. Кто-то один из них непременно убьет другого. Может
быть, погибнут оба. Убийцы постоянно кружат возле них, выжидая. Вот сейчас
ты, разинув рот, слушаешь Гиама, а твоему императору вспарывают живот...
     - Это не так просто, - сказал я без особой уверенности. - Наивный,  -
фыркнул Гиам. - Окружил Солнцеликого тупоголовыми  эмбонглами  и  думаешь,
что усмирил юруйагов? Возможно, и так. Но есть  еще  Ночная  Страна  с  ее
Черным  Воинством,  о  котором  ты  даже  не  подозреваешь.  Есть  Бюйузуо
Многорукий,   насылающий  вургров,   разрушающий  умы,   оседлавший  самое
смерть...
     - Эту сказку я слышал.
     - А я видел своими глазами. Вот этими! -  он  показал  растопыренными
грязными пальцами. - Тут, где мы с тобой сидим,  люди  могут  самоуверенно
почитать себя хозяевами. Но есть иные двести кругов  тьмы,  простирающихся
до самого океана и, возможно, уходящих под его дно. Их  прорыли  не  люди.
Там один бог, один император - Бюйузуо. Не знаю, почему он медлит,  почему
не выходит на свет. Мальчишка  Луолруйгюнр  опачкался  бы  от  одного  его
взгляда... "И отворятся скрытые двери, и разверзнутся потайные подвалы,  и
не останется дворца, дома и хижины, где бы не  вскрылся  ход,  и  всползет
Древняя Смерть о ста ногах и ста руках, и пошлет впереди себя  вургров,  и
вургр станет правителем, и направит во все концы  тверди  вургров  править
людьми, и будет так ровно сто дней, и не останется  под  солнцем  и  луной
человека, в жилах которого текла бы кровь, ибо  всю  ее  до  капли  выпьют
вургры, и набросятся вургр на вургра, и выпьют самих себя, и пресытятся  и
возблюют, и вся кровь извергнется, и пресечется путь человека..."  Слушай,
ниллган, - сказал он, перепуганный, видать, собственными пророчествами.  -
Умоли императора обрушить Эйолудзугг. Или затопить. Пока не поздно, а?
     - Попробую, - произнес я в раздумье.



                                    17

     ...ни с того ни с сего, совершенно, надо отметить, не к месту во  мне
просыпается профессиональное рвение. Этакий исследовательский зуд. И я уже
себе не хозяин. Пока мне означенный зуд не успокоят, ни о  чем  ином  я  и
слышать не могу.
     - Нунка, - требую я. - А какие они, эти зигган?
     Она долго молчит. Должно быть,  ей  интересно  ощущать,  как  во  мне
булькает и вскипает нетерпение.
     -  Вам  это  действительно  нужно  знать  именно  сейчас?  -  наконец
спрашивает злодейка.
     Это не оговорка, не жеманство. Она и в самом деле абсолютно осознанно
продолжает обращаться ко мне на "вы". Даже теперь.
     - Просто необходимо.
     - Может быть, оставим до завтра?
     - Я умру от разрыва любознательности.
     - Что-то на семинарах подобное рвение прежде не отмечалось, - фыркает
она.
     - Я исправлюсь.
     - И вообще, у вас будет спецкурс по этнографии.
     - Когда он еще будет!..
     - А если мне просто лень?
     - Разве так бывает? И потом - не кажется ли тебе, что ты манкируешь?
     - Манкируешь?.. Что  это  значит?  "Обезьянничаешь",  от  английского
"monkey"?
     -  Нет,  кажется,  что-то  французское...  Дескать,  отлыниваешь   от
обязанностей. Тебе поручено ввести меня в курс имперских дел, вот  и  будь
любезна соответствовать.
     -  Ужас,  как  официально!  -  закатывает  она  очи.  -  Ну,  хорошо,
повинуюсь. Только учтите,  сударь,  что  с  момента  моего  возвращения  к
исполнению  профессиональных  обязанностей  всякие  вольности   становятся
недопустимыми.
     - Ах, какие формальности! - вторю я.
     Слиток раскаленного металла  нехотя  сползает  с  моей  груди.  Нунка
блуждает по комнате в поисках пульта, который я затыркал на книжную полку,
но ни за какие коврижки в том не сознаюсь. Периодически пожимает плечиками
и  всплескивает  руками,  а  я  на  протяжении  всего  этого  процесса   с
удовольствием за ней наблюдаю. Нет в Нунке клинической длинноногости наших
королев красоты, как, впрочем, и мясного изобилия  в  кустодиевском  духе.
Все в ней соразмерно, ничто не в избытке, ничто не  в  дефиците.  Упругая,
теплая даже издали, на глазок, шоколадная гладь. За ней и вправду  приятно
наблюдать. И эгоистично при этом думать: "Вот это - мое... и это  тоже..."
А о том, что все это мое только на время, как бы  в  аренду  -  не  думать
вовсе.
     Странная все-таки скотина этот русский мужик конца  двадцатого  века.
Не задумываясь, он готов выругать "блядью" всякую женщину,  чье  поведение
хотя бы несколько более игриво, нежели допускают домостроевские  нравы,  и
язык его при этом  не  свернется  в  трубочку.  Точно  так  же,  без  тени
колебаний сам он готов окунуться в грех, стоит ему лишь  слегка  намекнуть
на возможность такового. Но и в  чужой  постели,  лаская  чужое  лоно,  он
совершенно искренне будет любить свою жену. И  при  нужде  запросто  сыщет
миллион оправданий и доводов, чтобы  отмазаться  от  собственной  совести.
Нет,  насылая  на  людей  спидовую  погибель,   Бог  опрометчиво  начал  с
Америки...
     Наконец пульт обнаружен. Нунка бросает на меня  через  плечо  взгляд,
где поровну и недоумения и укоризны. Садится на  пол  и  касанием  коготка
превращает глухую  стену  в  экран.  Я  немедля  покидаю  свое  лежбище  и
умащиваюсь рядом. Наши плечи  соприкасаются,  и  я  чувствую,  что  металл
понемногу остывает.
     - Вот, смотрите, - говорит Нунка.
     И на экране возникают два  обычных  человеческих  лица  -  мужское  и
женское.  То  есть,  не  вполне  обычных.  В  них  мне   мерещится   некая
искусственность. Как в фотороботе.
     - Это композитные  портреты.  Или  обобщенные,  как  угодно.  Они  не
принадлежат конкретному человеку, а представляют собой  визитную  карточку
расы, - голос Нунки на самом деле становится суше, она  перевоплощается  в
мастера. Несмотря на то,  что  продолжает  сидеть  нагишом  на  полу  моей
комнаты.  -  Но  зигган  -  не  особая,  большая  раса.  Это   контактная,
промежуточная группа между европеоидной расой и экваториальной,  точнее  -
океанической ветвью последней.
     - Экваториальная раса - это негры, что ли?
     - В том числе. И полинезийцы, между прочим.  Чьи  женщины  некоторыми
ценителями признаны самыми  красивыми  в  мире.  У  зигган  светлая  кожа,
изредка со специфическим золотистым оттенком. Загар тут ни при  чем,  хотя
солнце на той широте  жаркое.  Встречаются  альбиносы,  и  это  отклонение
расценивается как знак  особого  благоволения  богов...  Зигган  прекрасно
сложены, выносливы и подвижны. Иначе и  быть  не  может  в  обществе,  где
девяносто  девять  процентов  населения  добывает  хлеб  насущный   тяжким
физическим трудом. Толстяки или астеники там попросту не выживают. Средний
рост мужчины -  около  ста  семидесяти  сантиметров,  по  тем  временам  -
порядочно... Скулы выдаются вперед, но не  сильно.  Нос  крупный,  прямой.
Подбородочный выступ развит более обычного для  океанической  ветви,  губы
полные, но не вздутые. Волосы жесткие, густые.  Видите,  какая  у  мужчины
пышная борода? Занятно, что цвет волос как правило светлый, от  каштановых
до таких, как у вас. И глаза  преимущественно  голубые,  как  у  славян  и
скандинавов. Странно,  не  правда  ли?  Только  с  глазами  у  них  вообще
фантастика!
     - Какой-то  особенный  разрез?  -  спрашиваю  я,  припомнив  случайно
проскользнувший у Ратмира намек еще в первую нашу с ним встречу.
     - И разрез тоже. Наружные уголки ниже внутренних, "домиком". Это один
из критериев отбора кандидатов на пост  телохранителя,  хотя  и  не  самый
существенный. Наверное, вам было бы достаточно  зеркала,  чтобы  составить
представление об их облике... Но дело в  том,  что  белки  глаз  у  зигган
светятся!
     - И у кошки светятся, - пожимаю я плечами.
     - У кошки светятся зрачки. А у зигган - белки.  И  не  обязательно  в
темноте. А мы не знаем, отчего это. Не было у нас до сей поры  возможности
обследовать ни одного зигган. Ни живого, ни мертвого.
     - Почему? - немедленно интересуюсь я.
     - То ли это каким-то образом связано с их пищей,  -  продолжает  она,
как бы не расслышав. - Ну,  там,  минеральный  состав  почвы...  То  ли  в
воздухе что-то рассеяно. Может быть, это какой-то атавизм, наследие особых
условий обитания, хотя мы так и не смоделировали те условия, что могли  бы
породить подобный расовый признак.
     - Сами зигган-то что об этом говорят?
     - Разумеется, у них  есть  соответствующий  миф.  И,  разумеется,  он
призван обосновать их божественную избранность и право на первородство.
     - Давай его сюда, этот миф! - азартно требую я.
     Нунка передергивает плечиками, сбрасывая мою руку. Она  уже  холодна,
как айсберг в океане. Ибо сказано: никаких вольностей на работе...
     - Этого я выполнить не могу, -  говорит  она  строго.  -  Зигганскими
мифами у нас никто не занимался.
     - Как же?.. Вы заполучили доступ к сокровищам неизвестной, совершенно
не изученной культуры и даже не удосужились разобраться с  ее  мифологией?
Да ведь это же фундамент, начало начал,  это  и  религия,  и  фольклор,  и
письменность! Чем вы тогда вообще тут заняты?!
     - Извините, но об этом судить не вам, - обрывает она мой  потрясенный
лепет.
     И я понимаю, что вот так, с налету напоролся на строго охраняемую  от
посторонних ушей тайну. Может быть, даже государственную. А скорее  всего,
некий "секрет Полишинеля", ведомый всем, кроме гостей  из  прошлого  вроде
меня.
     - И вообще я хотела бы одеться, -  продолжает  Нунка  совершенно  уже
ледяным тоном. - Коль скоро мы перешли к принципиально важным вопросам...
     Мне это не нравится. Меня порядком раздражают ее  внезапные  перепады
от взрывной страсти к монашеской отчужденности. Словно она  ни  минуты  не
перестает сражаться с каким-то своим, недоступным моему пониманию душевным
разломом. И в ней берет верх то одна сила, то другая. И ее, в  зависимости
от состояния дел на фронтах, то со всего маху швыряет в  мои  объятия,  то
грубо, с мясом и кровью выдирает из них. То она - тягучая  капля  напалма,
готового воспламениться от любой искры, то  она  -  кусок  антарктического
льда, Снежная королева.
     Я осторожно, крадучись, беру ее за руку.  Она  резко  высвобождается,
хочет встать. На ее и без того загорелом лице пролегли глубокие тени. Губы
плотно, неприступно сомкнуты. Как будто не эти самые губы каких-то полчаса
назад блуждали по моему телу,  рассыпая  по  нему  свежевыжженные  клейма.
Слюнявый   интеллигентик   Славик   Сорохтин   тотчас   же    отлез    бы,
закомплексовавшись по самые уши. Но давно уже во мне вызревает  чужеродный
эмбрион   императорского    телохранителя,    подсаженный    всевозможными
гипнопедиями, вскормленный и вспоенный суровыми  мастерами-меченосцами,  и
это  воинственное,  властное  мое  альтер-эго  никакими   комплексами   не
обременено.
     - Ну хватит! - зверем рычит  альтер-эго  и  грубо  хватает  надменную
монахиню за обнаженную грудь.
     Тугой шарик ледяной плоти оживает под моими пальцами, вялый  кофейный
сосок набухает горячей кровью и становится взрывателем на  боевом  взводе,
который немедля срабатывает, и все  вокруг  обращается  в  лаву,  смолу  и
напалм. Двое зигган, забытые, глядят на нас  с  экрана,  и  в  невероятных
самосветящихся их глазах мне чудится укоризна...



                                    18

     Более всего в дворцовых церемониалах  мне  не  нравились  отправления
культов. Я долго не мог уяснить, в  чем  тут  дело,  пока  не  понял,  что
профессиональный интерес  историка  довольно  глух,  зато  во  весь  голос
говорит чутье ниллгана-телохранителя. Ларчик открывался  довольно  просто:
дорога к святилищам, похороненным в недрах  Эйолудзугг,  обычно  пролегала
узкими, слабо или вовсе никак не  освещенными  потайными  лазами,  которые
ничего не стоит при минимальном желании и усилии обрушить  либо  затопить.
Всякий раз,  идя  с  факелом  в  одной  руке  и  мечом  в  другой  впереди
императора, я ощущал себя в западне. И не стрелы из-за поворота я  боялся.
При некотором везении можно было бы отразить  ее,  при  полном  отсутствии
означенного везенья - принять в грудь... и вернуться  в  Землю  Теней.  Но
медленная смерть от удушья в наглухо обрубленном с обеих  сторон  каменном
мешке меня отнюдь не прельщала. Наиболее естественным  способом  избегнуть
угрозы   было   бы   запретить   императору   вовсе   посещать   все   эти
жертвоприношения, камлания и прочие аллегорические действа. И, само  собой
разумеется, этого сделать я не мог. Такой запрет шел  против  всех  правил
эпохи. Он был равноценен  добровольному  отказу  Луолруйгюнра  Первого  от
престола.
     Вот и сейчас я брел, царапая макушку о низкие сырые своды и  мысленно
богохульствуя, в  спину  мне  тяжко  дышал  Солнцеликий,  следом  топотали
мрачные эмбонглы, а уж в самом хвосте процессии  влачилась  прочая  знать.
"Случись что - зарежусь, - малодушничал я в своих мыслях. - Раньше всех. А
они пусть как хотят... В другой раз возьму верховного жреца  за  бороду  и
погоню рядом, вместо заложника". Под ногами хлюпало, с потолка за  шиворот
прыгали ледяные капли, и мне чудилось, что  это  маленькие,  но  предельно
ядовитые паучки. Будь это правдой, не смертоносного укуса я  страшился,  а
позорно изнывал от отвращения.
     Но и на сей раз никто не почел за благо привалить  нас  камнями.  Все
обошлось.   Император   бесцеремонно   отпихнул    меня,    восстанавливая
субординацию, и прошествовал на предусмотренное  ритуалом  место  напротив
алтаря. Я вдвинул меч за  пояс:  здесь  не  полагалось  осквернять  ладони
оружием. Полыхали факелы, треща  и  фыркая  едким  дымом.  Голова  чуточку
плыла: в затхлый воздух подземелья явно подмешали  какую-то  наркотическую
вонь.
     Это было Святилище Воды.  Здесь  возносились  жертвы  богу  Йогелджу,
владыке океана, хозяину всех  рек,  озер  и  иных  водоемов,  едва  ли  не
дождевых луж, покровителю мореплавателей. Если верить  мифам,  Йогелдж  не
был антропоморфен. В этом смысле фантазии у зигган оказалось больше, чем у
наших "тарелочников", которые за  всю  историю  своего  культа  так  и  не
измыслили ничего умнее, как раскрашивать  своих  пришлых  человекообразных
идолов во все цвета радуги...
     Я попал сюда впервые.
     Посреди пещеры матово-черной линзой недвижно лежало озеро. В пляшущих
отсветах факелов казалось,  что  оно  дышит.  Словно  гигантский  слизень,
задремав, выставил на всеобщее обозрение свой бок. Алтарь торчал из озера,
будто сломанный зуб. По берегам в два ряда  замерли  факельщики  в  черных
балахонах. Где-то по темным углам попукивали невидимые трубы.
     Дзеолл-Гуадз, голый по пояс, размалеванный охрой и белилами, сидел на
каменном полу и остекленело таращился в угольные непроницаемые  воды.  Что
он там хотел увидеть? Или уже видел? Вокруг жреца на медных блюдах  нервно
вспыхивали зеленые огоньки, над ними восходили струи пахучего белого дыма.
Наверное, если долго смотреть в эту мертвенную гладь,  да  еще  перед  тем
изрядно нанюхаться, то Бог весть что примерещится...
     Факельщики негромко заухали - сначала вразнобой, но с каждой  минутой
все слаженнее, находя  и  выстраивая  общий  ритм.  Трубы  подхватили  эту
варварскую мелодию, повели  за  собой.  Забубнил  огромный  барабан,  тоже
невидимый.
     Император скинул с головы капюшон, его  лицо  обострилось,  по-волчьи
оскаленные зубы блестели. Здесь он не  был  "властно  попирающим  твердь".
Вообще никаких владык - одни рабы. Невольники ритма и звука. "Как у нас на
концерте каких-нибудь долбежников и пузочесов", - подумал  я,  сражаясь  с
прущими из недр подсознания темными инстинктами. Пока мне  это  удавалось:
все же, не до конца еще обдуло ветрами язычества налет цивилизации.  "Нет,
братцы, меня вашим хард-роком не проймешь, я на "Дип Перпл" вскормлен,  на
"Блэк Саббат" вспоен, я гастроли "Пинк Флойд" пережил..."
     Позади меня кто-то повалился ничком,  заколотился  башкой  о  камень.
Эмбонглы... Где темнее, там  и  слабее.  "Защитнички,  мать  вашу,  вот  и
доверяй вам после  этого!"  Впрочем,  в  стане  юруйагов  тоже  наметилось
прослабление.  Некоторые  уже  пали  на  колени,   мотая   головами,   как
взнузданные. Солнцеликий вскинул над головой тощие руки,  стиснул  кулаки,
словно угрожая кому-то. До меня явственно донесся скрежет его зубов.
     Над озером столбом поднималось зеленое свечение, над алтарем  дрожала
невиданная  черная  радуга.  Дзеолл-Гуадз  волчком  крутился   на   месте,
выкрикивая заклинания, из которых я не мог разобрать ни слова.  Факельщики
вопили истошно и согласованно, как если бы ими кто-то дирижировал. Глубины
озера озарились неясным далеким светом. И тут же ритм  сбился,  поломался,
теперь все попросту орали кто во что горазд.
     Биение моего сердца, которое все это время против моей воли следовало
за  барабанным  буханьем,  сорвалось  в  исступленное  трепыхание.  Мутная
непреодолимая волна накатила на мозг, сознание с сырым шипением погасло.
     Я тоже заорал.
     Сквозь  пелену  слез  я  видел,  как  император  царапает  свое  лицо
скрюченными ногтями, складывается пополам, как перочинный нож,  и  валится
наземь. Всех нас можно было брать голыми руками...
     Черные  воды  закипели,  фонтанируя  вокруг  алтаря  и   с   грохотом
низвергаясь. Две гибкие беспалые руки, толстые,  что  колонны  дорического
ордера, взметнулись до самых сводов и оплели  алтарь,  трепеща,  будто  от
адского холода. На их влажной пористой коже  проступили  алые  пятна.  Под
самой поверхностью озера зависло бесформенное гигантское  тело,  вскрылись
два круглых выпученных глаза, их немигающий взор заскользил по беснующимся
на берегу людям.
     Йогелдж явился за жертвой.
     Император окарачь пополз навстречу глазам древнего бога.
     Пихаясь  локтями  и  лягаясь,  меня  обтекали  обезумевшие  эмбонглы.
Распяленные в сорванном крике слюнявые рты, закатившиеся под обезьяньи лбы
пурпурные бельма, вздыбленные волосы... Нет, не они мне нужны.  Никто  мне
не нужен. Я и сам себе не нужен. Я нужен только  ему...  кто  поднялся  из
бездны и зовет  меня...  обещает  мне  вечное,  неописуемое  блаженство...
вечную жизнь... он вечен, и я буду вечен с ним заодно...
     "Покушение... - внезапно высветилось неоновыми буквами с  пятиэтажный
дом каждая  в  моих  затуманенных  мозгах.  -  Императора  хотят  убить...
заманить в ловушку...  принести  в  жертву  Йогелджу...  я  должен  спасти
императора... а уж потом пускай бог заберет меня к себе..."
     Я настиг Солнцеликого  в  его  неудержимом  стремлении  к  слиянию  с
божеством... ухватил за пятку... император отбрыкнулся, не оборачиваясь...
я держал цепко, обеими руками... он тащил меня за  собой,  норовя  достать
свободной ногой по голове... потом, в момент просветления, осознал, в  чем
состоит препятствие к вольному,  ничем  нестесненному  движению  вперед...
обернулся, рыча сгреб меня  за  волосы,  опрокинул,  подмял...  я  тут  же
очутился сверху и натянул ему капюшон на перекошенную волчью морду,  зажал
щелкающую пасть, узлом передавил хрипящую глотку...
     Факельщики, сдирая с себя ненужные балахоны, прыгали в бурлящую воду,
и она из  черной  вдруг  делалась  красной,  и  радуга  над  алтарем  тоже
расцвечивалась в кровавые оттенки.
     Трепещущие руки наконец отпустились  от  каменного  зуба  и  бесшумно
втянулись в кровавую купель. Зовущий взгляд бога померк, ушел  в  глубину,
растворился там без следа.
     Визжали  трубы,  рокотал  барабан,  но  человеческие  голоса  стихли.
Никакая, даже самая луженая глотка  такого  ора  не  выдержала  бы.  Да  и
крикунов  на  берегу  поубавилось.  Те,  кем  повелитель  вод   пренебрег,
разочарованно  выползали  из  озера  и  ложились  пластом,  не  имея   сил
распрямиться. И только Дзеолл
     Гуадз вертелся между медных блюд и невнятно вскрикивал. Потом упал  и
затих.
     Я слез  с  императора,  стянул  с  него  капюшон.  Луолруйгюнр  мигал
влажными розовыми глазами, ничего не сообр