шами,
домики-однодневки, громадные  полуживые  билдинги,  не  рекомендуемые  для
передачи на поселения. Убогие заборчики отделяли  владения  магистрата  от
частных  владений  охотничьего  президиума  -  эклектика   цвета,   формы,
аморфность функций, полное отсутствие вкуса.
   Здание магистрата мы нашли с  трудом.  Это  был  трехэтажный  помпезный
тортик с псевдобревенчатыми колоннами и пластиковыми рюшами вокруг окон. В
одном окне сидела дама с  наружностью  и  пила  из  длинной  металлической
рюмки. Завидев нас, она встрепенулась и крикнула вглубь:
   - Ма-а-аркус! Инспекция!
   Дверь отворилась, выскочил мальчик  во  всем  черном  и  провел  нас  в
мрачный чулан, именуемый кабинетом (Коперник по пути сонно  оглядывался  и
все трогал руками), толстенный магистр извлек себя из кресла,  с  которым,
наверное, давно уже сросся,  выдавил  из  себя  сип,  означающий  вежливое
приветствие,  и  представил  своего  заместителя  Маркуса   -   невероятно
подвижного, невероятно бестолкового и в меру хамоватого юного  интенданта,
по виду - иисусика со старинных картин. Маркус усадил нас  на  подоконник,
снабдил рюмками того типа, какой мы видели в руке у дамы с наружностью - в
них был местный кофе, довольно  сносный  напиток,  если  воспринимать  его
отдельно от названия, -  и  принялся  посвящать  нас  в  проблемы  города,
аранжируя речь ужимками и многозначительными гримасами.
   Говорил он долго, сумбурно и крайне неосторожно. Я все записывал, но он
об этом не знал. Коперник с отсутствующим  видом  разглядывал  аппаратуру,
мебель, картинки на стенах  и  магистра.  Магистр,  по-моему,  спал.  А  я
помалкивал, время от времени направляя разговор в нужное мне русло. Потом,
когда заместитель иссяк и стал суетиться  по  поводу  новой  порции  кофе,
Коперник соскочил с подоконника и сказал:
   - Что-то не очень я понимаю.
   -  Чего?  -  не  переставая  суетиться,  услужливо   спросил   иисусик,
предупредительно моргнув глазами.
   - Голова у меня болит, вот чего.
   Иисусик кинулся было за гиппократором, но Коперник махнул  рукой  -  не
надо, мол. А я тем временем попросил вместо кофе некоторые  бумаги.  Части
из них не нашлось, чего и следовало ожидать, но  кое-что,  самое  главное,
имело  несчастье  наличествовать:  еще   одно   следствие   неосторожности
сотрудников магистрата и его полной неподготовленности к инспекции.
   Просмотрев бумаги  и  пересняв  их,  я  сказал  уже  начавшему  кое-что
понимать иисусику (магистр же так и не проснулся):
   - Я не знаю, чем вам помочь. Здесь уже не куаферам разбираться.
   Коперник вопросительно поднял брови, разглядывая пенку на своем кофе, а
заместитель карикатурно всполошился:
   - То есть как, простите? За все неполадки в биоструктуре отвечает  ваша
команда. Так написано...
   - Написано,  написано,  -  успокоил  я.  -  Там  много  чего  написано.
Например, об ограничениях на  застройки,  на  материалы,  на  промышленные
отходы...
   - Но простите, любезный! Все это  должно  саморегулироваться.  Биосфера
сама должна нивелировать, как же. Приспосабливаться должна (Маркус брызгал
слюной, он очень сердился, он уже догадывался, что сейчас его облапошат, и
даже магистр открыл блеклые глазки). Есть, в  конце  концов,  положение  о
передаче планеты!
   - А вы его читали?
   - Да я... Да я его наизусть помню!
   -  Сомневаюсь.  -  Я  картинно  встал  и   с   ложной,   но   эффектной
многозначительностью положил на подоконник пустую рюмку. Она покатилась  к
краю - мы следили за ней все -  и  мелодично  звякнула,  упав  на  пол.  Я
удовлетворенно кивнул. Коперник тоже.
   - Сомневаюсь, - повторил я и сделал вид, что иду к двери. - Если бы  вы
читали положение более  внимательно,  вы  послали  бы  нам  совсем  другое
письмо, с просьбами,  а  не  требованиями.  И  мы  бы  не  стали  затевать
инспекцию, мы бы или вообще никого сюда не прислали, или,  что  вероятнее,
появилась бы здесь, вследствие нашего к вам сочувствия и самого искреннего
расположения, бригада молодых, здоровых и неиспорченных бездельем ребят  -
тех  самых  куаферов,  промахи  которых  вы  так  безудержно  только   что
проклинали. И вполне вероятно, что всех бы вас  потеснили  в  самый  центр
города, заперли бы вас аварийным биоэкраном  и  с  полгода  никуда  бы  не
выпускали. Через полгода, может  быть,  через  год  вы  получили  бы  свою
планету обратно, только это была бы уже совсем другая планета.
   На  протяжении  всей  моей  речи  иисусик  пронзал  меня   убийственным
взглядом, а когда  я  замолчал,  он  вдруг  всполошился  самым  паническим
образом:
   -  Да-как-вы...  Как  так?!  Но  почему?  Почему  другая?  Да  вы  хоть
понимаете...
   - Потому что эту вы изгадили окончательно.
   А магистр не спал, очень даже не спал, крайне раздраженный, он уткнулся
в экранчик своего карманного вокса.  Мудрый  человек,  он  знал  всю  игру
наперед, он великолепно понимал, что произойдет дальше. Думаю, что на  его
веку уже была хотя бы одна  инспекция.  Иисусик  поглядел  на  магистра  и
звучно зашлепнул рот. Я продолжил:
   - На досуге,  любезный,  не  сочтите  за  труд  еще  разок  просмотреть
положение, а если знаете его наизусть...
   - Но погодите!
   - А если знаете его наизусть, то повторите по  памяти,  желательно  тот
раздел,  где  говорится  про  ограничения   на   деятельность   поселения,
управляемую, если не ошибаюсь, вашим  уважаемым  магистратом.  Там  разные
есть пункты. И если вы найдете хоть один...
   - Да подождите же вы!
   - И если вы найдете там хоть один ненарушенный, сообщите мне. Как бы  я
ни был занят, я прилечу лично, извинюсь перед вами и на ваших глазах  съем
ту громадную вонючую лягушку, которая в реестрах фауны именуется клоксом.
   - Это легко сделать, - вдруг перебил меня  Коперник.  -  Вон  у  вас  и
приборчик для мнемосвязи имеется. - Он указал пальцем туда, где прямо  над
магистром, на  стене,  висела  страхолюдная  мнемомаска.  -  Она,  кстати,
работает?
   - Впрочем, - продолжил я, поскольку ответа на вопрос не последовало,  -
я сомневаюсь, что у вас можно найти клокса. Ведь, сколько я понимаю, пункт
об ограничении собак, а также индиговых у вас тоже нарушался неоднократно?
   - Почему же нет клоксов? Есть клоксы, их в домах старухи разводят.
   Магистр недовольно поморщился:
   - Вот видите? А  ведь  им  место  только  на  девственных  территориях.
Седьмое дополнение, пункт четвертый, параграф одиннадцать, смотри сноску.
   - Нет, ну вы слишком! - пошел на попятную иисусик. - Вы просто-напросто
придираетесь. Мы же ни в чем не обвиняем куаферов.
   - Разве? Впрочем, вам и не в чем нас обвинять. Вы сами сделали  планету
такой, какой мы ее видим сегодня. И если удивителен чем-то  пугающий  рост
численности бовицефалов, то только тем, что на самом деле  они  давно  уже
должны были вымереть. А вот то, что мы сделали с вашей планетой - я лишний
раз в этом убеждаюсь, - прекрасная, профессиональная, детально продуманная
работа...
   - Но я же...
   - ...детально продуманная работа. И только сейчас я понимаю,  насколько
она хороша. Где вы найдете биоструктуру с таким высоким  антиантропогенным
порогом, какая еще выдержит такие откровенные над  собой  надругательства?
(Иисусик полностью сник,  и  повязка  на  его  голове,  дань  молодости  и
умеренной цветистости,  стала  походить  на  терновый  венок.)  Ни  одного
ненарушенного пункта! Да что вы, любезные вы мои!
   В полной тишине магистр  выразительно  крякнул,  а  Коперник  не  менее
выразительно замычал что-то себе под нос. Он к тому времени уже перебрался
за спину магистра и с увлечением инспектировал мнемомаску.
   - И аппаратура у вас... -  сказал  он.  -  Прекрасная,  можно  сказать,
аппаратура, а так все плохо делаете, а? И мнемосвязь собственная  имеется.
Работает?
   Он снял со стены мнемомаску, приладил к лицу.
   - Вчера работала, - сказал иисусик. - Что же делать?
   Коперник снял маску с разочарованным видом.
   - А сейчас не работает. Вот ведь как.
   - Что же делать теперь? - повторил Иисусик.
   - Что делать. Прощаться, что  делать.  Я  ничем  не  могу  вам  помочь.
Посоветуемся, выберем время, изыщем возможности, найдем свободных людей  и
- новый пробор.
   - Ой! - сдавленно ойкнул иисусик. -  Нас  же  съедят  за  это!  Неужели
ничего нельзя сделать, кроме пробора? Вы сгущаете краски.
   Я действительно их сгущал. Все пункты  ограничений  действительно  были
нарушены, но фокус заключался в  том,  что  антиантропогенный  порог  даже
близко достигнут не был. Все эти ограничения - рогатки  осторожных  героев
кресла, совсем другие надо ставить на самом деле ограничения. Но  если  их
обнародовать, то они тотчас же будут нарушены. Вот тогда и впрямь возможны
самые непредсказуемые катастрофы.  Что  произошло  с  бовицефалами  и  как
вообще могло с ними хоть что-нибудь произойти, я пока не знал.
   - Не знаю, не знаю, - протянул я  самым  бюрократическим  тоном.  -  Я,
конечно, понимаю, что значит для вас  новый  пробор.  (Для  них  лично  он
ничего приятного не сулил). Но что делать? Я  совершенно  не  представляю,
как можно другим  способом...  Я,  конечно,  посмотрю  еще,  похожу...  Но
обещать ничего не могу.
   - У нас не будет никаких претензий к вашему Управлению, - с  неожиданно
четкой артикуляцией заявил магистр и  твердо,  многозначительно  посмотрел
мне в глаза. - Кхм! Никаких.
   Коперник ободряюще похлопал его по плечу,  что  вызвало  новый  приступ
откашливания.
   - Кроме, естественно, благодарностей, - вставил иисусик.
   - Кроме, естественно, благодарностей.
   И на том мы расстались.
   На улице Коперник, чем-то явно встревоженный, пробубнил:
   - Видишь как? Не работает у них мнемомаска. И у меня связь тоже что-то.
И голова болит.
   - Надеюсь, к  нашей  службе  вы  не  имеете  по  этому  поводу  никаких
претензий, - самым хамским, самым официальным тоном осведомился я.
   Он с уважительным одобрением взял меня за локоть.
   - Неужели ты и в самом деле никогда не делал инспекций?


   Мы засмеялись.
   Мы так хорошо, так свободно смеялись, мне кажется, что никогда - ни до,
ни после - не было мне так весело и прекрасно. Я смеялся с закрытым  ртом,
а Коперник с открытым, от смеха у  него  колыхались  плечи,  и  мне  очень
нравилось смотреть на него. Черт его знает, почему мы тогда смеялись.  Это
была не истерика, нет, откуда? Просто у обоих было чудесное настроение,  и
разговор в магистрате прошел нормально, и  впереди  не  ожидалось  никаких
неприятностей,  кроме  головных  болей,  легко  снимаемых,  и   отсутствия
ненужной мне  мнемосвязи,  и  Галлина  не  казалась  чужой  и  нелепой  до
крайности, и городе неоригинальным  именем  Эсперанца  не  вызывал  больше
неприятных эмоций, а через несколько часов, к вечеру, метрах в  сорока  от
гостиницы, на моих глазах - я как раз смотрел в окно из  своего  номера  -
невзрачный, жиденький паренек лет восемнадцати  удавил  одного  из  лучших
космополовцев,  боевика  суперкласса,  моего   друга   Виктора   Коперника
проволочной петлей.
   Он шел в магистрат, сказал, что дела, что хочет  разобраться  со  своей
головной болью, что,  возможно,  кто-то  блокирует  мнемосвязь  (хотя  это
практически невозможно) и  что  все  это  более  чем  подозрительно.  А  я
подумал: космопол он и есть космопол. Коперник вышел из гостиницы, я видел
его спину, он слегка размахивал руками, а  тут  этот  мальчишка  со  своей
проволокой. Ну ведь смешно же, позорно просто  для  такого  аса,  как  мой
Коперник, дать себя удавить какому-то сопливому щенку, до сих  пор  понять
не могу, как это он так опростоволосился.
   Я заорал и прыгнул сквозь окно - каких-то пятнадцать метров, - но  пока
я падал, паренек успел наставить  на  меня  указательный  палец  и  громко
крикнул:
   - Ба-бах!
   В этот момент я упал и одновременно  понял,  что  в  меня  стреляли  из
фикс-ружья, у меня уже был такой печальный опыт на одном из проборов.  Мне
бы совсем плохо пришлось, может, даже и приземлиться бы не  сумел,  попади
он точно, но он, наверное, только в удушении  был  профессионалом,  потому
что снял меня хоть и  быстро,  но  до  крайности  неприцельно.  Луч  фикса
заморозил только часть левой половины туловища.  В  тебя  когда-нибудь  из
фикса стреляли? Ты превращаешься в холодный, каменный и очень больной зуб.
Боль... ее описать невозможно, да и не нужно ее описывать, тем более что я
ее пересилил и способности соображать в тот момент не  потерял.  Я  замер,
будто бы зафиксировали  меня  целиком.  Я  упал  в  скульптурной  позе,  и
здоровая нога сразу заныла.
   Но вот что я еще помню и до сих пор не могу понять, было ли это  просто
галлюцинацией,  или  я  потом  себе  все  навоображал  да  задним   числом
"вспомнил", а может, приснилось когда, а может,  и  в  самом  деле  что-то
такое тогда со мной приключилось. Ведь действительно, очень  странный  был
выстрел пальцем. Я помню еще один выстрел, после приземления, почти сразу,
когда я только-только стал скульптуру из себя изображать. Я помню:  сбоку,
из-за угла, кто-то в черном плаще с блестками и в черной с блестками шляпе
и еще с таким длиннющим шарфом почти до колен, появился на секунду и  тоже
на меня свой палец наставил. И губами неслышно сказал: ба-бах! И  сверкнул
будто луч, но совсем с другой стороны, и тоже будто в меня попали, но  вот
куда? И луч фикса, сама понимаешь, не сверкает, это не световой луч.
   Чувства все-таки начали  отказывать,  и  сквозь  желтые  зигзаги  перед
глазами я едва различал убийцу. Тот внимательно и с  испугом  поглядел  на
меня, потом вернулся к Копернику, мешком лежавшему на  придорожной  траве,
наклонился над ним, обшарил карманы. А у меня никакого с собой  оружия  не
было, я вообще мог бы голыми руками взять  этого  сосунка,  не  то  что  с
оружием, но закаменелое туловище, страшно тяжелое, приковало меня к земле,
сплющило болью; здоровая нога тянулась к земле, и стоило отчаянных  усилий
держать ее на весу, в самом дурацком положении.
   Из-за угла, словно  сквозь  вату,  послышались  приближающиеся  голоса.
Очень будничный треп. Вспыхнул низенький фонарь  на  перекрестке,  освещая
пешеходам дорогу, -  а  я  и  не  заметил,  что  наступили  сумерки.  Юнец
выпрямился и не оглядываясь опрометью кинулся в противоположную сторону.
   Я осторожно опустил  здоровую  ногу  и  принялся  истошно  орать.  Боль
удесятерилась.
   А дальше я помню смутно. Помню, как меня укладывали на носилки,  как  в
нескольких сантиметрах от лица мигала операционная лампа, и врач  говорил:
"Вот сволочи!". Помню, как начала оттаивать левая половина тела  -  еще  в
машине, - а меня держали, потому что я рвался соскочить на ходу, как уже в
больнице подносили к  моей  голове  небольшой  шлем-усыпитель,  а  мне  он
представлялся  мнемомаской  оригинальной  конструкции  и  мне   совершенно
почему-то  необходима  была  мнемосвязь  с  Метрополией,  до   чего-то   я
догадался. И как мучительно собирался я с  мыслями,  как  вспоминал  уроки
знакомого космолома, бродяги с очень пятнистой  репутацией  и  невероятной
биографией, о том, что надо делать, когда тебя хотят усыпить, а ты  имеешь
основания возразить, и как я хотел обмануть сон, и вялый,  еще  не  совсем
оттаявший, дождавшись одиночества,  пытался  совладать  с  телом,  которое
вдруг стало чужим, и встать, и  пройти  к  двери,  и  отшатнуться,  увидев
дежурную за ярко освещенным столом, потом перебраться  к  окну,  заглянуть
вглубь двадцатиэтажной пропасти, и собраться,  и  перебороть  слабость,  и
перекинуть ногу через подоконник.  Не  помню,  совершенно  не  помню,  как
спускался, практически ничего не осталось в памяти, как бежал  по  городу,
шокируя прохожих больничным нарядом, помню, что бежал  и  что  остановился
только перед гостиницей на том самом месте, где  удавили  моего  дружка  и
тайного космолома, милягу Коперника, с которым  не  виделся  до  инспекции
лет, наверное, десять, если не все пятнадцать, и который  стал  вдруг  для
меня таким дорогим.
   Склонность к самоанализу, доставшаяся мне от отца, не раз  впоследствии
вынуждала меня задаваться вопросом, почему я, человек, к аффектации  вовсе
не склонный и, пожалуй, даже скептический,  довольно-таки  равнодушный  ко
всем, кроме себя самого да еще тебя,  так  болезненно  и  бурно  воспринял
гибель Коперника - он ведь только считался моим другом, как  и  десятки  и
сотни прочих, с кем сталкивала меня жизнь.  Хотя,  конечно,  он  для  меня
значил побольше этих многих прочих. Почему я воспылал такой бешеной жаждой
мести к его  убийцам?  В  том,  что  убийц  несколько,  я  ни  секунды  не
сомневался. И я до  сих  пор  на  свой  вопрос  точного  ответа  не  знаю.
Предполагаю, что одной из причин  было  наработанное  в  проборах  чувство
общей жизни с напарником - если идешь на  опасный  отлов  и  твой  товарищ
погибает, ты имеешь  очень  мало  шансов  вернуться  живым  на  базу.  Еще
предполагаю, что из-за моего  отношения  к  городу.  Он  с  самого  начала
встретил нас обоих, как враг. Враг мелкий, достойный разве  презрения,  но
встреченный в неожиданном месте. И цветастые эти, и  кретиноватый  Маркус,
имеющий мордашку иисусика, и проход наш от космодрома до магистрата  -  мы
были вместе с Коперником и заранее вроде бы против всех. Не  знаю.  И  еще
одно - сам, конечно, Коперник. Не друг,  ну  какой  там  друг,  просто  он
особый был человек, я таких не встречал больше. Даже  и  сказать  не  могу
точно, чем он для меня был особым - может быть, тем, что он всегда и  всех
понимал, всегда и во всем как бы сочувствовал, даже тем,  кого  уничтожать
собирался - и уничтожал, кстати. Таких я больше не видел, вот разве  тебя,
но и ты тоже... У тебя своя жизнь была, ты ее ото всех охраняла, и от меня
в том числе. А Коперник - он раскрывался, он, если точнее, тебя раскрывал,
и хлопал тебя по плечу, мол, все нормально, старик. Понимаешь, с ним можно
было поговорить. Так и примем.
   А  вообще-то  она  редко  приносила  мне  пользу,  эта   склонность   к
самоанализу. Остались без ответов такие простые вопросы, как, например,  о
том, зачем я пошел в куаферы и как с куаферством склонность с  самоанализу
может сочетаться - ведь люди  мы  действительно  грубые,  развитые  больше
физически,  чем  интеллектуально,   "неандертальцы",   как   сказал   один
небезызвестный в наших кругах резонер, договорившийся в  конце  концов  до
того,  что  человечеству  и  вообще  жить  не  стоит,  если  оно  породило
куаферство, фашизм и рабовладельческий строй.  Он  потом  струсил  и  стал
предателем, между прочим.
   И вот я стоял над тем местом, где  недавно  мешком  свалился  мой  друг
Коперник с передавленной  шеей,  стоял  и  постепенно  заряжался  желанием
немедленно действовать. Я сжимал кулаки и  зубы.  Я  вспоминал  магистрат,
цветастых, я  заново  проигрывал  все,  что  успело  произойти  с  нами  в
Эсперанце, вспоминал подробности рейса  на  Галлину.  Зацепок,  подозрений
было сколько угодно, но не складывалась из них  картина,  непонятно  было,
что  делать.  Самым  подозрительным  для  меня  -  была  встреча  с  гидом
цветастых. "Насыщенная программа"...  Теперь  насыщенная  программа  ждала
одного меня. Состояла она пока почти сплошь из неизвестных мне пунктов, но
по крайней мере один пункт, первый, стал для меня ясен - космопорт.


   Легкий стук о дорожное покрытие, музыкальный скрип - сзади села машина.
   - Он! Ну наконец-то!
   Я нехотя оборачиваюсь, мне трудно заставить  себя  оторвать  взгляд  от
места, где убили  моего  друга  Коперника,  теперь-то  уж  я  уверен,  что
Коперник был очень дорогим для меня человеком, самым  дорогим  после  тебя
(это так странно, что я выговариваю тебе слова любовных  признаний,  когда
уже бросил тебя, оставил одну, от меня ты такого, наверное,  не  ожидала).
Вижу  машину,  обыкновенную  бесколеску  с  полупритушенными   габаритными
огнями... Нет, не  совсем  обыкновенную.  Красные  лампочки  чередуются  с
синими. Это значит, что  м