менно  в  Эсперанце,
нашей родине, единственном месте, которое  должно  принадлежать  нам.  Нас
много - но мы слабы, потому что человек весит много меньше  бовицефала  и,
превратившись в бовицефала, он бывает предельно слаб, в нем нет совершенно
ни силы, ни ярости, той чисто бовицефальей  ярости,  ради  которой  все  и
затевалось. Ярость, впрочем, есть, но ее хватает на  сущую  ерунду,  а  на
дело такая ярость не годна.
   - На какое дело?
   - На то самое. - Фей хитро подмигнул мне. - На то самое дело, я же  вам
говорю. А-а, вы не понимаете, вы боитесь понять. Так я скажу, слушайте! На
взятие Эсперанцы, на эсперацию Окупанцы, я  хочу  сказать,  на  оккупацию,
да-да,  на  оккупацию  Эсперанцы,  на  ее   бо-вице-фа-ли-за-цию   -   это
единственный путь. На штурм!
   - На штурм! На штурм! - боевито  подхватили  цветастые  из  зрительских
кресел.
   - На немедленный штурм! - диким стальным голосом заорал  Фей,  донельзя
противно искривив физиономию, особенно рот.
   - На немедленный штурм! - подхватили все  хором.  Даже  мне  захотелось
крикнуть, но, конечно, я промолчал.
   - У нас есть все! - с мольбой обратился ко мне Фей. - У нас  есть  силы
поднять силы, у нас есть возможности расширить возможности - нам необходим
только лидер. И даже лидер у нас имеется! Вот он - ваш покорный слуга.
   Гримасой на лице я выразил осуждение всему,  что  творилось  вокруг,  в
особенности тому, что говорилось. Но послушаем дальше, сказал я себе.  Они
замышляют зло, что ж, послушаем дальше.  Иисусик  помощи  у  меня  просил,
вдруг я действительно могу оказать помощь.
   - Вот вы не верите, - продолжал тем временем Фей.  -  Вот  вы  говорите
себе, эге-е-е-е,  куда  его  занесло,  наполеончика  этого.  Лидером  себя
называет. Ведь правда? Ведь правда же?
   - Говорите, - процедил я сквозь зубы. - Вы говорите пока, я слушаю.
   - Отменно вам благодарен! - отчеканил Фей и скорчил преотвратную  мину,
и локти вздел, и каблуками прищелкнул.  -  И  я  вам  на  это  скажу:  мне
нравится быть лидером, у меня получается быть лидером, я очень жалею,  что
столько жизни потратил,  даже  и  не  помышляя  быть  лидером,  а  все  на
побегушках или особо от всех. Я рожден лидером быть. Но!  И  тут  я  делаю
ударение, акцентацию, я фигуру речи своей фокусирую на коротеньком слове -
но! Я лидер среди людей. Я им говорю, они меня слушают. Я  их  убеждаю,  и
они меняют свои убеждения в ту сторону, в какую угодно мне. Я зову  их,  и
они покорно... нет - с энтузиазмом идут за мной. Но все это среди людей. А
как бовицефал я никто. Я серая личность, я винтик,  я  голодный  и  слабый
член голодной и слабой стаи. Мне нужен город,  чтобы  я  не  страдал,  мне
нужно взять его не только силой, не только  хитростью,  но  и  яростью,  а
ярость спит, ее хватает только на то, чтобы огрызаться на корневых  мух  -
знаете, такие?
   Он сделал паузу, глубоко вздохнул, огляделся набычившись, уставился  на
меня.
   - Нам. Нужен. Лидер. Бовицефалов.
   - И вы хотите сказать, что...
   - И я хочу сказать, что! Я хочу сказать, что среди немногих, отвечающих
нашим требованиям, вы подходите наилучшим образом. Мы ваши данные изучали.
Вы куафер. Вы умеете многое. Кроме того, ваша психическая архитектура...
   - Но послушайте, я куафер среди куаферов  самый  обыкновенный.  Что  вы
такое плетете, какая архитектура?
   - Она не у людей проявляется, у  бовицефалов.  Мы  знаем,  у  нас  есть
возможности проверить, нас не так уж и мало, вы увидите, когда  мы  пойдем
брать город. Вы получите удовольствие. Вместе с нами, бок о бок,  шкура  о
шкуру...
   От возмущения я застонал. Пора, подумал я, информация  получена,  время
действий настало. Я произнес - гневно и твердо:
   - Вы совсем лишились ума, Эрих Фей. Неужели вы хоть  секунду  надеялись
на мой ответ. Конечно же, нет! Все! - Я встал. - Я ухожу!
   - Сядьте, шалун вы этакий, - с укоризной сказал мне Фей. - Никто вашего
согласия и не спрашивает, опять вы не поняли ничего. Сядьте.
   Я сел.
   - Я у вас никакого согласия не прошу,  дорогой  мой  Хлодомир.  Мне  не
нужно ваше согласие. Я ввожу вас в курс дела, в курс, так  сказать,  ваших
обязанностей, чтобы вам легче было определиться. Я бы вас подготавливал  и
подольше, да времени нет. Вот-вот принесут  первое  блюдо.  Проголодались,
наверное?
   Блюдо? Какое блюдо? - во внезапной панике подумал я, забыв и  решимость
свою, и гнев. Я представил себе каннибальский пир и расчлененных толстяков
- с гарнирами и без. Я побоялся  спросить.  Я  сказал,  из  последних  сил
сохраняя достоинство на лице:
   - Я ухожу. Сейчас же. И не вам удержать куафера. Я ухожу,  но  вернусь.
Тогда берегитесь. Потому что я приду не один. Потому что ваш заговор будет
пресечен  в  корне.  Попили  кровушки,  хватит.   Вы   совершили   ошибку,
доверившись куаферу. Я ухожу, но я не прощаюсь. Мы еще встретимся.  И  это
случится скоро. Никогда куафер не опустится до такого. Это глупо - то, что
вы предлагаете. Прощайте, я ухожу. И не советую на меня нападать.  Я  знаю
приемы. Меня специально учили. Я куафер. Я горжусь этим. Я никогда с  пути
не сверну.
   Невероятным усилием воли я заставил себя  замолчать,  и  в  наступившей
тишине услышал вдруг тихие подвывания, изо всех углов, отовсюду. Фей стоял
надо мной и смотрел на меня с видимым удовольствием.
   - Продолжайте, - попросил он. - Высказываться всегда так приятно.
   - Я сказал все. Я ухожу. Но я...
   Чтобы замолчать, я зажал себе рот обеими руками, как делают дети.
   - Я хочу,  чтобы  вы  поняли  окончательно,  дорогой  мой  Хлодомир,  -
отеческим тоном продолжал Фей. - Сегодня,  через  очень  малое  время,  вы
неизбежно метаморфизируете в бовицефала. Неизбежно. Вы испытаете  счастье.
Вы поведете нас в бой.
   Подвывания стали громче.
   - То есть почему это неизбежно? - взвился я. - Я же  вам,  кажется,  на
чистой интерлингве говорю: ничто не сможет удержать меня здесь. Что бы  вы
ни сделали, я ухожу. Я Коперника вам не прощу. Где Коперник? Он жив?
   - Он мертв. Какой странный квэсчен вы задаете.
   Я почувствовал страстное (именно страстное) облегчение. Он мертв. Он не
обманул меня, его на самом деле убили. Я могу хоть за что-то держаться.  Я
могу встать и уйти. Мне здесь больше нечего делать.
   - Я ухожу. Все.
   - Вы никуда не уходите, вы и не сможете, вы и  сами  этого  не  хотите.
Метаморфоза уже началась. Она  началась  раньше,  в  момент  выстрела,  но
сейчас наступит ее пик. Еще осталась только одна,  не  слишком  неприятная
процедура. Не выстрел, не бойтесь.
   Я кивнул почему-то, не сводя с него оторопелого взгляда.
   - Она начнется сразу после небольшого застолья,  которое  необходимо  и
нам, и вам для накопления энергии.
   При слове "застолье" вой усилился, он уже мешал слушать. Я почувствовал
непереносимый голод.
   - Мы, метаморфозники, - сибариты. Мы любим от любого действия  получать
удовольствие. Например, сцена с костром, помните?
   - Не помню.
   - Она, в общем, и не нужна была. Меня прельстила  ее  нелогичность.  Мы
нелогичностью вас взяли, вы заметили, дорогой мой Хлодомир?
   Вой, страдальческий хоровой вой.
   Фей вдруг встрепенулся и заорал:
   - Так! Первое блюдо!
   - Первое блюдо! - понеслись отовсюду рыдания. -  Первое  блюдо!  Скорей
первое блюдо!


   Раскрылась дверь кухни, и в комнату ворвалась  орда  небольших  роботов
типа "Шнитце", которых я нигде, кроме как в Метрополии,  не  встречал.  На
голове у  каждого  блистал  серебром  и  сканью  поднос  с  горой  чего-то
дымящегося.
   - А-а-а! - заорали цветастые, вскочив с мест и устремляясь к роботам. -
Первое блюдо!
   Я остался на месте, решив держаться изо всех сил. Голод сводил  с  ума.
Ко мне подкатило сразу два "Шнитце".
   И я набросился на еду.
   Я сказал себе - пусть,  пусть  они  думают,  что  купили  меня.  Дудки!
Куафера не купить. Уж во всяком случае не меня. Я не разбирал, что  передо
мной такое лежит  -  груда  чего-то  мясного,  удивительно  ароматного  и,
главное, много. Вкуса не помню, я не ощутил вкуса, некогда было. Ни ложек,
ни вилок, ни выгребалок - я ел  руками,  как  и  все  вокруг.  Обеими.  Мы
заталкивали пищу в рот, мы не успевали ее жевать и с  каждым  проглоченным
куском голод усиливался. Помню, как Фей запустил руки в пищу  чуть  не  по
локоть, но почему-то не ел, а принюхивался, страдальчески ухая и мыча.
   Устали  челюсти,  виски,  руки,  устал  даже  пищевод,   вокруг   стоял
немыслимый жор, а пища будто в пропасть падала,  вакуумно  пустой  желудок
требовал еще и еще.
   Очень быстро все было прикончено. С безобразно вспученными животами  мы
отвалились от подносов, с ног до головы  облепленные  волокнистой  зеленой
массой, уже не такой ароматной. Было противно и тошно. А потом было второе
блюдо, и такое же третье, а потом я почувствовал жар в копчике  (теперь-то
я знаю - с этого начинается истинная метаморфоза) и услышал крик Фея:
   - Все встали! Время! Время пришло!
   Я не встал, я только  сел  на  скользкий  палас  и  огляделся  туманно.
Цветастые уже вскочили на ноги и стояли  теперь  перед  Феем,  придерживая
беременные животы, глядя на него истошными, шальными глазами.
   - Одежду долой!
   Лихорадочно и неуклюже они принялись раздеваться - зрелище не для  шоу.
Фей скосил на меня глаза, дал знак - сиди пока, вскинул руки... боже,  это
были уже не руки! Пальцы, только что длинные, укоротились  до  сантиметра,
противными розовыми шариками  окаймляя  ладони.  Жар  в  копчике  усилился
необычайно, озноб тоже - меня била крупная  дрожь.  Впрочем,  и  остальные
тоже дрожали. Мы все явно были больны.
   - Ноги на ширину плеч! - надсадно заорал  Фей,  вкладывая  в  крик  всю
злобу, разом освободившуюся. - Руки в стороны! Вдох!
   Они застыли все, уродливо голые, дрожащие, с преданными глазами, кто-то
простонал: "Да ну же!".
   - Первое упражнение! Руки над головой! - Ушам было больно от его крика.
- От звезды до звезды!
   - От звезды до звезды! - стройно и внятно повторил хор.
   - От планеты до планеты!
   - От планеты до планеты!
   - От города к городу, от дома к дому! Дыхание держать, дыхание, черти!
   - От города к городу, от дома к дому!
   - Второе упражнение. Руки на бедра!
   Они уперлись руками в бедра. Их кожа позеленела, а  головы  удлинились,
носы расплющились, а гениталии - это стало таким! Они взглянули  орлами  и
завертели торсами в диком темпе, синхронно, не забывая отвечать хором.
   - Мы несем свои прекрасные двойные тела!
   - ...тела!
   - А в них несем дважды удвоенное счастье!
   - ...счастье!
   - Куда мы придем?
   - Домо-о-о-ой!
   - Что принесем?
   - Мир и секрет!
   - Что обретем?
   - Счастье и ярость!
   - Что будет с рохлями и немощными, занявшими дом?
   - Уйдут!
   - А не уйдут?
   - Умрут!
   - Кто должен жить?
   - Тот, кто желает нам жизни!
   - Кто должен умереть?
   - Тот, кто не желает нам жизни!
   - Кто-о-о-о?
   - Все-е-е-е!!! Все!!! Все!!!
   - Третье упражнение! Змея в воздухе!
   Я глядел на них и глаз отвести не мог, испытывая  ужас.  Кроме  мужчин,
здесь были три или четыре женщины, я заметил их только тогда, когда уже  и
отличить их от мужчин было нельзя почти: только  по  большей  уродливости.
Все они стояли, как спортсмены перед тренером на  разминке,  и  делали,  в
общем, обычные упражнения, какие я тысячу раз видел, да и сам в юности вот
так же стоял, и так же руки вперед выбрасывал, и так же торсом  крутил,  и
через нос дышал, и несло от меня потом, и казалось мне  в  то  время,  что
запах этот - запах здоровья и силы - хорош, что нет лучше запаха  пота,  и
думал я - не будет такого в старости. До старости я не дожил пока, и запах
пота опять со мной, я, можно сказать, пропитался запахом пота, но  уже  не
запах это здоровья, совсем другой запах, человеческий  только  наполовину,
запах ярости, силы, злобы неутоленной,  запах,  от  которого  корчишься  в
отвращении и к которому все же тянет...
   Они изменялись на глазах: бугорками  вспухала  кожа,  втягивала  внутрь
волосы, превращалась в черную из  зеленой,  утолщались  от  ступней  ноги,
искажались лица, и без того искаженные идиотскими  гримасами,  веки  -  о,
веки вспухли шарами и напоминали кожу грецких орехов, ни человеческого, ни
ведмежачьего не было в этих веках. В момент  метаморфозы  метаморфозник  и
внешностью, и внутренним состоянием разительно отличается  от  всего,  что
есть во Вселенной, - аналогии здесь невозможны.  Именно  из-за  этого  вот
перехода большинство и тянется к превращениям - очень странное чувство.
   Когда  кончился  ритуал  вопросов  и  ответов,  свято  соблюдаемый  при
массовой метаморфизации, грянул марш. Марша такого я раньше не  слышал.  Я
сидел в оцепенении, опасаясь  любого  движения,  даже  дыхание  сдерживая,
потому что знал - стоит мне хоть чуть-чуть  шевельнуться,  и  я  вскочу  с
места, подбегу к остальным, стану в один ряд с ними и  подобием  рта  буду
кричать  вместе  со  всеми,  и  подобием  рук  буду  выполнять   идиотские
упражнения, и подобием глаз буду  выражать  самый  чистый,  самый  истовый
энтузиазм, и с  восторгом  приму  расползание  своего  тела,  расползание,
которое я теперь изо всех сил  удерживал,  впадая  в  оцепенение.  Он  был
бравурен, тот марш, и полон самого истошного, самого фальшивого энтузиазма
- настолько не по-человечьи фальшивого, что  просто  и  был  действительно
нечеловеческим.
   Потом, уже в тишине, все они корчились  на  полу,  безгласные,  слепые,
глухие,  а  Эрих  Фей,  присев  на  краешек  своего   роскошного   кресла,
внимательно наблюдал за ними, не забывая, впрочем, и про меня.
   Метаморфоза  похожа  на  чудо.  Вот  был  человек  -  вот  стал   кусок
бесформенного чего-то, даже  не  мяса.  И  вот  это  что-то,  колышущееся,
дрожащее,  обдающее  тебя  смрадом,  кое-где  вдруг   пообмякло,   кое-где
напряглось, кое-где расправило  складки...  и  перед  вами  бовицефал!  Не
совсем еще бовицефал, правда. Очень тощий, не такой крупный, хоть и больше
все-таки человека, очень слабый, но явно галлинский житель, гроза  местных
лесов.  Пупырчатые  веки   начинают   подрагивать,   открываются,   взгляд
вертикальных зрачков, сначала несфокусированный, бессмысленный, становится
постепенно твердым и злым, все тело дрожит уже  не  столько  от  слабости,
сколько от ярости, и вот он на разъезжающихся лапах пытается встать, и вот
он стоит и ищет жертву для утоления своего голода,  он  вертит  мордой.  И
смотрит уже на меня. И все они на меня смотрят.
   И я говорю себе - пора, куафер, вперед. Я вскакиваю на ноги...
   - Стой! - негромко сказал Фей со своего кресла, и неожиданно для себя я
остановился и замер. - Стой и смотри на меня.
   Я смотрел на него и думал - не их, а Фея сейчас надо  убить.  Надо  все
силы положить на это, перемочь  послушание,  преодолеть  свои  рефлексы  и
какие еще там появились инстинкты - и убить. Иначе мне с Феем не сладить в
моем теперешнем состоянии. Так я думал тогда и понимал, что все это  чушь,
потому что как это так - убить человека? Я не запрограммирован на убийство
людей. И главное, я не хотел. Ярость моя  даже,  наоборот,  усилилась.  Но
только вот в действие никак не желала переходить. Я устал  от  битвы,  все
боли, весь жар, все недомогания прошедших часов навалились вдруг на  меня,
скрутили, стали мной управлять, убивать даже мысль о сопротивлении  -  нет
слова в человеческом языке, чтобы передать, как я себя чувствовал.
   - Ноги на ширину плеч! - сказал Фей. - Подними руки. Первое упражнение.


   Фей не рассчитал все-таки.
   Это очень приятно, когда узнаешь, что враг твой, уже убедивший  тебя  в
безошибочности своих действий, в своей  непобедимости,  а  стало  быть,  в
полной безнадежности твоих попыток выступить против него - когда этот враг
вдруг ошибается.
   Он думал, я буду слишком  слаб  в  первые  минуты  своего  ведмежачьего
бытия, думал, я растеряюсь, думал, наверное, что  не  хватит  у  меня  сил
преодолеть рефлекс послушания... Впрочем, не знаю, что он  там  думал.  Он
надеялся справиться со мной и не рассчитал свои силы. Как  только  я  смог
подняться с  загаженного  мокрого  пола,  как  только  мышцы  мои  окрепли
достаточно, чтобы  подчиняться  приказам  мозга,  я,  раздираемый  вот  уж
поистине нечеловеческой  яростью,  бросился  на  Фея  и  убил  его,  легко
отстранившись от его неточно нацеленных ударов.
   Да, я был голоден, когда выскочил из домика, голоден и слаб бесконечно,
одна только ярость меня питала (я боюсь, ты не понимаешь,  что  я  имею  в
виду под яростью). Я огляделся: тот человек около дома,  там,  где  я  его
оставил, уже не лежал. Ни следа  от  него.  Откуда  здесь  было  Копернику
взяться? Спектакль, он сам говорил.
   Я встал  на  задние  лапы  и  зарычал,  и  голос  мой  был  неожиданно,
необыкновенно звучен и страшен - страшен даже для меня самого. Может быть,
потому, что я хорошо знаком с ведмежачьими криками.
   Они откликнулись и со всех сторон потянулись ко мне -  бовицефалы  всех
мастей и статей. Они выходили ко мне из  домика,  из  железной  травы,  из
корневищ, они слезали ко мне с деревьев. Были среди них корневищные  (этих
набралось больше всего), пещерные, дупляные, были гладкие и пятнистые -  в
основном не крупные, а иногда и совсем мелкие - в давние проборные времена
мы называли таких  комнатными  и  любили  за  беззаветную,  нерассуждающую
отвагу. Попадались совсем уж редкие уроды,  я  на  Галлине  прежде  их  не
встречал. Все они радостно бежали на мой призыв, и я тебя  уверяю,  любовь
моя, есть  у  нас,  ведмедей,  чувство,  похожее  на  чувство  близости  у
влюбленных со стажем, чем-то напоминающее телепатию, а для себя я  называю
это одночувствием  -  сильное  желание  чего-то,  я  не  смог  бы  словами
выразить, чего именно, я предвкушал близкое его исполнение; и то же  самое
предвкушение - я был уверен тогда - испытывали все бовицефалы,  идущие  на
мой голос. Они ждали меня, они обо мне мечтали, и вот я пришел.
   Ты не представляешь себе, что это такое.
   Человеком я был никто - ну, куафер, а значит, немножко  изгой.  Хорошо,
не  совсем  простой  куафер,  со  способностями,  с   особенным   каким-то
характером, хотя убей меня, понять не могу, что в  моем  характере  такого
было особенного.  Здесь  же  я  стал  тем,  которого  ждали.  "Вот  придет
Хлодомир"  -  понимаешь  меня?  Счастье  пополам   с   яростью,   ощущение
собственной необходимости, нестерпимая тяга бежать и вести.
   Я опустился на все лапы и, вскинув голову, пошел прочь - в тот момент я
и сам точно не знал куда. Потом понял - в город.  Я  вспомнил  ребят,  что
провожали меня в полицейском  броневичке,  вспомнил  иисусика  и  имя  его
вспомнил - Маркус, вспомнил, как он говорил - нам  нужна  ваша  помощь.  И
сотни, может быть, тысячи таких  же,  как  я,  метаморфозных  бовицефалов,
послушно шли за мной следом. Я знаю, их вела моя ярость.
   Боже мой. Боже мой, Боже мой, Боже мой.
   Мы пожирали все на своем пути. Я узнал, как чудесен вкус листьев, какие
гастрономические богатства таятся в корневищных узлах,  вылезающих  из-под
земли наподобие сплетенных змеиных клубков,  где,  кстати,  настоящие  мои
сородичи по ночам обитают (я - корневищный бовицефал). Взлетела вспугнутая
птица - искусная помесь воробья с фаэтоном, которая во время пробора много
хлопот  принесла  нашим   орнитологам,   расплодившись   не   вовремя.   Я
инстинктивно махнул лапой и ощутил настоящий восторг, сбив  ее  на  землю.
Удар, видно, переломил ей  шею,  она  слабо  трепыхнулась  и  замерла.  Не
замедлив бега, я поддел ее когтем и отправил в рот -  вернее,  это  сделал
ведмедь. Я же пока с ужасом и радостью наблюдал за собой изнутри. Мои лапы
автоматически подбирали с земли, с деревьев, из воздуха все съедобное -  я
инстинктивно его угадывал. Где-то в стороне остался "Бисектор", я вспомнил
о нем тоже, на секунду всего представил,  как  взбираюсь  в  него  (это  в
теперешнем-то обличье!), как взлетаю, как  приземляю