Кирилл был в школе, и ту,
которая, собственно, и составляла жизнь Кирилла. Если бы он взял на себя
отвагу выразить собственные ощущения в словах, то сказал бы, что мама
относится к нему, как ювелир к огромному алмазу, медленно превращаемому в
сияющий бриллиант.
- С какого? - торопливо глотая горячий суп спросил Кирилл.
- С районного кабельного... возьми хлеб.
В мелочах Кирилл с мамой никогда не спорил.
- Они собираются делать еженедельную детскую программу. Попросили тебя прийти,
вероятно предложат быть ведущим.
Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.
- Здорово, - откладывая ложку сказал он. - Я завтра схожу, ладно? У меня
настроение такое... странное.
- Стишное, - подсказала мама.
Он кивнул.
- Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На завтрашний вечер. Режиссера
зовут Павел Валентинович, постарайся оставить хорошее впечатление.
Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение вдвоем. По
телефону он поговорит сам - чтобы продемонстрировать свою самостоятельность,
но окончательное решение примет мама.
Ювелиру виднее, как гранить алмаз.
- Ну все, мне пора, - Людмила Корсакова поднялась, секунду смотрела на сына,
словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его в макушку.
- Пока, мам.
- Вымой посуду, хорошо?
- Хорошо, мама.
Людмила вышла из кухни. Кирилл сидел неподвижно, слушая, как она одевается в
прихожей. На его лице медленно проступало напряжение - которое уже некому было
увидеть.
- Кирилка!
- Да? - он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словно мама могла увидеть
его сквозь стену.
- Ты ни дашь мне свои новые стихи?
Кирилл молчал.
- Мне надо показать их серьезным людям.
- Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай, ладно?
Мама подчеркнуто громко вздохнула.
- Ты не лентяйничаешь, Кирилка?
- Не знаю.
Людмила Корсакова тихонько засмеялась.
- Все-таки поищи, Кирилл.
Хлопнула дверь.
Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел минуту, не двигаясь.
Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в кастрюлю, тарелка и ложка
в раковину. Кирилл налил бокал уже остывшего чая и отнес в свою комнату. Потом
вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок.
Он снова остался один - мальчик, боящийся взрослеть. Одному - легче.
Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил. Просто потому, что
он умел писать стихи - в том возрасте, когда другие дети еще не способны
запомнить чужие. Трехлетний поэт... пятилетний поэт... восьмилетний поэт...
Он привык.
У него не было друзей среди ровесников - та неизбежная цена, которую платят за
любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата не зависит от
возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнес ее лишь к
себе - ошибка любого ребенка, считающее все происходящее с ним уникальным. Он
искал друзей среди взрослых, и находил тех, кто старательно пытался относиться
к нему на равных. Потом он смирился.
Одному - легче.
Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить на телестудию. Его
слегка знобило, и он не мог понять причину - то ли вернувшийся страх, то ли
разговор с мамой. Телевидение? Да, он мог вести детскую программу, читая
сочиненный взрослыми текст, а изредка - свои стихи. Это была награда, честно
заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все, еще год назад. Он ничем не
лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другие учатся в двадцать. Если
отбросить возраст, то Кирилл был одним из многих поэтов, известных лишь
десятку друзей и собирающихся на свои "литературные вечера" в районных
газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали его уникальным... но уже куда
меньше, чем раньше.
Детство - преходящий недостаток.
Кириллу было интересно, что скажут мама, когда поймет это. Вряд ли отнесется
спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил под бриллиант кусок стекла,
не сможет примирится с этим.
В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. Е„ можно было
прогнать... ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился. Что-то
приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое тьме - тень от тени,
страх от страха. Кирилл стиснул зубы. Так, наверное, умирают... или рождаются.
И вдруг его отпустило. Разом.
Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл с шумом втянул воздух,
почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, может быть минуту, может
быть две назад. Он вспотел и ослаб.
что это было?
Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер.
В двух метрах от него, за письменным столом (большим, солидным, взрослым)
кто-то сидел.
- Ну? - сказал кто-то. - Включай свет.
Как загипнотизированный Кирилл щелкнул клавишей. Свет больше не был другом и
защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его, показав то, что явилось
во тьме.
За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый, улыбающийся, глядящий на
Кирилла так, словно видел его и в темноте.
- Сделай удивленные глаза, - сказал мальчишка. - И успокойся. У нас еще есть
время, но его так мало, что лучше поторопиться.
Кирилл слишком часто видел самого себя, не в мертвой статичности фотографии, а
по тому же телевизору, чтобы ошибиться.
- Это я, - сказал он.
Мальчишка кивнул.
- Ты.
Он встал - спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел на Кирилла - задумчиво,
оценивающе.
- Зови меня Визитер.

                                     10.
Говорили, что на этой даче несколько раз останавливался Сталин. Хайретдинов
никогда не опровергал устоявшееся мнение - хоть и выяснил в свое время, что
вождей крупнее Микояна старые стены не знали.
Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколенная прислуга и удобная для
охраны планировка - что еще надо человеку, занимающемуся большим бизнесом и
большой политикой?
Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся под мелким дождиком в
"саду" - если можно так называть солидный кусок леса, обнесенный крепким
забором. Против обыкновения не отгонял охрану. Прилетевшего из Саратова с
отчетом директора газоперерабатывающего комплекса принял непривычно сухо, чем
поверг его в легкую панику.
А виной, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и, наверное, можно было без
него обойтись. Месяц-другой давления - сдался бы сам. Но это дурацкое
пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь...
Он решил никуда сегодня не выезжать. Позвонил в Саратов жене, поговорил с ней
так ласково, что наверняка укрепил в мысли об очередной измене. Даже пообещал
через пару месяцев забрать ее и детей в Москву. Политик не должен отвлекаться,
и семью, которая обязана быть, следует держать в отдалении. Но сегодня ему
хотелось - странное дело! - семьи. Уюта.
Сдают нервы.
Он просчитал свой жизненный путь года три назад, когда понял, что только
деньги уже не доставляют ему удовольствия. Тайная, подлинная власть - это
хорошо. Но и в бизнесе уже встали барьеры, выше которых не прыгнешь. А чтобы
кроить мир по своему вкусу, надо совмещать тайную власть с властью
государственной, нажимать на рычаги не из-за спины очередного тупоумного
политика.
Хайретдинов понимал все преграды на пути его амбиций. Начиная с фамилии и
национальности - много ли русских захотят иметь президентом чужака? Но это
лишь наполняло его азартом. Он станет более русским, чем любой славянин. В
конце-концов есть пример Сталина - какие бы ошибки тот не допускал, он до сих
пор оставался для многих кумиром.
А он не повторит ошибок "отца народов". Он действительно сделает Россию
великой и могучей страной. С большим удовольствием Хайретдинов взялся бы
творить империю из другого государства, но увы, материал не выбирают. Что ж,
через два года он будет спикером. Через четыре - президентом. И его полюбят.
Не смогут не полюбить.
Рашид Гулямович прошел в кабинет. Уселся перед разожженным камином, налил
рюмку коньяка, но так и не притронулся к ней. Сидел, глядя в огонь, слушая
мерное тиканье старых часов.
Все будет хорошо. Все идет правильно. Жертвы неизбежны, но лучше уж
десяток-другой, чем миллионы. Цель оправдывает средства, что бы там не
говорили.
Наверное, он смог успокоить себя. Тоска исчезла, отпустила. Хайретдинов даже
вздохнул нарочито шумно и потянулся за рюмкой... Замер.
Он больше был не один.
У окна, спиной к нему, стоял человек. Невысокий, плотный, черноволосый,
кривоногий голый мужчина.
Рашид Гулямович издал слабый, пискливый звук.
Мужчина повернулся. Знакомое лицо... господи, кто же это?
- Я думаю, ты все понимаешь, и не будешь на меня в обиде, - сказал мужчина.
Он прошел к столу, открыл верхний ящик. Неторопливо извлек пистолет -
"Беретту", красивую и дорогую игрушку. Передернул затвор.
- Кто ты? - прошептал Хайретдинов. Он уже понимал... кажется.
Мужчина улыбнулся - его улыбкой, дорогой, купленной у специалистов по
физиопластике, отрепетированной, вызывающей доверие и симпатию.
- Визирь.
Хайретдинов не удивился. Ни своему детскому, давно забытому прозвищу,
неожиданно произнесенному его голосом и из его губ. Ни тому, что не было
страха и обиды.
- Я пригожусь, - прошептал он, сам не веря в свои слова.
- Нет, - сказал Визирь.
Кабинет был большим, и грохот выстрела утонул в деревянных стенах. Дом знал
немало тайн и не испугался звука.
Тот, кто назвал себя Визирем, подошел к креслу. Секунду смотрел в лицо, по
которому сочилась тонкая струйка крови. Сквозь волосы на лбу, опаленные
близким выстрелом, темнела аккуратная маленькая дырочка.
Визирь перевел взгляд на рюмку. Взял ее, вдохнул аромат коньяка, перебивая
пороховую гарь и запах жженных волос. Сделал глоток. Потом, морщась, стянул с
вялого, словно живого еще тела, халат. Накинул на плечи, подпоясался.
Чтобы снять штору с окна ему пришлось забраться на стол. Завернув тело Визирь
прошел к двери.
Старший охраны был в соседней комнате. Сам услышал, или кто-то его позвал?
- Зайди, - коротко приказал Визирь.
Крепкий черноволосый парень секунду смотрел ему в глаза, словно делая выбор.
Что -то его смущало. Наконец он принял решение.
- Рашид Гулямович, вы стреляли?
- Да. Зайди, Фархад.
Охранник бросил лишь быстрый взгляд на завернутое тело. Лицо его не
изменилось. Он вопросительно посмотрел на Визиря.
- Ваша вина, - сухо сказал тот. - Куда вы глядели? Мне пришлось убить его.
- Кто он?
- Это не должно тебя волновать.
Охранник пожал плечами. Похоже, ему не требовалось много времени на то, чтобы
взвесить все плюсы и минусы.
- Очень серьезная неприятность.
- И очень хорошая благодарность. Кому ты доверяешь из своих?
Фархад покачал головой.
- Никому нельзя доверять. Его будут искать здесь?
- Нет, - Визирь ответил так холодно и уверенно, что охранник согласно кивнул.
- Я выйду в сад. Вы сможете подать... это... в окно?
- Да.
Охранник, не отводя взгляда от того, кого принимал за хозяина, шагнул обратно
к двери.
- Мне не нужен никакой шум, Фархад. Я не собираюсь списывать этот труп на
тебя.
Пока охранник обходил дом, Визирь оделся. Открыл тяжелую раму, перекинул тело
через широкий подоконник. Фархад молча принял груз из темноты.
- У тебя будет большое желание заглянуть в лицо, - сказал Визирь. - Не
ошибись. Я сразу пойму, что ты это сделал.
- Тут слишком темно, чтобы смотреть в лица, - ответил Фархад. - Не
беспокойтесь, Рашид Гулямович.
Он вернулся минут через пятнадцать. Раскисшую землю копать было нетяжело.
- Утром я проверю это место, - сказал Фархад, глядя в затылок хозяина. Он
сидел у камина, в том самом кресле. - Все будет хорошо.
- Кто еще слышал выстрел? - не оборачиваясь отозвался Визирь.
- Никто.
- Спасибо, Фархад.
Запах горелого пороха был уже не слышен. Фархад секунду помедлил.
- Я протру пол, Рашид Гулямович.
- Напомни мне завтра, сколько я тебе должен, - ответил Визирь, вставая.
Искушение предложить Фархаду еще более выгодную работенку было велико. Но
Визирь промолчал. Этот парень не убийца. Просто верный сторожевой пес.
Убийца взглянул бы в лицо мертвеца - и разделил его судьбу.

                                     11.
Где-то далеко, за несколько кварталов, прошумела машина. Ярослав приоткрыл
глаза, словно надеясь поймать на потолке блик света. В детстве он провожал так
каждую ночную машину - окна его комнаты выходили прямо на оживленную трассу.
Какая таинственность была в этом отсвете чужой жизни - людях, не спящих
ночами, людях, имеющих машины.
Теперь он не мечтал об автомобиле. Это осталось в детстве, вместе с желанием
иметь собаку и твердой уверенностью, что мороженное вкуснее котлет. А вот
ночь... ночь и шорох чужих судеб, остались с ним навсегда.
Вот только лучи фар больше не заглядывают в его окна. Тихий район, мечта
пенсионера.
Порой он и себе казался пенсионером, тридцатилетним волонтером войны с
иллюзиями. Редко выбирающийся из дома, живущий где-то на грани двух миров -
реального, и скрытого за дисплеем компьютера. Кем, интересно, считают его
соседи - мать-одиночка со второго этажа, бабульки с четвертого? Главой
районной мафии, просто обеспеченным бездельником... "Нигде не работает, а
деньги не считает" - читалось в их взглядах.
В общем-то, на это Ярославу было плевать. Писателю вовсе не нужно любить людей
- достаточно любить своих героев. Они обладают теми же достоинствами и
пороками, что и люди, но дороги как собственные дети.
Тишина давила. Как он привыкал к этой тишине первые месяцы после развода, как
сражался с ней - музыкой, включенным телевизором, побеждая лишь несчастных
соседей. А тишина пряталась под гитарными аккордами и тарахтеньем
телеобозревателей, терпеливо ждала, пока он смирится. Тишина - одеяние смерти,
и ее не победить.
Заснуть не удавалось, но это не беда. Можно сесть за компьютер и продолжить
писать... услышать наконец то, что Убивающий Словом сказал сфинге. Можно
запустить "Визит во тьму" и войти в лес, который он еще ни разу не прошел.
Вдруг сейчас повезет? Или скользнуть в компьютерную сеть, выбрать одну из
эхоконференций, где обсуждается все на свете, от оружия и секса до кулинарных
рецептов и книг. Влезть в чужой спор, подкинуть пару провокационных идей,
чтобы завтра с улыбкой пронаблюдать реакцию. А еще можно через интернетовские
серверы выплыть где-нибудь в Париже, и посмотреть прогноз погоды с французских
спутников - неизмеримо более точный, чем беспомощное гадание нищих
казахстанских метеорологов... неужели у них нет компьютера и модема?
Все можно. И все - в том, виртуальном пространстве. Лишь там он смел и почти
всемогущ. В реальной жизни человек не способен изменить даже свою судьбу - не
то, чтоб судьбы человечества. Он потому и любит компьютерный мир - тот дает
иллюзию власти. Во всех своих проявлениях, от мощных текстовых редакторов, до
сетей, где нет расстояний, и игр, где сокрушаешь цивилизации и покоряешь
галактики...
Слабо скрипнула дверь. Казалось, что почти рядом, на кухне... хороша
звукоизоляция! Кому-то из соседей тоже не спится.
Свет коснулся глаз сквозь закрытые веки. Ярослав присел на кровати.
На кухне горел свет.
Это был даже не страх - нельзя бояться невозможного. Просто обморочный холод в
груди. Веру в то, что твой дом - твоя крепость, ломает лишь милицейский обыск
или ограбление.
Нынешние воры оголодали до того, что первым делом очищают холодильник?
Он потянулся к тумбочке, открыл ящик, мимолетно удивившись, что руки не
дрожат. На кухне явственно скрипнула табуретка. Ярослава словно обдало
холодной водой. Он нашарил под полиэтиленовым пакетом с документами "Умарекс",
вытянул из бумажного плена. Тяжесть пистолета, как ни странно, не успокоила.
Это лишь в его книгах герои, взяв оружие, становились уверенными и
бесстрашными. Да и можно ли назвать оружием эту игрушку для трусливых мужчин?
- Из газовика в квартире стрелять глупо, - донеслось из кухни. Удивительно
неприятный голос... словно знакомый, но нарочито искаженный. - Сам
потравишься.
Ярослав встал. Им владело безумное желание одеться - и лишь потом шагнуть
через порог.
- Цивилизация придумала одежду, чтобы успешнее истреблять себя. Иллюзия
защищенности, верно? Но мы драться не будем.
Кто бы там ни был - он словно читал его мысли. И в этом было какое-то
призрачное утешение, начисто исключающее банальных грабителей.
Ярослав вышел в коридор, по-прежнему сжимая пистолет в руках.
На выдвинутом к двери кухни табурете сидел мужчина. Молодой, черноволосый,
плотный, в наброшенном на голое тело халате. Очень знакомый. Иронически
улыбающийся, разглядывающий Ярослава с покровительственным любопытством
старшего брата.
- Только не стреляй, - сказал он без всякого страха. - Из этого дерьма даже в
степи стрелять не стоит. Держи меня на прицеле и успокойся.
Ярослав быстро оглянулся. За спиной никого не было, и входная дверь была
закрыта.
- Как ты сюда попал?
Мужчина засмеялся.
- Знаешь, хотел бы и я это знать... Ярик, ты меня не узнаешь?
Он покачал головой.
- П-писатель, - из уст пришельца это прозвучало как оскорбление. - Твоя память
на лица достойна кроманьонца. Знаешь, почему? Они видели в течении жизни лишь
сотню-другую человек. Впрочем, ты все понимаешь. Просто не хочешь принять
истину.
Мужчина встал, и Ярослав непроизвольно отступил на шаг, прижался спиной к
двери:
- Я все-таки выстрелю, - быстро сказал он.
- Верю, - пришелец остановился. - У тебя хватит агрессивности, ты бы и боевыми
пальнул. В зеркало посмотри, а потом на меня.
Ярослав опустил пистолет. Его охватила тоскливое бессилие шарлатана,
заболевшего теми болезнями, от которых он так успешно "исцелял" других.
- Кто ты?
- По сложившейся в эти мгновения традиции, - человек, который казался его
ожившим отражением, снова улыбнулся, - мне бы следовала придумать имя с корнем
"Виз". Визионист, например. Создатель образов. К счастью, это не обязательно.
Зови меня Слава.
- Я не верю в тебя, - сказал Ярослав.
- Понятно. Но это уже ничего не меняет.
Он подошел к нему, мягко забрал из руки пистолет.
- Успокойся. Мне нужна одежда, чашка кофе и совет. Мне нужна твоя помощь.

                                     12.
Сегодня днем Аркадий Львович впервые почувствовал боль. Он готовил обед,
размешивая в кастрюльке содержимое яркого пластикового стаканчика. Такой суп
полагалось готовить в микроволновке, но нехитрый эксперимент подтвердил
относительность всех инструкций. Вполне приличный, почти домашний супчик...
Тонкая игла кольнула в спину, под правой лопаткой. Мгновенная, но предельно
острая боль... Аркадий Львович тихо охнул, замирая. Боль исчезла.
Вот как это начинается. С короткой боли. С легкого недомогания. С кашля по
утрам.
Он постоял, бездумно глядя, как кружатся в кипятке быстро набухающие овощи.
Потом налил в стаканчик кипятка из чайника, выплеснул в кастрюлю. Положил
стаканчик на подоконник, в башенку пустых упаковок йогурта и таких же супов.
Дочке пригодится, рассаду выращивать. Доживет ли он до этой рассады,
интересно.
Есть уже не хотелось, но Аркадий Львович стоически дождался, пока суп сварится
и налил полную тарелку. Нечего давать болезни поблажки. Организм должен
бороться, ему нужны силы.
Почему это случилось именно с ним?
Обида уже давно стерлась, утратила яркость. К кому, в конце-концов претензии?
В Бога он не верил, образ жизни всегда вел здоровый. Просто не повезло. И ведь
жизнь уже проходит, в любом случае долго бы он не протянул. Ну, увидел бы
третье тысячелетие... а что в нем будет нового?
Наверное, все дело в честолюбии. Каждому хочется оставить след в жизни - и не
просто строчкой в энциклопедии, этого он уже добился. Человек - центр мира,
так он ощущает себя, и лишь это заставляет жить. Понимая, разумом, что после
твоей смерти все останется таким же - лишь без тебя, сердцем это принять
невозможно.
И пока срок твой не отмерен, вопреки разуму веришь - еще можно успеть. Стать
центром мира, стать стержнем чужих судеб, совершить что-то невозможное.
Теперь - все.
Он закончит... наверное, свою последнюю книгу. И вполне возможно, что лет
десять на нее будут ссылаться такие же как он - оторванные от реальности,
погруженные в непонятные большинству проблемы. Потом - забвение. Хилая
гордость внуков - "дед был академиком"... впрочем, будет ли она, эта гордость?
Не пол