ы любых действий с удовольствием избежал.  Трудно  сказать,  какая  сила,
какая необходимость заставляла меня через муку  выбирать,  что  делать.  Я
ничего не мог понять: откуда здесь Коперник, почему так со  мной  говорит,
что значит эта ловушка? Слов нет,  был  он  при  жизни  особой  личностью,
других таких я, пожалуй,  и  не  встречал.  Среди  космополовцев  считался
шишкой  из  крупных,  о  чем  говорили  его   мнемосвязь   с   космической
интеллекторной системой, его возможности, о которых простому  смертному  и
не догадаться; поговаривали у нас ребята, что люди его  ранга  могут  даже
жить дня два-три после смерти, они  вроде  зомби  становятся,  потому  что
оставляют   интеллектору   какое-то   там   особое   завещание,   какую-то
последовательность действий, цель - словом,  что-то  чисто  служебное,  но
вообще-то невероятное. Я не верил, считал, что чушь. И еще я не верил, что
зомби вот так мог со мной говорить, что  Коперник  мог  дать  интеллектору
указание  после  его  смерти  так  со  мной   говорить.   Это   все   было
предательство, что он там, у цветастых, что он так со мной  разговаривает,
это было предательство, и если полчаса  назад  я  жизнь  бы  отдал,  чтобы
отомстить за его смерть, то сейчас бы я за ту же самую цену уничтожил  его
вторично.  И  становилось  понятно,  почему   вдруг   удушение,   такое...
интеллигентное   убийство,   бескровное,   не   портящее   тело,   простая
приостановка дыхания;  становилось  ясно...  и  абсолютно  все  непонятным
оставалось и становилось. Что он вот так вот со мной говорил -  непонятно;
и все, что он на Галлине делал, - неясно; и моя верность ему, чуть  ли  не
мистическая, и ужас мой, что вот, умер Коперник и больше не будет  у  меня
Копа, и понимающе никто не посмотрит, и не хлопнет никто по плечу, как он,
мой Коп; и то, что он здесь, передо мной, в темноте, и то, что он  все  от
меня скрывал, и... я не знаю, я не могу объяснить. Как же сказать? Мне  бы
с ним посоветоваться, как быть, но не с тем, что у домика, а с прежним, ну
с тем хотя бы, кто смеялся у магистрата... Я беседовал с ним,  умершим,  в
той ночной тишине, подсвеченной невнятными музыкальными фразами, я  шептал
тихонько обвиняющие слова, а потом Коп остановился в пяти метрах от  моего
дерева и поднял руку, а в руке его я увидел скварк.


   Мне не на что было надеяться... люди  из  космопола  виртуозно  владеют
скварком, у меня даже миллионной доли шанса не оставалось. И я прыгнул.  Я
прыгнул хитро (для непрофессионала хитро, не для Коперника), с изгибом,  я
летел на него, и скварк был нацелен мне точно в  грудь.  Я  совершенно  не
понял, почему он не выстрелил - мелькнула мысль, что  он,  наверное,  тоже
чувствует себя плохо.
   Он не то что  не  выстрелил  -  он  даже  не  сгруппировался,  даже  не
отреагировал на прыжок боевым блоком, чисто рефлекторным боевым блоком, он
всего лишь присел-от неожиданности. Я уверен, что не убил его,  убивать  у
меня даже мысли не было, я просто ударил его  сбоку  двумя  ногами,  чтобы
отключить на  минуту,  и  он  позорнейшим  образом  упал  на  спину,  этот
Коперник. Клянусь, я не хотел его убивать. Я больше  чем  уверен,  что  он
просто упал, и я все правильно сделал.
   Но я тоже упал. Я лежал в траве, а рядом валялся Коперник,  я  понимал,
что немедленно  надо  встать  и...  убираться?  Нападать?  Словом,  что-то
немедленно делать.  Но  меня  словно  парализовало  -  так  плохо  я  себя
почувствовал вдруг. Я был тяжелейшим образом болен. Я, кажется, застонал.
   Музыка смолкла, поднялась дверь, ко мне подбежали двое.  Я  нашел  силы
сопротивляться, и цветастые стали со  мной  грубы.  Они  били  меня,  пока
тащили в дом, били молча и быстро, а мне становилось все хуже и хуже, и ни
на что уже не оставалось сил. Меня трясло. Мне казалось, я умираю.
   Они волоком втащили  меня  в  свой  дом,  в  ярко  освещенную  комнату,
швырнули на ковер и стали пинать ногами. Это продолжалось недолго,  потому
что скоро раздался знакомый голос (каждый звук  отзывался  болью  во  всем
теле - не люблю боли):
   - Немедленно прекратить эту виоленцию!
   Ох, как болели мои косточки, ох, как клеточки  мои  лопались,  и  глаза
резало, и горло сводило, и дышать было почти  невозможно,  и  все  нервные
окончания словно взбесились.
   - Приходите, приходите в себя,  дорогой  мой.  Ну?  Вам  уже  лучше?  -
спросил меня кто-то.
   Ни черта мне не было лучше, откуда тут лучше, но, по крайности, я нашел
в себе силы собрать мысли, ощутить себя собой, пусть и  очень  больным.  Я
уже знал - чуть-чуть поднапрячься, и я вспомню, кто со мной говорит.
   - Посадите его в кресло. Что ж это он на полу?
   Ох, как больно меня подняли, как цепко схватили  множеством  невежливых
рук, как немилосердно швырнули в кресло!
   - Сейчас придете в себя,  дорогой  Хлодомир,  это  болезненно,  но  это
нормально, так и должно быть, небольшой предварительный приступ. Сейчас вы
немножко придете в себя, и будет у нас с вами маленькая, но  ответственная
конверсация.
   - Тише, - страдальчески говорю я. Голос,  который  мне  так  необходимо
вспомнить, вызывает боль и мешает сосредоточиться.
   - О (тоном ниже)! Мы уже говорим? Быстро, удивительно быстро.  Скоро  и
конверсацию будем в состоянии выдержать.
   - А? - спросил я, уже почти вспоминая.
   - Конверсацию. Беседу - в переводе со староанглийского.
   Эрих Фей, бессменный хранитель городского спокойствия. Точнее,  если  я
только  не  ошибаюсь,  временно  исполняющий  обязанности   оного.   Очень
временно. На период конверсаций и мутуальных  -  то  есть  общих  -  акций
совместно с неким Хлодомиром  Вальграфом,  куафер-инспектором  и,  похоже,
последним идиотом, добровольно сунувшимся в не слишком ловко расставленную
ловушку. Вот он, прямо передо мной, в своем плаще для  вечерних  ивнингов.
Расплывается немного, но это пройдет.  Положив  ногу  на  ногу,  он  сидит
посреди комнаты в роскошном кресле "Самаритэн". В таком же  полулежу  и  я
сам. В креслах похуже, словно зрители на домашнем спектакле, расположились
у стен человек двадцать цветастых.  Даже  для  здорового  многовато,  а  я
болен.
   - Фей, - говорю я.
   - Узнали, - ласково улыбается он. - Узнали, голубчик Вальграф.  У  меня
очень запоминающаяся внешность. Если даже это и недостаток, то я им...
   - Что все это значит, гранд-капитан?
   - ...то я им дорожу, - заканчивает Фей. Благожелательно глядя на  меня,
он задумывается, он теребит подбородок, добрая улыбка на его лице вызывает
очередной приступ боли, терпимый, впрочем.  -  Дорогой  Вальграф!  Я  хочу
сообщить вам прежде всего приятную новость. Следствие по интересующему вас
делу закончено, и убийца найден!
   Я сначала не понимаю.
   - Какой убийца?
   - Ну как же, убийца вашего друга, нашего  дорогого  Коперника.  Неужели
забыли? Нехорошо.
   - Но он же... - Я оглядываюсь по сторонам в поисках Копа, но его нет  в
комнате. Это странно. Я знаю свой удар, он уже должен был оклематься.
   - Я говорю про убийцу Виктора Коперника, сотрудника  космопола,  вашего
соинспектора, которого на ваших, между прочим, глазах удушили не далее чем
сегодня. Неужели не помните?
   - Да, но... Я же его видел потом! Он сказал, что это был спектакль.
   - Спектакль, - улыбаясь, говорит Фей. - А?  Хорошенький  спектакль!  Ну
конечно, спектакль, дорогой мой! Спектакль, во время которого был убит ваш
товарищ. Разумеется, что еще, кроме спектакля?!
   - Я что-то не очень понимаю...
   - А я вам как раз и объясняю. Ничего не намерен скрывать. Не таков. Для
начала хочу сообщить вам (а  вы  все  никак  не  даете),  что  оперативная
инвестигация, проведенная не без  вашей  помощи,  кстати,  за  что  стража
городского спокойствия выражает вам искреннюю... то есть это я выражаю вам
от имени... - Фей немного путается в словах, ему хочется сказать книжно. -
Словом, преступник найден и обезврежен. Это...
   Фей делает паузу, многозначительную и, пожалуй, чересчур долгую.  Но  я
не собираюсь его прерывать. Мне и самому интересно.
   - Это...
   Я молчу и внешне не проявляю любопытства. Я  болен,  мне  надо  набрать
силы, чтобы отбиться от обвинения в убийстве собственного приятеля.
   Двадцать человек все-таки. Ох, ребята...
   -  Это  -  Подводный  Вулкан!  -  провозглашает   наконец   Фей   тоном
конферансье, объявляющего выход артиста. - Прррошу!
   Раздаются аплодисменты. Кто-то кричит "браво".  Любопытно  развлекаются
здесь цветастые. Появляется, я не заметил откуда, мой старинный  знакомый,
официал Мурурова.  На  тонком  металлопластовом  поводке,  зацепленном  за
наручники, он ведет того самого худосочного парня, что удушил Коперника  -
я сразу его узнал. Оба празднично улыбаются.
   - Знакомьтесь! - говорит Фей. - Его зовут Подводный Вулкан.  Настоящего
имени не знает никто (парень приветственно дергает головой). У  него  было
тяжелое детство. С раннего, можно даже сказать, с очень  раннего  возраста
он пошел по  кривой  дорожке  и  связался  с  районной  бандой  душителей.
Изворотливость (парень кланяется),  неуловимость  (еще  поклон),  смелость
поступка и мысли (поклон и аплодисменты, которые Фею приходится переждать)
снискали Подводному Вулкану дурную славу, сделали его грозой всего города.
Но он связался с космическими  охотниками,  и  это  положило  его  карьере
конец.
   - М-да, м-да, м-да! -  Вулкан  юмористически  всхлипывает  и  дурашливо
разводит руками. - Вот это самое меня и сгубило. Ни за что не связывайтесь
с чужими, они не доведут до добра!
   - От имени Эсперанцы хочу  заявить  вам,  дорогой  Вальграф,  что  люди
Галлины никогда не подняли бы руку на прославленного  стража  космического
спокойствия, каким, вне всяких сомнений, был незабвенный Виктор Коперник.
   - Ни-ко-гда! - с жаром подтверждает Вулкан.
   Солидным кивком Мурурова выражает свое согласие со сказанным.
   - Иные силы направили руку Подводного Вулкана, иные, это  доказано.  Он
был лишь слепым орудием, невинной жертвой циркумстанций - обстоятельств  в
переводе со староанглийского.
   - Невинной? - удивляюсь я через силу.
   - Именно.
   - Именно, - вторит Вулкан. - Конечно, невинной. Еще чего.
   - Проклятые космические охотники, а не он,  отняли  у  своего  злейшего
врага Виктора Коперника, самое дорогое, что у  него  было  -  они  у  него
отняли жизнь. И мы еще посчитаемся с ними, у стражи городского спокойствия
длинные руки!
   - И когти, - вставил, ухмыляясь, Мурурова.
   - Но, дорогой Хлодомир, пока у нас только их слепое оружие, и мы должны
считаться с тем, что хотя его невиновность только что перед вами  доказана
полностью... да-да, полностью, дорогой мой, ирония здесь  мало  уместна...
доказана полностью, слепое орудие тоже должно быть  наказано,  пусть  и...
как это?.. минимально - так требует закон.
   - Перед законом я склоняюсь, -  произнес  Вулкан,  расшаркиваясь,  и  в
подтверждение своих слов склонился перед законом.
   - Мурурова, приступайте, пожалуйста.
   Тот тяжело вздохнул, укоризненно посмотрел на меня:
   - Из-за вас все, инспектор. Говорил же я, не люблю таких дел.
   Он   отцепил   от   наручников,   сковывающих   руки   Вулкана,    свой
металлопластовый поводок.
   - Ну-ка, повернись спиной!
   - Чего еще?! - с тревогой вскрикивает Вулкан.
   - Повернись, тебе говорят!
   Он  разворачивает  Вулкана  к  себе  спиной,  тот  в  страшной   панике
оборачивается к Фею, хочет что-то сказать, но петля уже захлестнута вокруг
шеи. Вулкан взбрыкивает и обмякает в руках Муруровы.


   Не могу пошевелить даже пальцем от  слабости  или  от  чего-то  еще.  Я
чувствую себя плохо, ребята, и я понимаю, конечно, что хорошо  чувствовать
себя в таких обстоятельствах просто неприлично - я  только  хочу  сказать,
что  мне  немножечко  хуже,  чем  можно  себе  представить.  Мои  мозги  -
тошнотворная теплая жижа. Мне все время хочется выяснить, весь  этот  день
проклятый  хочется  выяснить,  что  же,  в  конце  концов,   вокруг   меня
происходит, от объяснений Фея только еще  больший  туман,  хочется  нужные
вопросы задать или отдать, я не знаю там, нужные  распоряжения,  а  вместо
этого я или молчу, или подаю нужные не  мне  реплики,  совершаю  поступки,
цель которых мне не ясна, и такое чувство, что впадаю в абсурд, не могу из
него выбраться. Только  и  остается  что  бить  лапками  изо  всех  сил  и
стараться сбить в масло эту сметану.
   Я  молча  наблюдаю,  как  довольный  Мурурова  с  гордостью  победителя
утаскивает за ногу труп Вулкана. Я теперь вижу, куда он уходит, там  такая
маленькая дверца на кухню.  Когда  дверца  открывается,  оттуда  доносится
шипение, бульканье и пахнет очень аппетитным  каким-то  варевом.  Впрочем,
если человек целый день не ел...
   Я сглатываю слюнки и говорю:
   - Это расправа. Зверская расправа. Для удовольствия.
   - Нет, мой дорогой Мурурова, - скорбно возражает мне Фей. - Это  казнь.
Это  жестокая  необходимость.  Убийцу  должна  настигнуть  кара.  Она  его
настигла.
   - Я сомневаюсь, что он убийца.
   - Ну и что? У меня тоже сомнения. А как же без  сомнений?  Очень  может
быть, что и не он убийца, а вы. Да и было ли  оно  вообще,  это  убийство?
Ведь мы о нем только с ваших слов знаем. К тому  же  сейчас  развелось  на
Галлине столько совершенно похожих людей. Тут, пожалуй, засомневаешься и в
себе самом. Но карать-то все-таки надо!
   - Что-то я вас чем дальше, тем больше не понимаю.
   - У нас с вами,  дорогой  Вальграф,  видимо,  разные  парадигмы.  А  вы
задавайте вопросы. Я ведь ничего не скрываю.
   Но я не хочу задавать вопросы. Я хочу разобраться сам.
   - Ну, если вы не знаете, с чего начать, то я вам  с  вопросами  помогу.
Вот например. Был ли убит Виктор Коперник? И подозреваю - два раза.
   - Как два раза? Я не убил его. Я уверен, я знаю!
   - Когда мы закончим, вы сможете посмотреть, дорогой Хлодомир,  на  свою
собственную работу.
   - Этого не может...
   - Вопрос второй. Жив ли Виктор Коперник? Ответ - не знаю.  Очень  может
быть, что и жив, но очень может быть, что и умер.  Задаем  третий  вопрос,
который вам, наверное, и в голову не пришел. Кто, скажем, напал на вас  во
время погони за Муруровой?
   Мне этот вопрос в голову очень даже приходил, но  я  никак  не  отвечаю
Фею. У меня  две  задачи  -  набрать  побольше  информации,  при  этом  не
запутавшись, и что-то сделать  с  собственным  самочувствием,  потому  что
болезнь прогрессирует. Что за болезнь? Тоже, между прочим, вопрос.
   - Вы, конечно, думаете, что это все - банда преступника Фея, ведь  так?
Ну согласитесь, согласитесь, пожалуйста, что вы именно так думаете!
   Я нехотя соглашаюсь.
   - И вот тут вы оказываетесь абсолютно не правы. Слов нет  -  инициатива
была моя, потому что надо же было как-то обогнать вас, когда вы гнались за
моим подчиненным. Но нападали на вас совсем не мои люди. Я вам скажу кто -
местная хулиганствующая золотая молодежь, это  их  обычные  шутки.  Причем
нападали не сами они, конечно, а только их изображения.
   - А? - говорю я.
   - И-зо-бра-же-ни-я. Это шутка была, спектакль. Такой же спектакль,  как
и крики у костра, как инсценировка гибели Муруровы  в  пастях  разъяренных
бовицефалов.
   -  Такая  же,  как  и  вообще  вся  эта  инвестигация,  -  продолжаю  я
саркастически. - Вы, дорогой Фей, поставили  странный,  но  не  ли...  мне
трудно говорить, извините... не лишенный интереса спектакль...
   - В котором и вы сыграли роль, и вы сыграли ро-оль, дорогой Хлодомир!
   - Меня не очень интересует театр, - говорю я. - Мне только хотелось  бы
знать...
   - Ему только хотелось бы знать, - перебивает меня высунувшийся из кухни
Мурурова  (он  красен),  -  было  ли  убийство   Коперника   запланировано
сценарием?
   - Предположим, было, дорогой Вальграф, - отвечает Фей.
   -  Ему  не  терпится  спросить,  куда  подевали  труп?  -   высказывает
предположение один из цветастых, сидящих у стенки. Я замечаю, что они  тут
все красномордые. И глаза налиты. Даже Фей, само изящество Фей,  несколько
розоват и как бы немножечко не в себе.
   - Простите, какой труп вы имеете в виду, дорогой Вальграф?  Чей  именно
корпус вас заинтересовал?
   - Ну ясно чей - Коперника, чей  же,  -  подает  голос  еще  кто-то.  Я,
оказывается, веду весьма оживленную беседу.
   - Я не то хотел уточнить, - досадливо морщится Фей. - Я  хотел  узнать,
какой  из  двух  предположительных   трупов   Коперника   вы   хотели   бы
локализовать?
   Тут я успеваю вклиниться и задаю  свой  вопрос  уже  своим  собственным
голосом:
   - Но разве у одного человека может быть два трупа?
   - Хороший вопрос! - радуется  Фей.  -  Вопрос  просто  великолепный.  У
человека одна жизнь, один труп,  как  сказал  как-то  великий.  Это  очень
тонкая и очень глубокая мысль. Если  есть  два  трупа,  значит,  были  два
человека. Но - акцентирую! Но если оба трупа похожи только  на  одного  из
этих бывших людей, то как определить принадлежность останков? Ответ прост.
Современная   наука   отвечает   совершенно   определенно   -   определить
принадлежность   никак   невозможно,    поскольку    открытие    механизма
метаморфозы...
   - Да что вы плетете. Фей? - говорю я.  -  Какая  там  еще  метаморфоза?
Вопрос кристально...
   - Стоп! - восклицает Фей.  -  Стоп-стоп-стоп.  Я,  кажется,  догадался.
По-моему, друзья, он не знает, что такое метаморфоза.
   - Да знаю я!
   - Конечно, не знает, тут и догадываться нечего, - встревает Мурурова. -
Технически очень отсталая личность. Куаферы, что с них возьмешь?
   - Милый Хлодомир, - вкрадчиво говорит Фей. -  Признайтесь,  прошу  вас,
это очень важно для обобществления парадигм. Может быть, вы и  вправду  не
слышали слова "метаморфоза"?
   - Слышал, - устало отвечаю я. - Как вы мне надоели. Конечно, слышал.
   - Может быть, вы слышали его в каком-то другом, древнеримском сенсе и с
современными тенденциями его никак не отождествляли?
   - В современном, в самом что ни на есть современном. Да что вы, меня за
олуха принимаете?
   - Фей, - говорит Мурурова. - Он, похоже, не посвящен. Вот дубина!
   - Не грубите, Мурурова, непосвященных очень много  на  свете.  В  таком
случае  вам,  дорогой  мой  Хлодомир,  придется  немножечко  потерпеть   и
выслушать ма-аленькую такую историю.


   Прежде чем мы перейдем к самому главному.
   И гранд-капитан Эрих Фей, возмутитель куаферского спокойствия, явно  не
дурак-человек, но какой-то все же придурковатый,  с  нелепыми  ужимками  и
староанглийскими словечками, начинает с увлечением излагать свою маленькую
историю, начинает пробивать себе путь  сквозь  мои  недомогания,  зачем-то
желая, чтобы я обязательно его  понял.  Он  повторяет  одно  и  то  же  по
нескольку раз, он вглядывается в меня пристально, он с блеклой,  мучнистой
веселостью дразнит меня, вымогает из меня кивки  понимания.  А  последнее,
между тем, все так же недостижимо - вот что удивляет меня и даже  начинает
пугать. Какая-то промозглая, нелепая  чушь.  И  дышу-то  я  с  болезненным
хрипом.
   Фей, оказывается, большой любитель всласть  потрепаться  и  не  меньший
любитель исторических экскурсов. Сколько же ему лет? Он начинает  с  того,
что  пересказывает  мне  историю  молодежных  движений  за  два  последних
десятилетия,  иногда  забирается  в  староанглийские  дебри,   в   которых
несколько плавает, потому что Старая Англия оказывается у  него  вовсе  не
уютной морщинистой планеткой, где обитали в древности  рыцари  космических
комиксов, а заштатным островком Метрополии, и островок этот то увит у него
хмельными лианами и утопает в жаре немыслимой, то мрачен, как ночная Луна,
то болотист и гноен, то морозен и сух, и люди у него говорят  изречениями,
и эскапируют - то бишь убегают - все время куда-то,  и  все  время  против
чего-нибудь возражают - очень сомневаюсь, чтобы Фей понимал, против  чего.
Старая Англия! Как же! Но каждый раз он не без усилий выбирается из нее  и
возвращается в современность, все ближе и ближе к сегодняшней, а цветастые