оге,  привыкая  после  света  к
полутьме. В его голове застряли сосновые иголки и трава.  Увидел  нас  с
Правдивым, устремился в нашу сторону.
   - Вот! - сказал он  радостно.  Зажатый  костистый  кулак  улегся  меж
блюдечек передо мною. Пальцы с плоскими грязными  ногтями  раздвинулись.
На ладони жалким геометрическим трупиком колыхнулась поломанная бабочка.
   - Вот! - Сема сглотнул.  -  Лимонница,  все  честно.  Сань,  ты  тоже
смотри. Так что, Игорь Николаевич, что называется - вам  мат,  отдавайте
пиджак. Да? А говорили - ничего, никаких... Так что уговор дороже денег,
да? Кто ищет, тот находит, Игорь Николаевич, пожалуйте к расчету.
   - Бушприт оботри, искатель, - проворчал Правдивый, косясь на бабочку.
- Ты ее зубами, что ль, ловил?
   Сема не обратил внимания. Он  ликовал  от  замусоренной  шевелюры  до
полоски грязи на щетинистом подбородке. На носу тоже  была  грязь.  Надо
же, две недели ни дождика, почвы - сплошной песок, а он...
   - И если можно,  Игорь  Николаевич,  то  прямо  сейчас.  Дорога,  что
называется, ложка...
   - Да мала чашка, - опять перебил Правдивый. - Не считается, ничего ты
ему, Игореха, не должен. Она ж дохлая. Ее, может, ветром занесло.
   - Т-то есть как? - зазаикался побелевший от обиды Сема. -  К-как  это
занесло? Да совсем ведь свежая! Да я ее в-все утро в-выслеживал! Я час к
ней подбирался, чтоб не спугнуть...
   - Ну да, как к глухарю - на третьей  песне.  А  я  говорю,  дохлая  и
ветром занесло.
   - Нет, ну, Игорь Николаевич, ну сами посудите..
   - И с чего это ты взял  -  лимонница?  Откуда  лимонница?  Я  чего-то
никаких таких лимонниц в глаза не видел.
   - Да вот же, вот пятнышки, - тыкал  ногтем  с  каймой  Сема.  -  Вот,
поглядите.
   - Мальчики! - донеслось из угла Ларис  Иван-ны.  -  Что  там  у  вас?
Доброе утро, Самуил.
   Сема невнимательно оглянулся и даже не кивнул. Он весь был тут.
   - Вы не смотрите, что пыльца немного потерта, это я ее майкой...
   - Это пари, Ларис Иванна, - сказал я,  поднимаясь.  -  Я  проиграл  и
вынужден платить. Иду за чековой книжкой.
   - Никуда не ходи, Игореха, - гнул свое Правдивый под пятый стакан.  -
Ничего ты не проиграл. Понял! - Он с грохотом  впечатал  подстаканник  в
столешницу. - Он  ее  из  могилы  раскопал!  Животное,  значит,  усопло,
схоронили, как полагается, чего надо сказали, чего  надо  выпилм,  а  он
подглядел - и шуровать. В целях конспирации - рылом. Чтоб без отпечатков
пальцев.
   - Ах, Александр, что вы такое говорите...
   - То-ч... Расхититель могил, вот он  кто.  Саркофаг  таманхамоновский
кто попер? Скажешь, не ты? Ах, не ты...
   Я пошел к себе за расплатой, оставив Правдивого развлекаться  в  свой
день рождения, который тоже наверняка был липовым. "Ты мне не гони. Тебе
сказали чего? А! - на-се-ко-мо-ё. А бабочка, она как  полуптица,  понял?
Вот пингвин, он полуживотное, а бабочка - полуптица. К вообще, какой  ты
Сема, когда ты Самуил? Шмуля ты, вот ты кто". Переливчатое сопрано Ларис
Иванны: "Как, неужели действительно бабочка? Прелесть какая!  Нельзя  ли
поближе Самуил, будьте любезны..."
 
*** 
 
   Коттедж состоял из прихожей,  двух  комнат  и  туалетной  с  душевой.
Другие, должно быть, такие же. Снаружи, по крайней мере, все одинаковые.
Я  путался  первые  день-два,  натыкаясь  на  запертые  двери.  Это   не
обязательно были нежилые домики, просто оказалось,  что  в  Крольчатнике
принято запираться. Ключ от своего я тут же потерял и забыл о нем.
   Я сразу прошел в туалетную, взял, что было нужно, и почти двинулся на
выход, но что-то заставило заглянуть в комнаты. Не то чтобы меня привлек
посторонний  звук,  или   я   заметил   краем   глаза   детальку   вроде
переставленной книги, сдвинутого плаща на вешалке в прихожей. Я не успел
заиметь здесь установленного порядка вещей. Внезапный позыв -  за  годы,
проведенные в одиночестве, я научился не пренебрегать ими.
   Прислонившись к косяку второй комнаты, которую я называл кабинетом, я
думал, что было бы очень здорово найти здесь сейчас угрожающее письмо из
вырезанных газетных строк. Развалившегося в кресле наглого  собеседника,
что напутствовал меня перед Крольчатником, явившегося продолжать. Рыжего
Хватова, решившего со мной окончательно разобраться. Хоть, черт  возьми,
труп в луже дымящейся крови с торчащей рукояткой ножа! Вообще, я  потому
и назвал  эту  комнату  кабинетом,  что  тут  стоял  письменный  стол  с
принадлежностями и висели полки с книгами. Я не  знал,  что  хранится  в
ящиках массивных тумб  стола,  и  не  собирался  пробовать  ни  одно  из
торчащих в обширном приборе перьев. Я  также  не  сниму  крышку  футляра
пишущей машинки - скорее всего очень хорошей, решил я, увидев впервые. Я
бы с удовольствием совсем не входил в эту комнату, но помимо книг  здесь
стояла видеодека с монитором и при  ней  девяносто  пять  -  посчитал  -
кассет  с  приключениями,  развлекалками,  легкой  эротикой  и  классным
мордобоем. Перетаскивать все это хозяйство в спальню не хотелось.
   Я стоял, смотрел, представлял себе, насколько бы мне было легче найти
что угодно, но только не то, что нашел.
   На грушевой столешнице, посредине, лежала готовая стопа чистой писчей
бумаги, сверху два очинённых до игольчатости карандаша. Рядом точилка  в
виде задорного поваренка с ручной мясорубкой. Крышка одной из чернильниц
в приборе откинута. С одного угла высилась расчехленная машинка,  угадал
я, надежнейший неподъемный "Рейнметалл" с немножко не так расположенными
"э", "ы" и "ц", твердым и мягким знаками.  При  "Рейнметалле"  тоненькая
папочка с копиркой. С противоположного угла стола на вычурной  решеточке
стоял блестящий пузатый кофейник, и в изящном лоточке под  ним  догорала
таблетка сухого спирта.
   "...Позвольте пригласить вас на тур, графиня?
   Ах, нет, я уже обещала эту мазурку князю.
   Что такое, графиня? Что я  слышу?  Ему?  Мазурку,  которая  по  праву
принадлежит мне?! Стреляться! Стреляться!.."
   Так и не переступив порога кабинета, я повернулся и  пошел  из  дому.
Мне очень хотелось смести все со стола, рвать занавеси,  бить,  крушить,
но я не сделал этого.
   "...Куда же вы, граф? Как же дуэль?.."
   Не-ет, господа аристократы, уж лучше я пойду валять дурака. Как все.
 
*** 
 
   Полку нашего прибыло.  За  четвертым  придвинутым  столиком  Кузьмич,
пошевеливая седенькой эспаньолкой, деликатно кушал сливки с  сухариками.
Снежные локоны Кузьмича ниспадали на бархатную  блузу,  круглая  шапочка
возлежала на челе со  старческими  веснушками.  Правдивый  держал  перед
собой полный стакан чаю на тыльной стороне ладони.
   - ...и когда трэтий джигит сэл на самого га-аря-чего коня, взал самую
острую саблу и на всом скаку разрубил самое ма-алэнькое яблоко на голове
Тамары, с головы ее нэ упал ны а-адын волос! Но и этого  джигита  Тамара
прыказала сбросить в пропасть. Он крычит: "За  что?!"  А  она  ему:  "За
компанию, да-ара-гой, за компанию..." Так выпьем же з-за компанию!  -  И
Правдивый обрушил в себя полный стакан. - О, Игореха! - сказал он  сырым
голосом. - Принес?
   Я уселся на место. Сема прятал глаза, но не  мог  не  возвращаться  к
моему оттопыренному карману. Щеки его пылали под  щетиной,  уши  торчали
ломтиками августовского помидора.
   - А что, Санек, и ты будешь? - спросил  я  невинно.  -  Здравствуйте,
Кузьма Евстафьевич.
   - Добрейшее утро, Игорь Николаевич, добрейшее утро, почтеннейший.
   - Да чтобы мне кардан в жо... - Правдивый поперхнулся чаем. Стрельнул
глазами в сторону Ларис  Иванны.  Та  цвела,  наблюдая  и  слушая.  -  Я
извиняюсь. Нет, я насчет  Шмули  нашего.  За  другана  беспокоюсь.  Что,
Шлемка, трясет тебя после вчерашнего-то "Поморинчика"?
   - Самуил Израэлевич, почтеннейший, да кто же вам сказал,  что  взвесь
следует  кипятить?  Да,  в  состав  большинства   зубных   паст   входят
спиртсодержащие  разбавители,  но  при   кипячении   этиловые   молекулы
разваливаются, только и всего. И ожидаемый, э-э... эффект нулевой. Я так
полагаю, суспензию следовало отстоять, а уж потом, э-э... употреблять. И
только жидкую фракцию, а не как вы, право, да еще в таких количествах...
Я вновь встал. Откашлялся.
   - Сегодня у нас два виновника торжества. Именинник (кивок Правдивому)
и счастливый победитель (Семе). Да! И третья - виновница...  а  где?  А,
вижу, вижу.
   Мертвая бабочка была уложена на  блюдце  и  выставлена  ко  всеобщему
обозрению. Я продолжил:
   -  Позволю  себе  несколько  слов.  Присутствующим  памятны   горячие
дискуссии, гремевшие в этих стенах по поводу неприсутствия на территории
Крольчатника представителей так называемого  третьего  царства.  В  силу
обстоятельств я смог принять участие лишь в самых последних из них, хотя
самый факт, точнее, артефакт, а еще точнее, феномен,  меня,  безусловно,
потряс с моих первых шагов по этой  гостеприимной  земле.  Потрясает  он
меня и теперь. Помнится, был  высказан  широчайший  диапазон  мнений  от
самых позитивных по поводу отсутствия кровососущих  и  жалящих  ("Да-да,
милый Игорь, это же такая гадость, фу!")  до  самых  пессимистических  в
связи с аномальным нарушением биоценоза ("Вот именно, почтеннейший Игорь
Николаевич, погибающие деревья - это, знаете ли..."), а  также  строился
ряд головокружительных гипотез, включая вмешательство  инопланетных  сил
("А чего ты, Игореха, ты эту, фантастику-то, почитай. Этот,  как  его...
Или эти два, тоже..."). При искреннем уважении к присутствующим, которые
авторитетны для меня уже тем, что наблюдали явление  гораздо  дольше,  я
позволил себе усомниться, имеет ли место идеальный  феномен,  феномен  в
абсолюте, или же асимптотически феноменальная флуктуация? Не  далее  как
вчера после ужина мною было заключено пари с Сем...  уважаемым  Самуилом
Израэлевичем в присутствии не менее  уважаемого  Александра  Правдивого,
любезно согласившегося быть нашим секундантом. Так сказать, "сина ира эт
студио".  Сегодня  же  пари  Самуилом  Израэлевичем  выиграно,   чем   и
обуславливается передача ему сейчас при всех пинты этой восхитительной и
во всех отношениях ароматной субстанции. Бери, Сема, это законное  твое!
Распоряжайся по своему усмотрению!
   Во как сказал, во как могу. И  на  стол  поставил  то,  что  с  собой
принес. Раскланялся. Сел.
   Правдивый  стукнул  захлопнувшимися   челюстями,   снова   распахнул:
"Трепло". Ларис Иванна послала  воздушный  поцелуй  и  пропела:  "Браво,
браво!" Одна рука у нее по-прежнему  оставалась  вытянутой  под  столом,
вплотную к руке ее  бледного  соседа.  Кузьмич  подвигал  эспаньолкой  и
сказал:
   - Простите, я как-то недопонял, почтеннейший, позиций сторон в споре.
Вы доказывали, что - да, или вы доказывали, что - нет?
   - Неважно. Главное, выиграл - он. Правдивый, подтверди.
   - А! Игореха Шмульке флакон обещал за  любую  насекомую.  Только  эту
дохлую ветром принесло, точно говорю. Нет, ну ты, Кузьмич, сам, что  ль,
не знаешь, что не бывает у нас этого добра? А там как хотите.
   Правдивый со слезой отпил чаю, а Сема, очарованный, смотрел. На  нее.
Хрустальную.  Резную.  Играющую  гранями.  Практически  непочатую  и  от
полноты содержимого нежно-топазовую. С  белой  пластмассовой  крышечкой.
Потом словно проснулся. Опять покраснел, сцапал бутылочку и бормоча:  "У
меня, видите ли, раздражение, здесь такие ужасные станки, по-человечески
и не побреешься..." - устремился наружу.
   - Ты чего ему дал? - осведомился Правдивый. - "Гигиенический"?
   - "Семейный", кажется. Да я не очень смотрел, одеколон и одеколон.
   - А я свой не дам. Что я потом - как этот, как  его...  Тебе  хорошо.
Слушай, а писатели, они все с бородами или как? Я вот одного  по  телику
видел, так он вообще бритый. И лысый. Давно видел. Там еще. -  Правдивый
неопределенно  махнул  рукой,  по-видимому,  указывая  за  забор.   Меня
подмывало задать вопрос, но я сдержался.
   - Которые стоящие - с бородами. А  художники,  те  вообще  поголовно.
Дай-ка мне плюшку, вон ту, скрученную.
   - На... А чего ж Сема без? Или он нам звонил, что картинки малевал?
   Правдивому ответил Кузьмич:
   - Увы, почтеннейший, увы. О Самуиле все правда. Я хотя его  работ  не
видел, Бог не сподобил. - Кузьмич задумчиво пожевал усами и эспаньолкой.
- Или же, напротив, помиловал. М-да.  Не  видел,  но  слышал.  От  людей
разбирающихся  и  авторитетных,  высочайше  те   работы   оценивших.   С
некоторыми из авторитетных людей впоследствии происходили всякие вещи...
м-да. Так что не "звонил" нам Сема, как вы изволили выразиться.
   - От  попал!  -  хлопнул  по  столу  Правдивый.  -  Один,  понимаешь,
художник, а тут нате - еще писатель! От  баранки  да  в  прятки.  Только
одеколон и жрать.
   - А у вас, почтеннейший, ручки-то,  ручки  на  шоферские  гегемонские
отнюдь, между прочим, не похожи. Тут уж скорее  нашего  бедного  Семочку
можно подозреть.
   Кузьма Евстафьевич, которого Правдивый звал Кузьмич,  утверждая,  что
сроду заковыристое отчество не выговорит, глядел в тихий солнечный  день
в
   Растворе дверей голубенькими, чуть слезящимися глазками и  промакивал
усы лиловым платочком с непонятной монограммой. Правдивый медленно убрал
ладонь со стола, явно не зная, что делать и как врать дальше.
   За исключением меня, дурака, никто в Крольчатнике о себе не  говорил.
И о других помалкивали. Только благодаря имевшейся на туалетной  полочке
моего коттеджа предыдущей бутылочке я  сумел  разговорить  неделю  назад
трясущегося,  как  нынче,  Сему.  О  себе  он  также  наотрез  отказался
говорить. Зато рассказал занятный  анекдотец  из  прежней  жизни  Кузьмы
Евстафьевича  Барабанова.  Правда,  к  делу  анекдотец,  оказалось,   не
пришьешь. Разве что в тонких нюансах.
   Кто был Кузьма Евстафьевич по  роду-племени,  Сема,  естественно,  не
знал, как не знал, из-за чего, собственно, очутился в  Крольчатнике.  Но
Сема знал его  как  крупнейшего  московского  коллекционера  живописи  и
раритетов. В масштабе страны и даже шире. Все его знали. (Кроме меня, но
я в тех сферах никогда не  обращался.)  Личный  друг  Костаки.  Знакомый
Сороса. То ли свидетель, то ли участник, то ли эксперт в  давнем-давнем,
но сохранившемся в виде канона деле  Мороза  (иконы).  Из  последнего  -
консультант в прецеденте с похищенными манускриптами, когда понадобилось
состряпать компромат и посадить "генерала Диму".  А  эпизод,  о  котором
говорил Сема, заключался в следующем. Во времена махрового застоя, когда
по-настоящему  интересных  выставок  было  раз-два  и  обчелся,   как-то
некоторая такая состоялась на Грузинах. Авангардисты двадцатых,  живущие
андеграундисты из полуразрешенных  или  вообще  привезенные  отъезжанты.
Короче, простому советскому - тогда - человеку далекие. "Грузины" в  той
Москве славились демократизмом, граничащим с вольнодумством.
   В  толпе,  состоящей  на  четверть  из  искусствоведов  в   штатском,
наполовину из "своих", а на  четверть  из  случайно  забредших  "простых
советских", затерся совсем уж простой советский адмирал. Кто его  знает,
чего он там забыл. Может, дочка привела,  может,  молодая  (новая)  жена
Адмирал при всем параде. В наградах, кортике, золоте рукавов и  "краба".
Смотрит одно полотно, другое,  третье  смотрит,  десятое,  и  берет  его
сизая, как вечер на рейде, тоска... Чего я тут не  видел?  Чего  они  во
всей этой мазне находят? Как это вообще разрешили, и кто тут  главный?..
Так думает себе наш адмирал. А народ роится,  народу  не  протолкнуться,
поскольку вольнодумная выставка разрешена только на три дня. Или  вообще
на  один.  Дочка,  а  может,  молодая  (новая)  жена  щебечет  у  локтя,
разбирается, восхищается, млеет, глазки закатывает. Дружки ее,  знакомцы
патлатые, рядом тоже не молчат, мнения свои, шкот им  смоленый  куда  не
надо, компетентные высказывают. Плохо  адмиралу  Однако  -  не  пристало
Морфлоту быть слабым! Не пристало. Тоска пусть  берет,  зевота,  как  на
вахте-"собаке", давит, но позицию свою неколебимую дать  надо.  Но  -  в
рамочках. Только  чтоб  спутница,  вроде  как  к  ней  одной  обращался,
слышала. Ну, и кто тут рядом окажется.  Патлатые  те  же...  Нет,  я  не
думаю, что это близко. Сами смотрите, вот это что? А,  это?  Такая  наша
женщина, наша мать, жена, подруга  наша  героическая?  А  это  ж  вообще
непонятно, как на это смотреть и что оно такое. Да еще целую, понимаешь,
выставочную  залу  под   это   занимать!..   Говорилось   все   вполсилы
адмиральского  соленого  штормового  голоса  прямо  за   спинами   толпы
почитателей и приближенных, окружавших Кузьму  Евстафьевича.  Вокруг  от
сего компетентного мнения поеживаются, но  в  дискуссию  с  человеком  в
большой форме не вступают. Не в моде тогда  были  дискуссии.  Кузьма  же
Евстафьевич невозмутимо обернулся,  но  не  всем  телом,  а  этак  через
плечико, и, оглядев позументы и якоря сверху  донизу,  внятно,  на  весь
зал, нарочито грассируя, уронил:
   - Ну что ты понимаешь в искусстве, мат'ос?
   Рассказывая, Сема давился от хохота и все  пытался  воссоздать  живую
картину, как публика, не имеющая привычки ржать перед великими работами,
зажимая рты, разбегалась по укромным местам.
   - И главное, мы ж тогда, конечно, на следующий день знали, вся Москва
знала, мы надутые ходили, как индюки, он же у нас живым Богом  был.  Ну!
Барабанов! Сам! Потом, конечно, другие легенды пришли, потом вообще  все
поменялось, а ведь помню же! И вот теперь я здесь, и он здесь...
   Я вежливо посмеялся вместе с Семой, не видя  связи  между  анекдотцем
двадцатилетней давности и сущностью того, где мы все  очутились  теперь.
Он поспешно удрал с бутылочкой, и мне стало его жалко. Потом я  вспомнил
самого себя, и мне стало стыдно. Потом еще  кое-что  вспомнил,  и  стало
интересно.
   - ...и очень просто, маэстро. Я вам сейчас объясню до тонкости. Нужны
три  вещи.  А  -  субстанция...  черт,  мне  понравился  спич  ст-тарика
Гари-ка... Бэ - стальной прут в метр длиной. Цэ - Сибирь. Лучше Северный
полюс. Антарктиду можно, но там высоко, в горах я себя  плохо  чувствую.
Да, и миска.
   Сема  вернулся.  Сема  благоухал.  Его  скулы  зияли  многочисленными
порезами,  причем   бритье,   этот   мазохистический   акт,   состоялось
исключительно в целях конспирации. Теперь Сема  мог  благоухать  сколько
угодно и, судя по фамильярному "старику Гарику", делал это на все триста
пятьдесят граммов "Семейного".
   -  Одним  концом  хорошо  вымороженный  прут  ставится  в  миску  под
небольшим  наклоном,  за  дру  гой  держим.  Тонкой   струйкой   пускаем
субстанцию по металлу. Посторонние  продукты  примерзают,  и  на  выходе
имеем  что?  Имеем  очищенное  вещество,  годное  к  употреблению.   При
необходимости операция повторяется.
   - Где ж ты тут Сибирь нашел? - проворчал Правдивый.  Он  старался  не
глядеть на Кузьмича. - Я чего-то тут у нас,  слава  Богу,  пока  никакой
такой Сибири не видел.
   - А при чем здесь - тут? - Сему чуть повело. - Ты, ст-тарик, не  надо
- тут. Я так, теоретически.
   Вместо грязноватой майки на  Семе  была  сорочка  с  тонким  стильным
галстуком, куафе "короткая Африка" прополото от мусора,  очки  в  тонкой
золотой оправе на горбатом носу. С Семой, не считая ароматических  атак,
теперь было приятно общаться. Беда только, что условия Крольчатника были
стопроцентно спартанскими в отношении разного рода "субстанций",  и  ему
приходилось  выказывать  изобретательность,  чтобы  время   от   времени
принимать вид, чтобы с ним было приятно общаться.  Что  "субстанции",  с
табаком дело обстояло точно так же. Мне  пришлось  бросить  курить,  как
пару лет назад в моем лесу пришлось научиться. Там - с голоду,  здесь  -
от сытости. В общем, и то и то оказалось несмертельным.
   С женщинами было много лучше. Во-первых, Звезда Востока Ларис Иванна.
Она гораздо чаще появлялась без Юноши Бледного, чем с ним. Охотно делила
свой стол  с  Правдивым,  а  то  и  (при  должном  виде)  с  Семой.  Все
благожелательнее поглядывала  на  меня.  Во-вторых,  была  Наташа  На