мышленника,  по
чьей вине, как я полагаю, варварски был удушен мой лучший друг, милейший и
добрейший из космополовцев  Виктор  Коперник,  и  уже  обрывается  впереди
световая каша ночного города с неповторимым названием Эсперанца, а  дальше
полудевственная Галлина, а еще дальше -  Галлина  девственная  совершенно,
такая же, которую я  здесь  с  таким  усердием  подгонял  под  потребности
человека, с которой боролся изо всех сил, которую уничтожал денно и  нощно
и которую, как вы уже догадались, любил. Любил, конечно, как люблю  сейчас
тебя, моя дорогая, я столько сердца в нее вложил,  сердца,  и  пламени,  и
крови, и зла, столько смертей я породил на этой Галлине, что даже  ночную,
в виде бесформенной черной громады под знакомым, умеренно звездным  небом,
мне тогда чуть не до слез приятно было видеть ее.
   Мы ведем светскую беседу. Маркус не замечает, конечно, всей абсурдности
своего положения, я даже начинаю сомневаться, есть ли она на  самом  деле,
эта абсурдность, или просто выдумал я ее?
   - Кстати, что же это я! - вскрикивает мой молодой друг, будто его ногой
хорошенько пнули. - Я же не познакомил вас со своими друзьями!
   Друзья высовывают в окошко свои возбужденные встречей рожи, всклоченные
и несвежие, а иисусик восторженно объясняет:
   -  Мы  смотрели  по  телевизору,  как  вы...  это  самое...  Ну  просто
необыкновенное зрелище!
   - Мы просто все опупели! - фамильярным баритончиком вставляет  одна  из
рож.
   - Я говорю тогда, да я же его знаю, ну точно - можете представить,  как
я обрадовался. Это же куафер, инспектор Вальграф,  он  ко  мне  сегодня  с
инспекцией приходил. Кстати,  наши  соболезнования.  -  Иисусик  чуть-чуть
притупляет улыбку. - Уже передали.  Хороший  человек  был.  По  мнемосвязи
специалист.
   - Да, - говорю я. - Милейший был человек.
   Я вижу, как Мурурова пересекает границу города. Интересно, куда это он?
   - Вот, вот. А что, говорю, друзья, это самое, чего мы здесь  киснем,  а
не съездить ли нам к нему  прямо  сейчас?  Все-таки  в  незнакомом  городе
человек, среди незнакомых людей. Вот обрадуется!
   - Действительно, - отзываюсь я. - Очень с вашей стороны мило.
   - Он у нас такой, - восторгается баритонная рожа. - Он у нас...
   - Как отчебучит чего-нибудь - мы в коме! - высовывается еще одна  рожа,
с легким налетом интеллигентности на лице.
   - Вот мы все и здесь! - Маркус в центре внимания,  чему  он  необычайно
рад. - А здорово я с сиреной придумал? Это моя идея была. А ну-ка  врубим,
говорю, на полную мощь. А тут и герольды,  я-то  про  них  забыл.  Здорово
получилось, правда?
   - Здорово, - со всей искренностью соглашаюсь я. - Как врубили -  все  в
коме. Это вы очень здорово придумали, вы даже и не представляете себе,  до
чего здорово.
   - А все потому, что всем с вами познакомиться не терпелось,  больше  ни
почему. Незаурядный вы человек, это я вам  серьезно.  И  друзьям  моим,  и
сослуживице, Магде Трабл-Трабл, вон она, сзади сидит. - Маркус тычет  себе
за спину большим пальцем, в самый темный угол броневичка,  где  ничего  не
различить, кроме роскошно обнаженного плеча и не менее роскошно обнаженной
улыбки - мужики, что за улыбка!
   Я узнаю даму с наружностью и вежливо кланяюсь:
   - Очень рад.
   - И она! И она тоже! Прямо загорелось ей,  познакомь  да  познакомь,  в
жизни, говорит, таких не видела.
   Что-то томное, воркующее  и  невнятное  доносится  до  моего  слуха.  Я
расплываюсь в наисветской из наисветских  своих  улыбок.  Но...  проклятая
правда жизни!
   - Друзья мои, меня ждут дела. И, кстати, граница города.
   - Понимаем, понимаем.  И  не  будем  больше  мешать,  -  с  готовностью
соглашается иисусик. - Как только освободитесь, сразу ко мне. Ждем!
   Он машет мне на прощание,  и  друзья  его  машут  мне  на  прощание,  и
мелькает в темноте обнаженная женская ручка, и я тоже машу им всем, и даже
воздушный поцелуй посылаю, иисусик втягивается в салон, поднимает за собой
бронеокошко,  броневичок  отваливает,  лихо  разворачивается  и  мгновенно
исчезает далеко позади - все-таки с хорошей скоростью я иду.
   И тут же - словно свет во всем мире выключили - кончается город.
   - Это самое, послушайте-ка! - слышу рядом с собой голос  иисусика,  его
имя я снова забыл, голос все еще возбужденный, но совсем не  восторженный.
Я бы даже  сказал,  мрачный  и  настойчивый  голос.  -  Я  же  вам  самого
главного... Отстань, дай поговорить с человеком!
   - Да? - осторожно говорю я. Кромешная тьма кругом, мерцание  экранов  и
пульт светится.
   - Я все думаю, - продолжает иисусик, а я  изображаю  на  лице  вежливое
внимание. - Я  все  думаю,  думаю...  Может,  верно  вы  говорили?  Насчет
нового-то пробора? Чтобы всех нас согнать в кучу, а еще  лучше,  распихать
по другим планетам - и все заново, и ваши биоэкраны, и атаки микробные,  и
все ваши куаферские дела, чтобы даже следа не осталось  от  Эсперанцы.  А?
Можно такое?
   - Можно, - говорю я. - Но не нужно. Кто ж согласится. Вы уж  как-нибудь
сами. А мы поможем. Даром, что ли, инспекция?
   - Поможете?
   - Как не помочь!
   - Да, уж вы помогите, пожалуйста. А то я не всегда и понимаю, что здесь
творится такое.
   - Я тоже.
   Кто-то, подальше от микрофона, корчится от еле сдерживаемого восторга.
   - Ну, сказал! Ну, как скажет, все в коме! Юморист, одно слово.
   - Мы на вас очень надеемся. Вы инспектор, вы куафер, вы драться умеете,
вы, главное, совсем их не боитесь. Не  только  потому,  что  инспекция,  а
потому, что вы - это вы. Таких, как вы, у нас мало. Повывели.
   - И сразу обязательно к нам.
   Это Магда Трабл-Трабл добавляет. Нельзя сказать, чтобы у  нее  чарующий
был голосок, но все-таки женский. Мне это приятно, потому,  наверное,  что
напоминает: на свете есть ты, есть места, где не надо сражаться за жизнь и
мстить за смерть своего друга, есть места, где  светло  даже  ночами,  где
музыка и удобное кресло, где каждая  мелочь  твоей  жизни  обсасывается  в
дружеском разговоре, где три раза в день вкусная пища, где, конечно, много
всякого такого дурного, которого нет, скажем, в Эсперанце, но и дурное это
- свое, близкое, с которым свыкся,  которое  не  грозит  ни  абсурдом,  ни
немедленной  гибелью,  к  которому  даже  привязался.  И   где   не   надо
преследовать никого.
   - Обязательно к вам, - отвечаю я нежно.  -  Всенепременно.  Вот  только
сейчас у меня небольшое дельце, вы уж, пожалуйста, извините.
   - Все-все, до свидания!


   Мурурова совсем близко, такое впечатление, что он не сильно-то и рвется
убежать от меня, еще минута, максимум две - и мы сравняемся.
   - Мурурова! - говорю я, включая связь общего диапазона. - Эй, Мурурова,
сдавайся!
   - Сейчас, - слышится в ответ почти шепотом. - Немножечко погодя.
   Я настигаю его. В лучах дальнего света уже поблескивают  задние  окошки
его вегикла. Я различаю бесформенную фигуру, склонившуюся над пультом.
   - Сейчас мы с тобой встретимся, Мурурова!
   - Угу, как же!
   Я уже совсем близко, уже метров сто пятьдесят до него. Вдруг его машина
резко ныряет вниз. По инерции пролетаю мимо, снизу слышится твердый  удар,
затем деревянный треск.
   Поворачиваю назад, делаю почти сальто. Верхушка одного из деревьев подо
мной медленно валится набок. Торможу, со  всего  маху  ударяясь  грудью  о
пульт. Снижаюсь.  Одновременно  с  падением  дерева  сажусь  на  маленькую
поляну. А деревья здесь, как и раньше - многоэтажные.
   Фары "Бисектора" освещают ничем не примечательную растительность - я на
буфере  Галлины,  где  еще  нет  искусственных  биоструктур,  но  где   из
галлинских представителей флоры остались только самые скучные и  неопасные
для людей. То есть, конечно, всякое может быть, но не  должно  -  все-таки
природа здесь сама  себя  контролирует,  делает  то,  что  когда-то  мы  и
заказали.
   Чтобы разогнать кромешную тьму и хоть как-то сориентироваться,  включаю
все огни, какие есть на вегикле.  До  броневичка  "Бисектору"  далеко,  но
все-таки  кое-что.  Справа  вижу  вегикл  Муруровы,  до  середины   капота
въехавший  в  громадный  лоснящийся  ствол,  от  которого  теперь  остался
метровый пень. Гниют на Галлине деревья, быстро гниют.
   Я выскакиваю из "Бисектора", подбегаю ближе. Дверца распахнута,  вегикл
пуст. Только теперь слышу (будто не было раньше слуха, а теперь появился),
как,  довольно  далеко  уже,  трещит  кустами  и   топает   ножищами   мой
недосягаемый Мурурова. По привычке бросаюсь в  погоню  и  тут  же  набиваю
шишку.
   Полная тьма, что такое? На секунду теряю ориентацию,  оглядываюсь,  ищу
огни "Бисектора". И не нахожу, вот что меня удивляет. И не то чтобы сердце
начинает стучать быстрее, что-то еще вдруг заколотилось во мне, откуда  ни
возьмись - паника.
   Вдалеке слышу  пронзительный  крик,  похоже,  что  человеческий.  Резко
оборачиваюсь на звук.  Ничего  не  вижу,  конечно.  Еще  крик.  Протяжный,
несомненно  человеческий.  Мурурова?  И  храп  затем,   не   похоже,   что
человеческий. И рык страшный. Это ведмеди. Но их же здесь, на буфере...  И
тут вспоминаю, что с ними-то как раз и неладно.
   Нас специально натаскивали на ведмедей, я умею. Когда-то,  в  одном  из
первых галлинских  проборов,  стадо  взбесившихся  ведмедей  растоптало  и
погрызло почти полную куаферскую команду - они выбрались на  пикник  и  не
взяли с  собой  оружия,  остолопы.  Кажется,  именно  после  того  пробора
антикуаферы, их тогда называли антикуистами, подняли дикий шум  и  лет  на
тридцать задержали планетную колонизацию. Я еще малышом был и плохо помню,
но куаферов тогда на каждом углу ругали. Потом, когда  все  успокоилось  и
антикуистов как следует  поприжали,  я  уже  сам  стал  куафером.  Я  имею
склонность к самоанализу и порой думаю, не из-за того ли я куафером  стал,
что их так сильно в моем детстве гоняли? Очень многие при мне в куаферство
стремились. Толпами.
   А вторая моя планета как раз Галлина  была,  я  тебе  о  ней  почти  не
рассказывал до инспекции. В память о побоище,  которое  ведмеди  устроили,
нас первым делом на них стали натаскивать. Без оружия,  голыми  руками,  с
двумя справлюсь элементарно. А по очереди нападать станут, так и со всеми.
Надо слабые места знать, вот в чем секрет. И еще надо устроить так,  чтобы
они на тебя нападали  по  очереди.  И  сами  грызлись  между  собой.  Если
разобраться  -  нехитрая  штука  ведмедей   бить.   Для   мальчишек,   для
приключенческих стекол. Захватывающее зрелище.
   Я стою, прижавшись к стволу кротового дерева, и говорю себе:
   - А-а-а! Ведмеди?! Бовицефальчики! Ну, я вас сейчас!
   И подогрев себя таким образом, бросаюсь вперед очертя голову.  То  есть
голову  я  не   очерчиваю,   выражение   просто   такое.   Может,   и   со
староанглийского. Ни разу больше головой в дерево не въезжая,  обязательно
себя подогреть надо, тогда все получится. Закон такой.
   Вытянутыми руками вперед, вваливаюсь на поляну, а там уже ждут меня  на
корточках штук десять ведмедей. Что ж, я готов, ребята,  я  всегда  рад  с
ними встретиться. Теперь главное - вызвать их на себя так, как удобно мне,
а не им, чтобы по очереди ко мне, будто на прием в медицинский кабинет.  Я
издаю звук, особый такой, они не любят его, они всегда на него идут, а сам
потихоньку отступаю к деревьям.
   Громадные скользкие туши при свете звезд. Но я  и  без  звезд  могу  на
Галлине, специально на мрак натренирован. Они грозно поднимаются  -  отвык
я, даже страшновато немного, но паники той уже нет, так, чуть-чуть.  Встав
на задние лапы, они хором всхрапывают и с топотом, похожим  на  муруровин,
вечная ему память... убегают в другую сторону.
   - Эй! - говорю я, ошарашенный донельзя. - Как же? Что это  они...  Куда
побежали?
   А ведмеди  груз-платформами  через  лес  ломятся,  и  храпят,  и  ревут
испуганно. Но ведь не может же быть, чтобы они меня испугались!
   Внимательно огляделся. Тишина снова. И никого на поляне. Бесшумно  (это
мы тоже  умеем)  обыскиваю  окрестности.  Тишина.  Ну,  совершенно  полная
тишина. То, что ни птиц местных нет, ни зверей, это еще понятно - не любят
они ведмежачьих игр рядом с собой, беспокойные соседи ведмеди. А  вот  то,
что даже следа не нахожу от своего приятеля Муруровы, это  меня  совсем  с
толку сбивает. Отсюда шел его крик, здесь ведмеди  над  ним  храпели  -  я
слышал, мне вовсе не показалось. Начисто сглодать его  не  могли,  ведмеди
людей только калечат или убивают, но не едят. Только нет, совсем нигде нет
Муруровы, ни мертвого, ни живого, ни полуживого. Странно.
   Так много странного в тот день было вокруг! Не знаю,  понимаешь  ли  ты
меня. Ты помнишь свои сентенции? "Странное - это жизнь".  "Обычное  -  это
нежить". А я тебя язычницей называл, потому что дерево  у  тебя  мучалось,
когда ты с него ветку срывала, звезды плакали,  облака  улыбались,  воздух
изнывал от любви, ты даже с жареными орлами  поболтать  любила  -  сначала
перед тем как изжарить, а потом перед тем как съесть. Ты болтаешь  с  ними
сейчас? Так я о странном.
   Странного было много, странным, собственно говоря, было  все  -  и  сам
город, и люди, и отношения между ними, даже состояние мое и  то  необычным
казалось. Болели кости,  болело  сердце,  знобило,  что-то  происходило  с
зубами, не то чтобы зубная боль, нет, не  боль,  а  чужеродность  во  рту,
словно зубы вдруг выросли во все стороны, словно их  стало  у  меня  вдруг
слишком много и слишком стали они большими,  такими,  что  рот  закрывался
словно бы и с трудом. И кожа - она горела. Вообще это бывает, когда  новая
планета, иногда совсем удивительные вещи с организмом случаются, так что я
на все это совсем и не обратил бы внимания, да  и  не  до  фокусов  своего
здоровья мне было тогда, если б  в  тот  момент,  когда  ведмеди  от  меня
убежали, я совсем растерялся бы от всей навалившейся на меня  нелогичности
и не выбрал бы пары секунд  для  занятия  самоанализом.  Главное  -  пятки
болели. Это тревожило: больные ноги даже в культурном  галлинском  лесу  -
опасная вещь. Я начал подумывать о возвращении в Эсперанцу.  Все  чудилась
мне ловушка.
   Но слишком долго самоанализировать мне не  пришлось.  Я  снова  услышал
крики. Сразу несколько человек завопили совсем недалеко от меня, панически
взывая о помощи.
   Забыв про ноги, я кинулся туда. Я бежал и думал, что странно услышать в
такое время и в таком месте сразу несколько человеческих голосов, особенно
если учесть, что леса  переполнены  аномально  расплодившимися  ведмедями.
Крики не умолкали, и почудилась мне в криках тех какая-то  нарочитость,  и
снова подумал я о ловушке, смысл которой понять еще  был  не  в  силах.  Я
перешел на бесшумный бег и вспомнил все приемы ночного видения,  даже  те,
которые давно позабыл. Я включил особый тип видения - у нас  его  называют
"интуитивным". И хорошо сделал, потому что у интуитивного зрения есть одно
преимущество перед другими -  оно  не  приводит  к  зрительному  шоку  при
внезапной световой вспышке. Потому что впереди я вдруг увидел ярко-красный
костер. Изо всех сил пытаясь успокоить  дыхание,  перебегая  от  дерева  к
дереву, благо на Галлине они удивительно толстые, я  становился  к  костру
все ближе и ближе, пока не очутился совсем рядом.
   И еще одна странная мне картина открылась. Вокруг  костра  на  складных
стульчиках  сидели  семь  или  восемь  цветастых,  самых,  между   прочим,
типичных. Они сидели, положив на колени руки и подняв лица к ночному небу.
От костра их лица светились. Цветастые пели. Нет, не пели - кричали, звали
на помощь, особо не  надрываясь,  но  громко  и  до  ужаса  правдоподобно.
Занятие это им нравилось: и на  физиономиях,  и  в  самих  позах  читалось
крайнее удовольствие, упоение даже - ну, знаешь,  как  иногда  люди  хором
поют? Выходило у них хорошо - слаженно, многозвучно,  буха  Фага,  честное
слово.
   Пока я таращил на них глаза, пытаясь понять, в чем дело, они в какой-то
момент прекратили свой крик, потому что один из них поднялся  со  стула  и
сказал:
   - Хватит.
   Они послушно замолкли, сложили стулья и,  взяв  их  под  мышки,  словно
чиновничьи папочки, гуськом удалились.
   Это было глупо - преследовать их. Ловушкой отсюда разило сильно. Но  не
пойти я не мог. Потому что старший, тот, кто  дал  им  команду  прекратить
крик, был мне знаком. Ох, ребята, он был мне очень даже знаком, с  прежних
еще времен, вот не ожидал его здесь встретить, я ведь его другом считал, я
никак не думал, что  после  всего  увижу  его  в  лесу  на  Галлине  среди
цветастых. Он даже не слишком гримировался, и цветастая одежда  сидела  на
нем мешком. Узнать его ничего не стоило. Потом мне пришла в голову  мысль,
что он внедрился к цветастым, потому что профессия у  него  такая  была  -
инспектор космопола, а звали его (по крайней мере я его под  таким  именем
знал), звали его Виктор Коперник.


   Костер как-то очень сразу потух, и я подумал -  театральный  костер.  Я
вышел из-за дерева и наступил на него, и он, конечно, оказался холодным.
   Ходить по лесу никто из них не умел. Только охотники умеют, мы, да  еще
кое-кто из космополовцев, из тех, что с нами обычно связаны, а остальные -
зачем им?
   Их было очень хорошо слышно, я почти не таясь  пошел  следом.  Они  шли
цепочкой, держась друг за друга, а вел  их  Коперник.  Он  как  сомнамбула
водил перед собой вытянутыми руками, но ни разу не  наткнулся  на  дерево.
Скоро я догнал их, так медленно и неуверенно они двигались, и тут Коперник
остановился. Он стал встревоженно вертеть головой, словно принюхиваясь.  Я
подумал сначала, что они заблудились, но потом понял  причину:  справа  от
нас, сплошь устилая землю между стволами и выпученными из  земли  узловыми
корневищами (фирменная марка Галлины), лежали бовицефалы.  Они  лежали  не
шевелясь, не издавая ни звука, только смотрели на нас - вот что меня тогда
удивило. Коперник  махнул  им  рукой,  словно  скомандовал,  они  послушно
приподнялись со своих мест и тоже как-то не  по-ведмежачьи.  Но  мне  было
тогда не до всех этих тонкостей, хотя обилие животных хоть  кого  поразило
бы. Громадное лежбище!
   Коперник удовлетворенно кивнул, и цепочка двинулась дальше. Дом  возник
перед нами совершенно неожиданно, я  должен  был  его  учуять,  деревянный
человеческий дом, совершенно обычный походный коттеджик на два этажа  плюс
подвал - сколько раз я сам ставил точно такие же. Я сначала принял его  за
очень крупное корневище, так он был черен,  но  Коперник  поднял  дверь  и
пропустил всю цепочку внутрь, а сам остался снаружи.
   Вспыхнули  огни,  раздались  приглушенные  голоса,  замелькали  тени  в
стрельчатых, под старину, окнах, а потом Коперник громко сказал:
   - Вот ты и попался, Хлодомир Вальграф!
   Я молчал. Я даже не вздрогнул от неожиданности. Я как будто бы  даже  и
ожидал, что вот таким злым голосом, примерно с такими же словами обратится
ко мне Коперник. Это было нелогично и непонятно, но в тот день  непонятным
и нелогичным было для меня все. Я, впрочем, и сегодня  многого  понять  не
могу.
   - Ты видишь, - продолжал он, - что мстить некому и не за что. Я жив. Ты
ведь понял, что это спектакль был?
   Странный спектакль, подумал я, очень странный.
   - Выходи, никто тебя не тронет.
   И он медленно пошел в сторону дерева, за которым я прятался.
   Меня била дрожь, я заболевал, тело казалось липким, и я не был  уверен,
что  оно  не  подведет  меня,  если  дело  дойдет  до  схватки.  Слабость,
нежелание, даже страх... растерянность, конечно, все это вместе.
   Голоса в доме быстро стихли, оттуда доносилась только  тихая  невнятная
музыка. Я слышал даже дыхание Коперника.  И  где-то  рядом  были  ведмеди,
очень много ведмедей, совсем рядом. Я не видел их: интуитивное зрение было
сбито огнями дома, настраивать - нужно время.
   - Ну что ж ты, Хлодомир? Неужели боишься выйти?
   От отца, кроме склонности к самоанализу,  мне  досталось  вот  что:  он
научил меня избегать поспешных действий. Тогда перед домиком, в темноте, я
б