андовал Ромар. - А  что  погаснет  -
отгребай в сторону, потом через них цедить станем.
     Уника кивнула  и  проворней  заработала  точеной  деревянной  ложкой,
помешивая  кругами,  посолонь,  чтобы  колдовство  вышло  добрым.  Бормоча
заговоры, отобрала притухший уголь в цедилку. Густой мутный отвар потек на
уголь, обнаруживаясь снизу чистым сиропом, нежного палевого цвета.
     - Догадалась, для кого средство варим? - спросил Ромар,  отставив  на
время наговоры. - Это любовное зелье, для Таши.  Сама  знаешь,  какая  ему
беда предстоит. Надо ж было придумать: заставить парня на глазах  у  всего
рода женщину поять. Так - разве что  пень  бесчувственный  сможет.  Ну  да
ничего, от твоего варева Таши не только  на  вдову,  а  на  колоду  еловую
полезет, она ему милей зазнобы сердечной покажется. И глядит кто на  него,
али нет - дела ему не будет. Он и не поймет, что кругом  творится.  Так  и
спасем  парня,  а  то  я  его  знаю:  гордый,  лучше  помрет,  чем   собой
поступится... Э, да ты чего ревешь, девка?
     - Дым глаза ест, - глядя в сторону, произнесла Уника.
     - Коли так,  то  ничего.  С  девичьей  слезой  зелье  еще  забористей
получится... Ромар насупился и добавил сердито: - Ты думаешь, мне  его  не
жалко? Я который год за него сердцем болею. Потому и мудрую тут, чтобы все
добром кончилось. Потом и для вдовы средство сварим. Тогда и ей  обиды  не
будет. Станут они у нас жить как два голубка,  детишек  плодить.  И  мы  с
тобой порадуемся, на них глядя. Верно я говорю?
     - Верно, - судорожно кивнула Уника.
     - Ну и не плачь, раз так. Все будет хорошо.
     - Я и не плачу. Это дым можжевеловый глаза слезит.


     Быстро или через силу, с ожиданием или душевной тоской,  но  так  или
иначе вечер наступил. Вновь на большом поле рассыпали искры костры,  щедро
прикармливая потрудившуюся землю золой, ныла жалейка, разливался  рожок  и
берестяной гудочек. Вновь кружил хоровод, на этот раз общий,  все  в  него
встали, кого ноги держат. Ну, и  конечно,  угощение  выставлено:  предкам,
полю,   матери-прародительнице,   твари    земной,    нежити    окрестной,
нечувствительным духам, а больше всего - себе самим, в награду за  труд  и
маяту. Ели медовый пряник, остатки утреннего дежня, жертвенные пироги. Ели
жареную свинину - охотники постарались!  -  и  отварных  судаков,  с  утра
принесенных рыболовами. Крошек не подбирали, щедро сыпали вокруг в  пользу
всякой ползучей мелочи. Угощение щедро заливали пивом. Захмелев,  начинали
разговоры, хвалились удальством, охотничьей удачей, промысловой ловкостью.
Кто потолковей, те помалкивали:  дела  сами  за  себя  говорят.  Молодежь,
прошлой ночью убегавшаяся до томной боли в ногах, неприметно  разбредалась
по укромным местечкам, обходясь на этот раз без горелок и ауканья.  А  кто
не  подобрал  себе  зазнобушки,  тот  сидел  на  виду,  утешаясь  пивом  и
комковатым сыром.
     Таши и Уника не появились на общих дожинках. Задолго до  условленного
часа, едва начал сереть вечерний воздух, Таши ускользнул от других парней,
собиравшихся на поле, и побежал в рощу на условленное место.  И  все-таки,
Уника уже  была  там.  Сидела,  бесцельно  раздергивая  цветок  запоздалой
ромашки, словно гадала: любит или нет? Таши подошел,  встретил  вымученную
улыбку и как-то сразу понял, о чем думает Уника. Он опустился перед ней на
колени и замер, не зная, что сказать и как утешить любимую.
     - Ничего, - первой сказала Уника. - Не думай о  дурном.  Ведь  у  нас
впереди целый месяц счастья. А может быть,  мы  с  тобой  и  потом  сумеем
видеться.
     - А Тейко позволит? - желчно спросил Таши,  с  ужасом  чувствуя,  что
произносит что-то невозможное, о чем сам вскоре будет жалеть.
     - Причем тут Тейко? - Уника обхватила руками голову Таши,  прижала  к
груди. - Мне ты нужен. А он позлится и утешится.
     - Нам все равно не позволят пожениться. Мы с тобой из одной семьи.  И
даже если бы разрешили, я не желаю испытания,  ни  себе,  ни,  тем  более,
тебе.
     Уника усмехнулась едва заметно.
     - Да кто ж тебя спросит? Настанет время, пойдешь  и  выдержишь  любое
испытание.
     - А ты?
     - Что я?.. Я так останусь.
     - Я не хочу.
     - Ты думаешь, я хочу? А что делать? Таков закон рода, здесь ни Ромар,
ни кто не поможет.
     - Но от испытания я все равно откажусь.
     - Замолчи!.. - выдохнула Уника. - Или говори о хорошем.  Ведь  у  нас
всего месяц остался, быть вместе... Да  и  то...  сегодня  праздник,  а  в
остальные дни дома ночевать придется, значит, только урывками видеться. Не
смей тратить эту ночь на тоску. Лучше скажи, что ты меня любишь...


     Джуджи заревела незадолго перед рассветом.
     Таши еще не проснулся,  но  тело  само  вскочило,  и  плотный  кожан,
способный сберечь от стрелы, ежели она на излете, уже был на плечах, и лук
сам прыгнул в ладонь, а стелы - яблоневые и нащепленные из гнуткой птичьей
кости - переполняли колчан.
     Джуджи хрипло вопила, заставляя думать, что враг уже подобрался к ней
вплотную. Хватая боевой топор, давно насаженный на рукоятку, Таши  мельком
подумал, что, должно быть, так оно и есть: враг лезет через реку  едва  ли
не напротив селения, лишь самую малость выше, там, где  вода  дробится  на
плесах.
     Предчувствие не обмануло - именно туда и послал воинов Бойша.
     Оказалось, что дозор  заметил  на  том  берегу  костры,  а  посланный
лазутчик донес,  что  там  остановились  настоящие  люди,  их  немало  они
мастерят плоты и не иначе, с рассветом всем  скопом  двинутся  на  родовые
земли. В таком деле сторожевой отряд  своими  силами  справиться  не  мог;
воевать с людьми - это не согнутых бить,  оно  пострашнее,  хотя  мангасов
среди истинных людей  не  бывает.  Но  зато  с  людьми  можно  говорить  и
договариваться, даже если это враг.
     - Нужно подать им сигнал, - приказал вождь. -  Ставьте  вдоль  обрыва
костры!
     Вскоре на берегу заполыхала дюжина высоких  костров.  Багровые  языки
слабо светили в занимающемся утре, но  дымных  столбов  не  заметить  было
невозможно. И все же изощренный слух улавливал за рекой дробный  перестук:
там  продолжали  ладить  плоты.  Значит,  как  свет  станет  -   поплывут.
Оставалось ждать.
     Вместе со всеми охотниками на берегу стоял Таши. Никто его не гнал, и
даже косых взглядов в его  сторону  не  было.  Не  то  время,  чтобы  косо
смотреть на человека,  способного  послать  стрелу  на  тот  берег.  Впору
возгордиться, но где-то в самой груди Таши жила  нервная  дрожь.  "Это  от
холода, - убеждал он  себя.  -  Утренник  сегодня  знатный,  вся  трава  в
инее..." Твердил успокоительные слова, как заклинание,  но  знал,  что  на
самом деле дрожит от иного озноба. Ведь на том берегу  -  настоящие  люди,
хоть и враги. И биться с ними тяжелей, да и руку не вдруг  подымешь  -  на
своего-то.
     На левом берегу не как здесь, камыш тянется плотно, отступая  лишь  у
Сухого острова. Что в нем творится - даже с  обрыва  не  разглядеть,  лишь
слышно тюканье тесел, да  изредка  приглушенные  голоса.  Значит,  уже  не
таятся, понимают, что  их  заметили  и  ждут,  раз  по-над  обрывом  такие
кострища развели.
     На кромке обсохшего берега появились  первые  фигуры,  волочившие  на
катках плоты.
     Таши знал, что произойдет дальше: на плоты  кинут  вязанки  хвороста,
которые прикроют пловцов, хворост спрыснут водой  против  огненных  стрел,
позади этой ограды разложат оружие, особо сберегая луки,  чтобы  волна  не
замочила, а сами поплывут, придерживаясь за бревна и толкая защитный  плот
впереди себя. И, конечно, постараются успеть, пока не миновал предутренний
час, и голубой воздух обманывает взгляд стрелков. За  последнее,  впрочем,
можно быть спокойным - и без того  уже  светло,  а  пока  те  с  хворостом
управятся, и вовсе солнце глаз покажет.
     -  Да  что  ж  они  творят,  головы  еловые?!  -  воскликнул  стоящий
неподалеку Ромар.
     Теперь и Таши  видел,  что  происходит  на  том  берегу.  Люди  споро
скатывали на воду наспех связанные плоты, но никто не укладывал на  бревна
защитных валков. Вместо этого женщины потащили тюки с вещами, горы всякого
барахла, без которого не прожить человеческой семье. Меж котомок и кутулей
усаживали детишек, словно собирались их отправить под первые, самые меткие
выстрелы противника. Работали спешно, не  глядя  на  гористый  берег,  где
смертельным  частоколом  темнели  фигуры  воинов,  не  желавших  допустить
беглецов на свой берег.
     Таши смутно подумал, что если очень постараться, то он  действительно
мог бы послать стрелу на тот берег. Пусть неприцельно, но стрела  долетит.
А когда плоты достигнут бурунов, под которыми прячется каменистая  отмель,
детей на плотах можно будет отстреливать на выбор, заранее намечая будущую
жертву.
     - Не стрелять! - вполголоса прошел по цепи приказ, и Таши вздохнул  с
облегчением. Все-таки, хоть и нет такого закона, но  всякий  знает:  когда
бьешься с настоящими людьми - детей не замай!
     Плоты отвалили от берега и остановились у первой же  отмели,  зажатые
воткнутыми в дно древками копий. Воины над обрывом молча ждали.  Внизу  на
реке вышли вперед двое мужчин. Один из них, с бородой спускавшейся едва ли
не до пупа, держал в руке тяжелое копье, перевитое темными полосами  -  не
иначе символ рода, священное оружие предков. Над  рекой  пронесся  хриплый
крик, не человеческий, но понятный всякому. Так ревет  матерый  бык,  видя
опасность или вызывая на бой соперника.
     - Так и есть, - негромко сказал кто-то. - Дети тура. Быть войне.
     Когда-то род зубра и  род  тура  жили  рядом  и  считали  друг  друга
братьями, но уже много поколений, как их пути разошлись. Сперва кто-то  не
поделил добычу, взятую на совместном лове, потом возник спор из-за  рыбных
тоней, и был этот спор решен силой в пользу зубров. В ответ бывшие  друзья
умыкнули из селения несколько девушек и ушли за реку. Так родилась вражда,
которой никто особо не был обеспокоен, ибо река была надежной границей. Но
теперь род тура появился вновь. Их было больше тысячи человек и  отступать
они явно не собирались.
     Кричавший передал копье своему  товарищу  и  бросился  в  воду.  Плыл
споро, не прячась от стрелков, волна бурунами  разбегалась  от  мелькающих
рук. Силен был бородатый и силы своей не скрывал, чтобы все видели вождя.
     - Не стрелять! - еще раз прошел по цепи приказ Бойши.
     Пловец  достиг  берега,  выпрямился.  Мокрая   борода   налипала   на
обнаженную грудь, вниз сбегали струйки.
     - Что вам здесь надо? - потребовал Бойша, шагнув на  край  обрыва.  -
Ваши прадеды оскорбили наших предков, и обида не смыта до сих  пор.  Детям
тура нет хода на наш берег.
     Бородатый стоял внизу, по колени в воде,  отчего  поза  его  казалась
униженной.
     - Мы просим прощения за старые обиды, - глухо сказал он.  -  Когда-то
наши роды дружили. Немало нашей крови течет в ваших жилах, и в наших телах
есть ваша кровь. Ради этой крови я прошу мира.
     Бородатый  говорил,  смешно  пришепетывая,  иные  слова  были   вовсе
незнакомы, но все же речь поняли все. Видно и впрямь некогда два рода жили
рядом.
     - Что вы хотите? - повторил Бойша.
     -  На  наши  земли  пришла  беда.   Неведомые   чужинцы,   оседлавшие
птиц-людоедов. Их ничто не может остановить. Наши лучшие воины погибли, мы
потеряли стада, и хлеб остался не убран. На правом  берегу  больше  нельзя
жить.
     - Однажды вы уже обманули нашу дружбу, - непреклонно произнес  Бойша,
- а теперь просите наших земель?
     Мы просим дозволения пройти через  ваши  земли.  Мы  сразу  уйдем  на
север, где начинаются безлюдные леса или на запад, в горы.
     Бойша долго молчал, сдвинув  тяжелые  сросшиеся  брови.  Не  так  это
просто - принять подобное решение. Чтобы заключить мир,  должны  собраться
главы семей, но и война с отчаявшимися, на все готовыми людьми -  тоже  не
мед. Тяжкий груз должен взвалить на себя вождь.
     Ромар и Матхи одновременно шагнули, собираясь подняться наверх, но  в
это время Бойша поднял нефритовый жезл и объявил свое решение:
     - Зубры пропустят вас через свою землю.
     Чуть слышный  шелест  прошел  за  спиной  вождя.  Кто-то  вздохнул  с
облегчением, другие, напротив, напряглись, готовые оспаривать  самовольное
решение.
     - Но... - не давая времени разгореться недовольству, продолжил Бойша,
- пока вы не переплывете Белоструйную, ваши  матери  будут  заложниками  у
нас, потому что верить вам трудно. Сейчас, пока вы стоите посреди  реки  и
не можете отступить, потому что боитесь людей-птиц, вы готовы обещать все,
но мои люди опасаются, что взойдя на берег, вы скажете иное.
     - Мы согласны, - донеслось из-под обрыва. - Наши матери  однажды  уже
родили нас на свет, и сейчас готовы вновь подарить жизнь своим детям.
     - А за проход сквозь наши земли, - продолжал диктовать Бойша, - и  за
прежние обиды, и в знак будущего  мира  вы  оставите  нам  своих  дочерей,
которым этой осенью подойдет пора называться невестами. В наших  домах  не
поровну женихов и  невест,  поэтому  нам  надо...  -  вождь  на  мгновение
запнулся, спешно принимая решение, - восемь девушек,  которых  мы  выберем
сами.
     Бородатый медленно, через силу кивнул.
     Прадеды были неправы, когда  начали  эту  войну.  Мы  согласны.  Ради
завтрашнего мира, ради того, чтобы жил род.
     Он повернулся и пошел в воду.
     - Женщины пусть идут первыми! - крикнул Бойша.
     Таши  глядел  вслед  уплывающему  бородачу  и  медленно,   с   трудом
соображал. Мысли тяжко ворочались, словно по затылку  тяпнули  преизрядной
дубинкой. Почему вождь потребовал восемь невест? Род делится на  несколько
больших семей, и лишь шаман и старухи умеют  разобраться,  кому  из  какой
семьи надо выбирать невесту. Порядок этот менялся год  от  года,  и  почти
каждый  раз  случалось,  что  женихам  какой-нибудь   семьи   не   хватало
нареченных,  поскольку  та  семья,  куда  позволено  свататься,  оказалась
меньше. И это в то время, когда в другой семье девушки остаются бобылками.
Старухи говорили, что в этом году  семеро  парней  не  найдут  себе  пары.
Почему же вождь потребовать восемь невест? Неужели, восьмая  предназначена
ему? Пожалел, значит, вождь отдавать на позорище вдову...  Или,  напротив,
верит, в Таши, хочет ему правильную семью, а не жизнь с перестарком.  Один
Лар знает, о чем думает вождь, а Таши дозволено лишь  догадки  строить  да
мучиться неизвестностью.
     Посланец тем  временем  вернулся  к  своим,  некоторое  время  что-то
разъяснял  им,  после  чего  первые  плоты  двинулись   поперек   течения.
Большинство мужчин, как и было приказано, остались на отмели.
     - А вот сейчас, - смачно протянул пастух Мачо, - баб и пожитки наверх
поднять, а мужиков в распыл, чтобы понимали, с  кем  дело  имеют!..  Жаль,
Бойша у нас не мужик, а кисель  овсяный.  Так  сделать,  всем  бы  молодух
достало.
     - Ума у тебя достало, такое сказануть, - отозвался Муха.  -  Никак  у
баранов своих набрался. Молодку ему захотелось... А потом эта  молодка  за
мужа да за братьев тебя ночью придушит.
     - Меня, поди, не придушит! - отмахнулся Мачо.
     - Я сам тебя придушу! - Муха ловчей перехватил острогу, которую  даже
в бою предпочитал всякому иному оружию. - Чтобы ты род не позорил.
     - Еще подумать надо, кто род позорит... - проворчал Мачо и на  всякий
случай отошел в сторонку.
     Плоты ткнулись в берег. Первой  на  камни  сошла  высокая  старуха  в
нарядной меховой кацавейке. Ни годы, ни тяжкий труд не сумели  согнуть  ее
спину и погасить огонь глаз. Следом на обрыв поднялись еще шестеро старух,
старших в своих семьях, а за ними бледные, жмущиеся друг к другу  девчонки
- те, кому этой осенью предстояло пройти посвящение.
     - Мы пришли,  -  произнесла  предводительница,  глядя  поверх  головы
Бойши. - А это наши дочери. Выбирай.
     - Не мужское дело девчонок  щупать,  -  проворчал  Бойша.  -  Не  коз
покупаем. Сейчас придут наши хозяйки, они выберут. И  не  смотри  на  меня
волком, - добавил он. - Не на смерть девиц отправляешь. Дозволит Лар - еще
свидишься с дочками.
     Таши с мистическим ужасом смотрел на сбившихся в кучу девушек. Сейчас
старухи выберут среди них восьмерых, а потом случай отдаст одну из  восьми
ему. Великий Лар, зачем? Пусть лучше будет вдова. А еще лучше  -  умереть,
чтобы вовсе ничего не было. Вот только Унику жалко, и Лишку. И  до  смерти
не хочется умирать, зная, что ты человек. Светлый лар,  легкие  духи,  где
выход? И главное, ничто, даже самая малость не зависит от него. Зависит от
Ромара, от вождя, даже от Линги зависит, а  от  него  -  нет.  Смешно,  но
судьбу этих девочек тоже будут решать чужие люди. Вот именно - смешно. Что
еще остается делать? Только веселиться, как веселятся на похоронах,  чтобы
не огорчить умершего. И гадать, кого судьба бросит под него.  Может  быть,
вон ту, что повыше других. И без глаз видно, насколько она горда. Если рок
укажет на нее, ей сразу можно петь погребальную песнь. Или падет жребий на
невысокую, широколицую,  с  веснушками  от  уха  до  уха.  Должно  быть  -
хохотушка, хотя сейчас стоит как  замороженная.  Парни,  обсуждая  друг  с
другом девчонок, о таких стараются зря не болтать, а то узнает - спуску не
даст. Такая - если любит, то безоглядно, а коли ненавидит,  так  от  души.
Дайте,  предки,  ей  счастья  с  любимым,  избавьте  от  меня...  А  вдруг
достанется ему вон та, черноглазая, чем-то похожая на Унику...
     Таши почувствовал, что лицо у него  непроизвольно  дергается,  каждый
мускул пляшет сам по себе, словно бьющийся  в  припадке  шаман,  проникший
духом в верхний мир. Таши с силой провел рукой по лицу, стараясь  прогнать
постыдную дрожь, резко отвернулся и стал смотреть на  реку,  где  медленно
двигались плоты, перевозящие детей,  женщин  и  стариков.  Мужчины  как  и
прежде остались на отмели, но теперь почти все они повернулись  к  низкому
луговому берегу и спешно готовили оружие. Там,  из  пересохшего  утреннего
марева катилась  к  берегу  знакомая  лавина  птиц  и  визжащих  карликов.
Мелькали черточки пик, мозолистые трехпалые ноги гулко  ударяли  в  землю,
бесновались на птичьих спинах лилипуты, обозленные, что добыча  ускользает
из-под носа.
     Таши зарычал и, скатившись с обрыва, бросился в реку. Он плыл, сильно
загребая правой рукой, а левой держал над головой  лук  с  туго  натянутой
бычьей жилой. Лишь бы успеть на отмель прежде,  чем  карлики  поймут,  что
туда вброд не добраться. Успеть выстрелить, прежде чем враг растворится  в
желтеющей степи! Выстрелить хотя бы  один  раз.  Расплатиться  за  прежнюю
неудачу и позорное бегство!
     Сыновья тура спустили луки все разом, ударив по диатритам,  когда  те
были у самой кромки воды. Две сотни стрел пропали впустую:  они  безвредно
скользили по плотному перу, отскакивали,  не  причинив  урона.  Лишь  одна
птица, которой боевая стрела вошла в глаз, заметалась,  бестолково  кружа,
забила обрубками крыльев и рухнула,  вспенивая  воду  и  придонную  грязь.
Карлик откатился  в  сторону,  поднялся  было  на  четвереньки,  собираясь
бежать, но в ту же секунду его разом продырявило несколько стрел, так  что
больше он уже не поднялся.
     Наездники гнали своих бегунов в воду, но как и в прошлый раз птицы не
осмелились войти в реку глубже чем по колено. Карлики напрасно улюлюкали и
кидали дротики - брошенные немощной рукой они не достигали отмели.  Второй
залп лучников вообще не сбил ни одной птицы, но все  же  диатриты  поняли,
что их положение не так уж безопасно. Нападавшие развернули птиц прочь  от
берега. К этому времени Таши уже нащупал  ногами  дно  и  тоже  вступил  в
битву. Стрелять, держа лук горизонтально, чтобы он не коснулся воды,  было
трудно и непривычно, но все  же  тонкая  неоперенная  стрела  вонзилась  в
открывшуюся спину отходящего всадника и разом сшибла его  на  землю.  Таши
захохотал:  он  все-таки  вернул  диатритам  их  кость!  Вторая