  --  сказал  сержант и  повел  их  к  ожидающей у  входа
полицейской машине.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Всех  троих  пригласили   войти  в  кабинет  Главноуправителя.  --  Его
Фордейшество спустится через минуту. -- И дворецкий в гамма-ливрее удалился.
     -- Нас будто не на суд привели, а на кофеинопитие, -- сказал со  смехом
Гельмгольц, погружаясь в самое  роскошное из  пневматических  кресел. --  Не
вешай носа, Бернард,  -- прибавил он, взглянув на друга, зеленовато бледного
от  тревоги.  Но  Бернард  не  поднял головы; не  отвечая, даже не глядя  на
Гельмгольца,  он  присел на самом жестком  стуле в  смутной  надежде  как-то
отвратить этим гнев Власти.
     А  Дикарь неприкаянно бродил  вдоль стен  кабинета, скользя  рассеянным
взглядом по  корешкам книг на  полках,  по нумерованным ячейкам  с  роликами
звукозаписи  и  бобинами  для  читальных  машин.  На столе  под окном  лежал
массивный том, переплетенный в мягкую черную искусственную кожу,  на которой
были вытиснены большие золотые знаки Т. Дикарь взял том в руки, раскрыл "Моя
жизнь  и работа", писание Господа  нашего Форда. Издано в Детройте Обществом
фордианских  знаний.  Полистав  страницы,  прочтя  тут фразу,  там абзац, он
сделал  вывод, что книга неинтересная, и  в  это время отворилась  дверь,  и
энергичным шагом вошел Постоянный Главноуправитель Западной Европы
     Пожав руки всем троим, Мустафа Монд обратился к Дикарю.
     -- Итак, вам не очень-то нравится цивилизация, мистер Дикарь.
     Дикарь  взглянул  на  Главноуправителя. Он приготовился лгать,  шуметь,
молчать угрюмо; но лицо Монда светилось беззлобным умом, и ободренный Дикарь
решил говорить правду напрямик.
     -- Да, не нравится.
     Бернард   вздрогнул,  на  лице  его   выразился  страх.   Что  подумает
Главноуправитель? Числиться в друзьях человека, который  говорит, что ему не
нравится цивилизация, говорит открыто, и кому?  Самому Главноуправителю! Это
ужасно.
     --  Ну что ты, Джон...  -- начал Бернард.  Взгляд Мустафы заставил  его
съежиться и замолчать.
     -- Конечно, -- продолжал  Дикарь, -- есть у  вас  и хорошее.  Например,
музыка, которой полон воздух.
     -- "Порой тысячеструнное бренчанье кругом, и голоса порой звучат" 1 .
     Дикарь вспыхнул от удовольствия.
     --  Значит, и вы его читали? Я уж  думал, тут, в Англии, никто Шекспира
не знает.
     --  Почти никто.  Я один  из очень  немногих, с ним  знакомых. Шекспир,
видите ли,  запрещен.  Но поскольку  законы  устанавливаю  я, то  я  могу  и
нарушать их.  Причем безнаказанно, -- прибавил он, поворачиваясь к Бернарду.
-- Чего, увы, о вас не скажешь.
     Бернард еще безнадежней и унылей поник головой.
     -- А почему  запрещен? -- спросил Дикарь.  Он так обрадовался человеку,
читавшему Шекспира, что на время забыл обо всем прочем.
     Главноуправитель пожал плечами.
     -- Потому что он -- старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
     -- Но старое ведь бывает прекрасно.
     -- Тем  более.  Красота  притягательна,  и  мы не  хотим,  чтобы  людей
притягивало старье. Надо, чтобы им нравилось новое.
     --  Но ваше  новое так глупо,  так противно. Эти фильмы, где все только
летают вертопланы и ощущаешь,  как  целуются. -- Он  сморщился брезгливо. --
Мартышки и козлы! -- Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить
свое презрение и отвращение.
     -- А ведь  звери это славные, нехищные, -- как бы в скобках, вполголоса
заметил Главноуправитель.
     -- Почему вы не покажете людям "Отелло" вместо этой гадости?
     -- Я уже  сказал -- старья мы не даем  им.  К тому же они  бы не поняли
"Отелло".
     Да, это верно. Дикарь вспомнил, как насмешила Гельмгольца Джульетта.
     -- Что ж, -- сказал он после  паузы, -- тогда дайте им что-нибудь новое
в духе "Отелло", понятное для них.

     1 "Буря" (акт III, сц. 2)
     --  Вот  именно  такое  нам  хотелось бы написать, --  вступил  наконец
Гельмгольц в разговор.
     -- И такого вам  написать не дано, -- возразил Монд. -- Поскольку, если
оно и впрямь будет в  духе "Отелло", то  никто его не поймет, в какие  новые
одежды  ни  рядите.  А если будет ново,  то уж  никак не сможет  быть в духе
"Отелло".
     -- Но почему не сможет?
     -- Да, почему?  -- подхватил Гельмгольц. Он тоже оти  пекся на время от
неприятной  действительности.  Не   забыл   о   ней  лишь   Бернард,  совсем
позеленевший от злых предчувствий; но на него не обращали внимания.