на алебардах - нагината. Готовы применить, не
задумываясь,  навыки  набившего  оскомину  каратэ  и  более  экзотического
айкидо. Когда  я  по  приказу  мастера  и  вопреки  собственным  ожиданиям
вдребезги разнес левым кулаком дюймовую доску, мне снова,  в  который  уже
раз, стало не по себе. Это был уже не совсем я... Чтобы пробудить  во  мне
веру в свои силы, мастер приглашает учеников из сотрудников Центра напасть
на меня. По двое, по трое. Вдесятером.  Им  нечего  мне  противопоставить.
Едва начинается схватка, я сразу же угадываю наперед их намерения и  вижу,
как мне с ними совладать. От переломов, даже от синяков  моих  противников
оберегает лишь то, что я сдерживаю свои контратаки. Честно говоря, не знаю
пределов этой пробудившейся во мне силы. Ни разу не  бил  в  полную  руку.
Здесь нужна злость. Но нет у меня злости на моих потомков.  Да  и  вообще,
трудно это - бить человека. Не умею.
     - Вспоминаем самурайский  удар  "паучьи  лапы"!  -  командует  мастер
Семибратов, исконно русский во всех  поколениях,  но  по  духу  -  фанатик
восточных боевых искусств.
     И мы вспоминаем. Наши бритвенно  острые  мечи  рубят  собачьи  головы
воображаемых врагов.
     - А теперь - "муадалбейм", излюбленный удар Кухулина!
     В арсенале Кухулина, если верить  сагам,  была  чертова  уйма  боевых
приемов. Практически  все  они  нам  известны.  Но  мне  кажется,  что  из
семинаристов лишь я один знаю, кто такой этот Кухулин...
     Семинар по истории Опайлзигг. Мастер прежний  -  вундеркиндша  Нунка.
Слушатель - я один. Тут дело  доходит  до  ругани,  потому  что  меня  как
дипломированного   историка,   к   тому   же   изучавшего   диалектический
материализм,  выводит  из  себя,  попросту  бесит  феномен  этой  странной
культуры, судя по всему - достигшей изрядных высот, но не  сохранившей  ни
единого о себе упоминания в клинописях, иероглифах и  пиктограммах.  Была,
да сплыла. И все списано на катаклизм.
     - Не совсем так, - возражает Нуна. - При желании можно найти какие-то
исторические отголоски в древнейших мифах. То же самое сказание о  потопе.
После гибели и погружения Опайлзигг  на  близлежащие  материки  обрушились
цунами. Это не могло остаться незамеченным. А возьмем классический  пример
- папирус  "Потерпевший  кораблекрушение".  Небесный  огонь,  в  одночасье
поразивший  семьдесят  пять  змеев  на  острове  -  прямое   указание   на
вулканический взрыв, возникший при распаде материка. Кстати, термин "Змей"
имеет в зигганском обиходе особое значение. Это же...
     - ...не что иное как точный перевод термина, обозначающего зигганскую
провинцию, -  нетерпеливо  говорю  я.  -  Ну  и  что?  Каким  образом  они
ухитрились так вознестись в одной  отдельно  взятой  стране?  В  окружении
раннего рабовладельчества?
     - Но это рабовладельческая империя!
     - Послушай,  Нунка,  -  начинаю  я  вкрадчиво.  -  А  вы,  часом,  не
подмогнули им? Передача технологий, экспорт революции, то-се...
     Девочка краснеет. Потом бледнеет. Потом начинает орать и  размахивать
кулачками. Перемежая вполне понятные мне якобы научные  доводы  совершенно
темными словами с отчетливой эмоциональной окраской, очевидно - из здешней
бытовой лексики, наподобие: "Заугольный комераж!  Швейцерозная  алеста!.."
Точь-в-точь как Ратмир.
     В такие моменты она делается особенно привлекательной.
     Дальше смутно, урывками. Нечто погруженное в сияющий туман.
     Она вопит на меня, а я молчу и таращусь. Мне тепло  и  хорошо  от  ее
присутствия, и обычный здешний холод, что уже  порядком  надоел,  внезапно
начинает отступать.
     Видимо, это потепление каким-то образом отразилось на мне, и она тоже
умолкает. Мы безмолвно стоим друг напротив дружки и читаем неслышные  уху,
хитроумно закодированные сигналы в наших глазах. И когда я раскалываю этот
код, становится кристально ясным сокровенный смысл посланного мне сигнала,
в общем-то с большой точностью совпадающий с тем, что против воли отчаянно
посылаю я сам. Но ни за какие горы злата-серебра  я  не  сознаюсь  в  этом
преступлении, ни  слова  не  скажу  первым,  ни  единого  шага  не  сделаю
навстречу. Потому что пуще смерти боюсь нарваться на презрительный  прищур
серых пулеметных гнезд, что у нее вместо глаз, и ядовитое жало, что у  нее
вместо языка.
     Зачем я  ей  нужен?  Кто  я  здесь?  Пришелец,  транзитный  пассажир,
соскочивший  с  поезда  из  пункта  Ниоткуда  в  пункт  Никуда.   Нелепый,
неуклюжий, запинающийся о собственные ноги, отверзающий уста только затем,
чтобы ляпнуть глупость либо банальность на постыдном, замусоренном  самыми
чудовищными сленгами языке...
     Поэтому первый шаг делает Нунка.
     А на втором шаге,  все  так  же  молча,  прямо  над  объемной  картой
империи,  она  начинает  раздеваться.  Сперва   единым   движением   прочь
сдергивает юбочку, под которой, как водится, ничего нет.  Вернее  сказать,
есть и очень многое... Когда до меня, тупого ледяного болвана, остается не
более полуметра, я погружаюсь в жар преисподней, излучаемый ее абрикосовой
кожей.
     Из "Гильгамеша":
     "Распахнула одежду, и лег  он  сверху,  Наслажденье  дала  ему,  дело
женщин,
     И к ней он прильнул желанием страстным.
     Шесть дней миновало, семь дней миновало..."
     Никакого комментария более возвышенным слогом в голову не идет.
     Сохранилось ощущение сильной нервной  встряски  и  чисто  физического
ожога.
     Прости, Маришка, и не суди строго. Ты далеко; там,  у  вас,  все  еще
тянется осенняя ночь, ты готовишь мне ужин, а может быть - уже  управилась
и уторкиваешь Ваську, который, конечно же, никак не  желает  засыпать  без
сказки. И я люблю только тебя да Ваську. Я прежний никогда бы не  поступил
таким свинским образом.
     Но здесь из меня лепят кого-то другого. Я уже на  треть,  не  меньше,
императорский телохранитель, головорез и грубая скотина... В конце концов,
это даже изменой считаться не может. Я изменю  тебе  в  середине  двадцать
первого века. То есть спустя много лет после нашей с тобой смерти...



                                    16

     Дворец   Эйолияме   напоминал   мне   айсберг.   Некоторая,    весьма
незначительная его часть болталась  на  поверхности,  открытая  любопытным
взорам. Все остальное было тем,  что  вполголоса,  со  смешанным  чувством
почтения и страха называлось  "лабиринт  Эйолудзугг".  Можно  было  просто
ходить и записывать были и небыли об этом загадочном месте, а потом издать
отдельным   трехтомником.   И   утереть   нос   Дж.Р.Р.Толкиену   с    его
"Силмариллионом".
     Лабиринт жил собственной жизнью, вне зависимости от смены дня и ночи.
Стоя в карауле у императорской особы, я иногда ступнями ощущал  сотрясение
каменного пола, словно глубоко  под  землей  кто-то  рвал  скальный  грунт
динамитом. Сопровождая властелина в его  малопонятных  мне  блужданиях  по
дворцу, я слышал жуткие вопли и хрипы, прорывавшиеся к  нам  сквозь  узкие
щели в  полах,  очевидно  -  вентиляционные  отверстия.  Как  я  хотел  бы
расспросить обо всем Луолруйгюнра! Но обращаться с вопросом к императору -
все равно что к солнцу. Ответа не будет. Он не умел давать ответы. Он умел
только выслушивать их.
     Головорезы-эмбонглы неплохо справлялись со своей работой.  Очень  они
меня выручали! Как верные волкодавы, в мое отсутствие они не подпускали  к
императору никого, даже верховного жреца. Однажды я застал его у  входа  в
императорскую спальню изрыгающим чудовищные проклятия и  угрозы  разбудить
все силы Рбэдуйдвура, дабы обрушить их на головы  эмбонглов,  осмелившихся
встать на его  пути.  А  эти  задрыги,  испещренные  страшными  шрамами  и
небрежной татуировкой, бритоголовые и бородатые, спокойно хлопали глазами,
выслушивая его брань, из которой по причине крайней тупости понимали  едва
ли половину. "Слышь, Югрмим, - сказал один из них, ковыряя в носу,  своему
товарищу. - И чего этот хрен разоряется? Стращает меня своими вауу! Что я,
пауков не видал? Так я их  даже  жрал  с  голодухи.  Заперли  меня  раз  с
корешком в ущелье, ни туда ни сюда ходу не было. А там  в  пещере  паучиха
яйца насиживать вздумала. Ну, мы ее и схарчили заживо, вместе с яйцами..."
- "Когти обломать, - со знанием дела согласился Югрмим. - И жвалы. Отрава,
скопытиться можно. А сами лапы можно хоть сырыми, хоть копчеными".
     Оставляя императора на попечение этих дьяволов, я  пытался  расширить
свои познания о лабиринте.
     Например,  там  шло  активное  строительство.  Голые  жилистые   рабы
вырубали в скале новые залы. Работами  заправляли  жрецы  в  глухих  серых
балахонах. Особо не зверствовали и кормили, кажется, недурно.  Изможденных
я там не заметил. У меня создалось  впечатление,  что  даже  император  не
ведал о той деятельности, которую развернул буквально  у  него  под  носом
Дзеолл-Гуадз.
     А буквально в десятке метров от многоголосия и  перестука  начиналась
Ночная Страна. Царство темноты, сырости и ужаса, где верховодили отнюдь не
люди... Здесь следовало быть предельно осмотрительным.  Трепещущий  огонек
факела вырывал из мрака шарахающиеся многоногие  тени.  Чьи-то  светящиеся
глаза-тарелки  внимательно  следили  за  мной  из  черных  тупиков.  Цокая
коготками, не обращая на  меня  ни  малейшего  внимания,  огромная  эуйбуа
неспешно пересекала дорогу и бесследно пропадала в глухой стене. И вдруг -
струя свежего воздуха кинжалом рассекает затхлую вонь, яркий свет режет по
глазам,  и  я  выбираюсь  наружу,  где-нибудь   в   неприметном   закоулке
Лунлурдзамвил или посреди чистого поля...
     Зачем мне нужны были эти блуждания, эта игра  со  смертью  в  прятки?
Окруженный ореолом предрассудков, я  мог  считать  себя  в  какой-то  мере
защищенным от многих опасностей со стороны людей. Хотя бы тех же юруйагов.
Но пауки-вауу лишены были предрассудков. И если в легенде о  вурграх  была
хоть  крупица  истины,  я  вполне  мог  однажды  вернуться  из   лабиринта
украшенный шрамом-бабочкой. С искаженным метаболизмом, наполовину человек,
наполовину паук.
     Но в лабиринте я был не единственный странник.
     ...Его шаги я заслышал издалека. Он шел не таясь. Нужно ли  ему  было
опасаться дозорных в этой цитадели ужаса? Он даже напевал себе под нос.  В
одной руке чадил факел, в другой имела место  небрежно  скомканная  охапка
выделанных козьих шкур.
     Я дождался, пока он поравняется со мной, после чего шагнул наперерез,
угрожающе покачивая обнаженным мечом.
     - Безумец, - сказал он спокойно. - Или призрак. А может быть, вургр?
     - Раздевайся, - приказал я.
     - Грабитель, - заключил он, свергая с тощих мослов проношенное до дыр
затхлое тряпье. - Бери и подавись.
     - Подними факел повыше, - командовал я. - Повернись.
     -  Неужели  мужеложец?  -  продолжал  он  строить  догадки,  послушно
исполняя все мои прихоти. - О! Как же я не догадался? - он хлопнул себя по
лбу. - Ты искал "поцелуй вауу"?  Напрасно  потратил  столько  времени.  Да
будет тебе известно, невежественный  меченосец,  что  вауу  лобызают  свои
жертвы во вполне определенные места. Наиболее часто в шею. Чуть реже  -  в
локтевой сгиб. И никогда - в ягодицы. Целование  задниц  -  чисто  людское
пристрастие... Вот я, например, давно уже вижу, что ты не вургр,  а  всего
лишь ниллган, могучий, как бегемот, и столь же разумный.
     - Кто ты? - спросил я, пропуская его насмешки мимо ушей.
     - Меня зовут Гиам-Уэйд, если ты предпочитаешь мелодию звуков  зрелищу
детородных членов немолодого мужчины...
     - Можешь одеваться, - разрешил я.
     - Я здесь живу, - объявил он, заматываясь в свои  ремни.  -  Где  еще
жить свободному мыслителю под этими звездами? Люди мне  порядком  надоели.
Их нравы и обычаи мне известны досконально. Строение их тел  примитивно  и
несообразно. Первосоздатель Яуйм-Зюгру избрал для своих  опытов  не  самый
подходящий материал. Глина хороша для горшков,  но  людям  более  подобает
вода и огонь. К тому же, я не верю, что первосоздатель  походил  на  меня.
Или даже на тебя... Изучать повадки жителей Ночной Страны куда любопытнее.
     - И не боишься?
     - Бояться нужно людей, - сказал он веско. - Зверей нужно изучать.  Ты
позволишь мне пройти, ниллган?
     - Я хочу говорить с тобой.
     - Хм! Впервые вижу ниллгана,  желающего  поговорить  со  мной.  -  Он
пригляделся ко мне, подняв факел над  головой.  -  Хм!  -  Что-то  во  мне
показалось ему необычным. - Пойдем со мной. Кстати,  разрешаю  тебе  звать
меня просто Гиам...
     Он облюбовал под жилье заброшенную келью во внешнем, самом древнем из
обследованных мною контуре лабиринта. Можно  сто  раз  пройти  мимо  и  не
заметить входа, так удачно была замаскирована тяжелая каменная  дверь,  на
удивление легко и бесшумно вращавшаяся вокруг своей  оси,  если  правильно
приложить усилие.
     - Вауу глупы, - сказал Гиам, плюхнувшись на груду вонючих шкур. - Они
могут напасть на спящего, поэтому я выбрал помещение с  дверью.  Жрецы  не
так глупы, как всем нам хотелось бы, и это  тоже  свидетельство  в  пользу
дверей... О чем ты хотел говорить со мной?
     - Обо всем, - признался я.
     - Странный ниллган... Да и ниллган ли?
     - У вас принято вкладывать в это слово бранный смысл?
     - А то какой же? Встретились в  императорском  парке  две  скотины  -
носорог и ниллган. "Давай бодаться",  -  говорит  ниллган.  "Еще  чего,  -
отвечает носорог. - Что я -  дурак?.."  Хочешь  выпить  море  -  позови  в
напарники ниллгана... Не спорю, никто не сравнится с  ниллганом  в  боевом
искусстве. Но разве меч красит человека? К тому же ниллган - и не  человек
вовсе. Кукла, в которую  вдохнули  подобие  души  на  какое-то  время  для
исполнения чужой воли. Ходячий  мертвец,  избегнувший  тления.  Что  можно
требовать от такого нелепого порождения жреческих прихотей? Но ты какой-то
иной.
     - Не понимаю, как я здесь очутился, - сказал я. - И почему я  столько
знаю  о  вашей  жизни.  Естественнее  было  бы  ожидать,  что  я   окажусь
беспомощным в новых условиях. Лишенным речи, не ведающим обычаев.  Там,  в
своем мире, я тоже был... гм... мыслителем, как и ты.
     - Ваши мыслители, должно быть, рождаются с мечами в руках?
     - Ничего подобного. В жизни мне не  доводилось  ударить  человека.  Я
стремился избегать этого. Обитал в своем отдельном  мирке,  как  улитка  в
раковине. Как ты в своей келье. И вдруг - очнулся в  лапах  ваших  жрецов.
Потом мне бросили меч, и я вправду ощутил себя так, как  будто  бы  тысячу
лет не выпускал его  из  рук.  А  не  так  давно  этим  мечом  я  совершил
убийство...
     -  Для  ниллгана  ты  рассуждаешь  весьма  необычно,  -   сказал   он
раздумчиво. - Никто из твоих предшественников не стыдился своего  ремесла.
Убивать для них было работой, и каждый их шаг был отмечен лужами крови.  К
слову, еще пять лет назад юруйаги кидались на них, словно бешеные  шакалы.
Никак не хотели поверить, что эту броню не пробить деревянной стрелой, что
ниллган возле императора - войско вокруг императора.  Один  из  ваших  вел
счет своим жертвам зарубками на рукояти меча. Вскоре ему пришлось заменить
рукоять... Но если ты мыслитель  -  твоей  природе  должно  быть  противно
кровопролитие. Или вы научились оправдывать преступления?
     - Научились,  к  сожалению.   Мыслитель  может  оправдать  все,   что
угодно... если ему посулят за это хорошую плату. Но я чужой здесь. Я  хочу
обратно, к себе домой.
     - Хорошая цена - за свободные мысли? Хм... Разве тебе не отвратителен
твой мир, где преступление  оправдано?  Или  ты  просто  испытываешь  меня
подобными нелепицами для каких-то своих целей?
     - Я не самый большой воспеватель  своего  мира.  Но  в  другом  я  не
приживусь. Никто не способен прижиться в чужом мире. Дерево чахнет в чужой
земле. У меня там женщина, которую я люблю, сын от этой  женщины,  друзья,
без которых я тоскую...
     - Странно. Ниллганы приходят из Земли Теней,  от  престола  Эрруйема,
где праведники подвергают их мукам за их прежние  прегрешения,  заставляют
пить смолу и уксус, сто раз в день дробят их члены на алмазных жерновах, а
за ночь увечья заживают - и так без  конца...  Об  этом  ли  ты  тоскуешь,
ниллган?
     - Все не так.  Жрецы  не  знают  правды.  То,  что  для  нас  обычно,
повергает их в ужас. Они пытаются объяснить непонятное теми  словами,  что
есть у них в распоряжении. Когда не хватает слов,  они  начинают  сочинять
небылицы... И мне здесь тяжко, Гиам. Но я ничего не собираюсь выдумывать.
     - Странный ваш мир. Как можно любить женщину? Разве она - вино, кусок
хорошо прожаренного мяса в голодный год, теплая постель холодным  вечером,
умный собеседник в минуту печали?
     - Это ваш мир странен. Женщина для нас -  все,  что  ты  назвал.  Вам
этого не понять, потому что вы сами лишили женщин человеческого звания,  а
себя - женской благодарности.
     - Оставим это. Мы говорим на разных языках. И это лишь убеждает  меня
в неложности твоих слов. Хотя и не могу признать твоей  правоты...  Скажи,
твой мир погиб до начала времен, или вы придете нам на смену?
     - Ни то ни другое, - сказал я уклончиво.
     - Великий Йунри-небодержец! - возопил он.  -  Ты  дал  ответ  на  мои
сомнения, глупый ниллган. Теперь я точно знаю: эта земля обречена.
     - Я не говорил тебе этого! - запротестовал я. Он не слушал меня.
     - Это все записано мной, - бормотал он, раскатывая выделанную шкуру и
тыча пальцем в прыгающие ряды ножевых насечек. -  Вот  здесь...  Этот  мир
умрет. "Эту твердь поглотит океан, потому  что  горы  заговорят  на  языке
огня, небо обрушится на города и поля, и  посевы  взовут  к  матери-земле,
уповая вернуться в зерна, и вернутся, и не будет  ни  единого  колоса  для
серпа, и камень расколется там, где пролегла  пропасть  Ямэддо,  и  глупец
тот, кто полагает эту твердь вечной".
     - Когда это случится? - осторожно спросил я.
     -  Нескоро,  ниллган...  Ты  успеешь  выполнить  свой  обет,  и  этот
император умрет своей смертью. Еще тысячу лет стоять этому городу. Пока он
не провалится в прорву Эйолудзугг,  как  пьяный  раб  в  яму  с  говном...
"Родники иссякнут, но кровь напоит землю, кровью исполнится  Земля  Теней,
погребенные восстанут и вкусят от кровавых источников и станут как  живые,
а те, что сожжены, сто дней будут  собирать  свой  прах,  что  развеян  по
ветру, и сто дней отпущено тем, кто нарушил законы предков и сжег их тела,
на то, чтобы припасть к престолу Эрруйема и молить о пощаде, но пощады  не
будет..."
     - Апокалипсис, - произнес я. - Откровение Гиама-богослова. Откуда  ты
все это взял?
     - А часто  ли  тебе  доводилось  посмотреть  вокруг  себя?  Император
безумен. Разве ты не замечал? Эти его планы раскования рабов... Что значит
- "свободный труд"? Как труд может быть свободен? Без  плети  надсмотрщика
люди обратятся в скотов! Зачем трудиться, если можно не трудиться?  Вообще
- зачем идти, если можно стоять, зачем стоять, если можно лежать?..
     - Я хотел бы  видеть  надсмотрщика,  который  загнал  тебя  в  Ночную
Страну, - усмехнулся я.
     - То, чем я занят - не труд! Это моя жизнь. Самый паршивый раб мечтал
бы о таком труде... Но никто под этими звездами не уговорил бы  меня  даже
большим пальцем левой ноги пошевелить, чтобы бросить  зерно  в  борозду  и
оросить его водой во имя  пропитания.  Только  плеть!  Уж  лучше  я  пойду
воровать... Император окружен предателями. Над одним ухом предатели-жрецы,
нашептывающие ему бредни  о  свободном  труде.  Над  другим  -  предатели,
замышляющие убить его,  чтобы  остановить.  А  сам  он  слаб  и  безволен.
Глиняная кукла. Его давно бы уже не было, если бы не мечи ниллганов.  Ваши
мечи...
     - Ты полагаешь, что Одуйн-Донгре прав?
     - Нет, я так не полагаю. Но  правитель  Юга  хотя  бы  понимает,  что
нельзя уговорить бегемота летать, а рыбу  -  рычать.  Одуйн-Донгре  мудрее
императора. Он искуснее в словах. Ему  верят  люди.  Поэтому  он  обречен.
Император обречен тоже