будет именно этим - неуклюжим поиском темы. Та общность,
которая была между нами раньше, та естественность, которая была в  наших
отношениях, исчезли. До меня дошло, что я становился для  нее  таким  же
чужим, как для всех остальных.
   Джейн оглядела зал.
   - Действительно приятное место, - сказала она.
   - Да, - согласился я. - Действительно приятное.
   Ничего другого я не мог придумать, только повторить ее слова.
   Сервис был великолепен. К  нашему  столу,  очевидно,  был  прикреплен
виртуальный взвод официантов, но они не нависали над нами, не  создавали
неловкости. Когда кончалась одна перемена, официант молча и умело уносил
посуду, заменяя ее следующим блюдом.
   Заканчивая салат, Джейн допила бокал, и я налил ей второй.
   - Я тебе рассказывала про мамочку Бобби Тетертона? - спросила она.
   Я покачал головой, и она  стала  мне  излагать  историю  конфликта  с
чересчур заботливой мамашей, который произошел сегодня у них  в  детском
саду.
   Я слушал и думал, что, быть может, ничего страшного не происходит  на
самом деле. Может быть, я все это вообразил. Джейн вела себя так,  будто
все было нормально, все хороню. Может быть, я только вообразил пролегшую
между нами трещину. Нет.
   Что-то все же случилось. Что-то между нами встало. Мы всегда делились
своими проблемами, всегда обсуждали все наши трудности в колледже или на
работе. Я не был знаком с ее коллегами по детскому саду, но она  их  мне
представила, как живых, я знал их по имени, и  мне  было  небезразлично,
что делается у нее на работе.
   Но сейчас я блуждал где-то мыслями, пока Джейн вела  свой  рассказ  о
сегодняшних несправедливостях.
   А мне ее день был неинтересен. Я отключился, перестал слушать. У  нас
всегда были отношения уравновешенные, отношения современные, и я  всегда
считал ее работу и ее карьеру не менее важными, чем свои.  Это  не  была
риторика, не то, чтобы я заставлял себя так считать  по  обязанности,  -
так было на самом деле. Ее жизнь была так же важна,  как  моя.  Мы  были
равными.
   Но  больше  у  меня  не  было  такого  чувства.  Ее  проблемы   стали
ничтожно-мелкими по сравнению с моими.
   Она трещала что-то о детях, которых я не знал и знать не  хотел.  Мне
надоела ее болтовня, и я начинал злиться. Я не сказал ей о том, что меня
не замечают, о своем открытии, что я  -  квинтэссенция  среднего...  но,
черт побери, она же могла заметить, что что-то не  так,  и  должна  была
меня спросить. Она должна была попытаться поговорить со мной,  выяснить,
что меня беспокоит, и попытаться подбодрить меня.  Не  должна  была  она
притворяться, что все о'кей.
   - ...сначала эти родители доверяют нам своих детей, - говорила она, -
а потом они же пытаются нас учить, как...
   - Мне не, интересно, - перебил я ее.
   Она осеклась, моргнула.
   - А?
   - Мне глубоко плевать на весь твой детский сад.
   Ее рот захлопнулся и искривился мрачной улыбкой. Она  кивнула,  будто
случилось то, чего она ждала.
   - Наконец-то, - сказала она. - Наконец-то ты сказал правду.
   - Слушай, давай просто поедим с удовольствием.
   - После этого?
   - После чего? Мы что,  не  можем  просто  поесть  и  хорошо  провести
время?
   - В молчании? Ты этого хочешь?
   - Послушай...
   - Нет, это ты послушай. Я не знаю, что с тобой творится, не знаю, что
тебя последнее время грызет...
   - А если попытаться спросить?
   - Я бы попыталась, если бы думала, что от этого будет толк. Но ты уже
месяц или больше живешь в своем собственном мире. Ты  сидишь  все  время
мрачный, ничего не говоришь, ничего не  делаешь,  только  затыкаешь  мне
рот...
   - Затыкаю тебе рот?
   -  Да!  Каждый  раз,  когда  я  пытаюсь  к  тебе  подойти,  ты   меня
отталкиваешь...
   - Я тебя отталкиваю?
   - Когда мы последний раз были вместе? - Она смотрела на меня в  упор.
- Когда ты последний раз пытался быть со мной?
   Я оглядел ресторан, чувствуя неловкость.
   - Не устраивай сцен, - попросил я.
   - Сцен? А вот захочу и устрою. Я этих людей не знаю и никогда  больше
их не увижу. Какое мне дело до того, что они подумают?
   - Мне есть дело.
   - А им - нет.
   Она была права. Мы говорили на повышенных тонах и явно ссорились,  но
никто на нас не посмотрел и не обратил ни малейшего внимания.  Я  решил,
что это из вежливости и от хорошего воспитания.  Но  голосок  у  меня  в
голове говорил, что это я создал какое-то  силовое  поле,  делающее  нас
невидимыми для окружающих.
   - Давай сначала доедим, - сказал я. - Поговорим об этом дома.
   - Нет, сейчас.
   - Сейчас я не хочу.
   Она  посмотрела  на  меня  взглядом  персонажа  из   мультфильма.   В
наигранном, преувеличенном изумлении на ее лице я увидел рождение мысли,
озарения.
   - Тебя больше не интересуют наши отношения. Тебя больше не  интересую
я. Тебя не интересуем мы с тобой. Ты даже не хочешь защищать то,  что  у
нас есть. Все, что тебя интересует, - это ты сам.
   - На самом деле это я стал тебе безразличен, - возразил я.
   - Это не правда. Ты для меня значишь много и значил всегда. Но я  для
тебя ничего не значу.
   Она смотрела на меня через стол, и от  этого  взгляда  мне  стало  не
только неловко, но и невыносимо грустно. Она смотрела на  меня,  как  на
незнакомца, будто она только что  обнаружила,  что  меня  клонировали  и
заменили бездушной самозванной копией.  Я  видел  на  ее  лице  ощущение
потери, я видел, как она глубоко ранена и одинока, и я хотел броситься к
ней и схватить ее руки в свои, и сказать ей, что я все тот же, каким был
всегда, что я люблю ее и  готов  себя  убить,  если  сказал  или  сделал
что-нибудь, что сделало ей больно. Но что-то меня  удержало.  Что-то  не
пустило. Я до смерти хотел исправить то, что сломалось  между  нами,  но
что-то заставило меня отвести глаза и уткнуться в тарелку.
   И я взял вилку и стал есть.
   - Боб? - позвала она.
   Я глядел в тарелку.
   - Боб? - Осторожно, вопросительно.
   Я не ответил, продолжая есть. Она тоже  взяла  вилку  и  стала  есть.
Плавно и бесшумно официант убрал мою тарелку и заменил ее другой.
 
*** 
 
   Август стал сентябрем.
   Однажды утром я нашел у себя на столе  конверт  плотной  бумаги.  Это
было рано, Дерек еще не пришел, и офис был мой. Я сел,  взял  конверт  и
уставился на строки  зачеркнутых  адресов.  Маршрут  этого  конверта  за
последний месяц был отражен на его поверхности  различными  чернилами  с
разными подписями,  и  я  вдруг  понял,  как  я  ненавижу  свою  работу.
Просматривая  список  фамилий   и   отделов,   нацарапанный   небрежными
каракулями, я обнаружил, что тут нет ни одного человека,  к  которому  я
испытывал бы теплые чувства.
   И еще до меня дошло, сколько я здесь уже торчу.
   Три месяца.
   Четверть года.
   И скоро будет и полгода. Потом целый год. Потом два.
   Я уронил конверт, не открывая, подавленный неимоверно. Так  я  сидел,
глядя на противный пустой офис, потом потянулся к  конверту,  раскрыл  и
заглянул.
   Визитные карточки.
   Сотни карточек, целый белый блок в небольшой коробочке. На верхней  я
увидел свою фамилию и должность рядом с эмблемой "Отомейтед  интерфейс",
адресом и номером почтового ящика компании.
   Мои первые визитные карточки.
   Я должен был  быть  доволен.  Я  должен  был  обрадоваться.  Испытать
какие-нибудь  положительные  эмоции.  Но  вместо  того  эта  пачка  карт
наполнила меня каким-то чувством,  родственным  ужасу.  Они  говорили  о
привязи, о том, что я - часть корпорации, что я здесь надолго. Это  было
как подписать контракт, как  прилипнуть  на  клей,  как  взять  на  себя
обязательство. Я чуть не завопил. Я чуть их  не  выбросил.  Я  хотел  их
отослать обратно.
   Но ничего этого я не сделал.
   А вытащил несколько карточек из коробки, переложил в свой бумажник, а
остальные сунул в правый верхний ящик стола.
   Ящик закрылся  с  металлическим  щелчком,  слишком  громким  и  будто
ставящим точку.
   Я понял, что  смотрю  на  постоянно  заедающую  замочную  скважину  в
середине дверцы ящика. Вот это оно и есть. Вот это моя  жизнь.  Здесь  я
проведу лет сорок своей  жизни,  потом  выйду  на  пенсию,  потом  умру.
Пессимистический   взгляд   на    ситуацию,    может    быть,    излишне
мелодраматический. Но по сути верный. Я знал, что собой  представляю.  Я
знал свою личность и возможности. Теоретически я мог сменить  работу.  Я
даже мог вернуться в колледж и получить еще одну  степень.  Возможностей
много.  Но  я  знал,  что  ничего  из  этого  не  случится.   Я   просто
приспособлюсь к ситуации и буду так жить, как делал  всегда.  Я  не  был
инициатором, делателем, непоседой. Я был ведомым, я был инертным.
   И так и пройдет моя жизнь.
   Мысли вернулись к мечтам в начальной и средней школе, к  моим  планам
стать астронавтом,  рок-звездой,  кинорежиссером.  Неужели  у  всех  так
бывает? Наверное, да. Ни один ребенок  не  хочет  быть  бюрократом,  или
технократом,  или  управленцем   среднего   звена   -   или   помощником
координатора по межофисным процедурам и документации фазы два.
   На эти работы мы попадаем, когда умирают наши мечты.
   И это то, чем они и были - мечтами. Мне  не  суждено  было  стать  ни
астронавтом, ни рок-звездой, ни кинорежиссером. Я оказался там, где  мне
и место, стал тем, кем должен был  стать,  и  реальность  этой  ситуации
угнетала меня сильнее всего.
   Дерек пришел точно в восемь, не заметил меня, как всегда,  и  тут  же
начал звонить по телефону. В девять позвонил Банке и сказал,  что  хочет
видеть меня и Стюарта, и я поднялся к нему в офис,  и  они  оба  долбили
меня полчаса, объясняя, насколько неудовлетворительна составленная  мною
документация по GeoComm.
   Остаток дня я переписывал описание функций GeoComm, которое  составил
ранее.
   Я вспомнил, что ровно пять лет назад начал ходить в колледж Бри.  Как
много изменилось за эти пять лет. Тогда я был только  что  из  школы,  и
будущее  ждало  меня.  Теперь   я   неумолимо   приближался   к   своему
тридцатилетию, запертый в клетке  отвратительной  работы,  и  жизнь  моя
уперлась в тупик.
   Переписывая свои изменения на компьютере,  я  случайно  нажал  не  ту
клавишу и угробил десять страниц работы. Я посмотрел на  часы.  Половина
пятого. Полчаса до конца дня. За полчаса мне никак не напечатать это все
снова.
   "Дошел до дна, -  подумал  я.  -  Уж  хуже,  чем  теперь,  ничего  не
случится". Как всегда, я ошибся.
 
*** 
 
   Когда я вернулся, дома  было  темно  и  все  еще  пахло  завтраком  -
поджаренным хлебом, яйцами, апельсиновым соком. Я щелкнул выключателем.
   В гостиной было пусто. Не в том смысле, что никого, а в  том  смысле,
что и мебели не было. Исчез диван и кофейный столик. Телевизор  остался,
но видеомагнитофона не было. Фикуса и папоротника тоже  не  было.  Стены
остались голыми - с них сняли все репродукции.
   Я будто попал в иное измерение, в сумеречную  зону.  Слишком  сильная
реакция? Возможно, но вид пустой квартиры так  меня  потряс,  был  таким
неожиданным, что я не мог выделить детали, только воспринимал ситуацию в
целом, и эта ситуация была столь ошеломляющей, что я ничего не понимал.
   Хотя одну вещь я понял сразу.
   Джейн ушла от меня.
   Снимая на ходу галстук, я кинулся в кухню. И тут многого не  хватало:
тостера, кастрюль.
   Записка на кухонном столе.
   Записка?
   Оцепенелый, я смотрел на клочок бумаги с моим именем. Это было  никак
не похоже на Джейн. Совсем не в ее характере. Она никогда так не делала.
Если она была несчастна, если у нее  бывали  проблемы,  она  мне  о  них
рассказывала, и мы вместе спорили, ища выход. Она  бы  не  могла  просто
собрать вещи и улизнуть, оставив мне записку.  Она  бы  не  сдалась  так
легко. Она не могла уйти от меня, от  нас,  от  того,  что  было  у  нас
общего.
   Первое, что мне должно было бы прийти в  голову  -  что  ее  забрали,
похитили те же люди, что ограбили нашу квартиру.
   Но почему-то я знал, что это не так.
   Джейн ушла от меня.
   Не знаю, откуда я это знал, но знал. Может быть, я видел  приближение
этого, но не хотел признавать. Я возвращался  мыслью  назад,  вспоминая,
как она говорила, что в совместных отношениях общение - это главное, что
если даже двое любят друг друга, отношений не будет, если они  не  могут
общаться. Я вспомнил, как она все эти месяцы пыталась со мной  говорить,
пыталась разговорить меня, чтобы я рассказал ей, что меня беспокоит, что
со мной творится.
   Я  вспомнил  вечер  в  "Элизе".  С  того   вечера   мы   очень   мало
разговаривали. Несколько раз мы по этому поводу ссорились, она  упрекала
меня, что  я  скрываю  свои  чувства  вместо  того,  чтобы  открыться  и
разделить их с нею, а я лгал, что нет у меня никаких чувств,  чтобы  ими
делиться, что все у меня в порядке. Но даже наши  ссоры  были  вялыми  и
тепловатыми, а не страстными битвами, как раньше.
   Я снова посмотрел на сложенный листок из блокнота с моим именем.
   Может быть, она должна была мне сказать, что собирается уйти.  Но  мы
действительно мало разговаривали последнее время,  и  в  этом  контексте
записка вполне имела смысл.
   Я взял листок и развернул его.
 
   Дорогой Боб!
   Это самые трудные слова, которые мне приходилось в жизни писать.
   А не хотела, чтобы так вышло, и я знаю, что это не правильно, но я не
могла бы сказать этого тебе в лицо. Я не могла бы через это пройти.
   Я знаю, что ты думаешь. Я знаю, что ты чувствуешь.  Я  знаю,  что  ты
сердишься, и ты имеешь полнее право. Но у нас уже ничего не получится. Я
это вертела так и этак, думая, не могли бы мы  что-нибудь  сделать,  или
нам расстаться на время вроде пробного развода, но я решила,  что  лучше
будет сразу отрезать. Сначала это будет  тяжело  (по  крайней  мере  для
меня), но я думаю, что в конечном счете это оптимальное решение.
   А люблю тебя. Ты это знаешь. Но иногда одной любви мало.  Чтобы  были
настоящие отношения, должно быть доверие и готовность делиться. У нас их
нет. Может быть, никогда и не было - не знаю. Хотя,  наверное,  когда-то
были.
   Я не хочу никого винить. Это не твоя вина, что так вышло. И  не  моя.
Это наша общая вина. Но я знаю нас обоих. Я  знаю  себя,  знаю  тебя,  и
знаю, что если мы даже скажем, что  попробуем  все  уладить,  ничего  не
выйдет. Лучше проститься сейчас, пока не стало совсем плохо.
   Боб, я никогда тебя не забуду. Ты всегда будешь частью моей души.  Ты
первый человек, которого я  любила,  единственный  человек,  которого  я
любила. Я всегда буду тебя помнить.
   Я всегда буду тебя любить.
   Прощай.
 
   Под этим  была  ее  подпись.  Она  подписалась  полностью,  именем  и
фамилией,  и  этот  штрих  официальности  ранил   меня   больнее   всего
остального. Сказать, что я чувствовал внутри пустоту - штамп, но так это
было. Боль  была  почти  физической,  неопределенная  боль,  не  имеющая
центра, мечущаяся между головой и сердцем.
   "Джейн Рейнольдс".
   Я снова посмотрел на записку у себя в  руке.  Когда  я  перечитал  ее
снова, меня задел уже не только излишний формализм подписи.  Все  письмо
было сухим и жестким. Слова и чувства были все на месте, но казались они
знакомыми и слишком уж готовыми. Я их  читал  до  того  в  ста  романах,
слышал и видел в ста фильмах.
   Если она меня так  любит,  почему  нет  слез?  Интересно.  Почему  не
смазана ни одна буква, почему чернила не потекли?
   Я выглянул из кухни обратно в гостиную. Кто-то же помог  ей  вытащить
мебель: диван, стол. Кто? Какой-то мужчина? С которым она встречается? С
которым она трахается?
   Я тяжело сел на стул. Нет. Я знал, что это не тот случай.  Она  ни  с
кем не встречается. Она даже не была бы способна от меня такое скрыть. И
даже не пыталась бы. О таком она бы мне сказала.  Это  она  бы  со  мной
обсудила.
   Наверное, отец помог ей перебраться. Я  побрел  из  кухни  в  спальню
через гостиную. Здесь утрат было меньше, но они были  более  личными,  и
потому было больнее. Мебель вся  осталась.  Кровать  была  на  месте,  и
туалетный столик тоже, но покрывала с кровати и  кружевной  салфетки  со
столика не  было.  В  шкафу  остались  только  мои  вещи.  Фотографии  с
подзеркальника тоже исчезли.
   Я сел на кровать. Внутри у меня  было  как  в  квартире  -  физически
ничего не изменилось, но я был выпотрошен, опустошен, лишен души,  будто
сердце убрали. Я сидел, а в комнате темнело, день переходил  в  сумерки,
сумерки в вечер.
   Я  состряпал  себе  ужин  -  макароны  с  сыром,  посмотрел  новости,
"Вечернее шоу" и все передачи, которые обычно смотрел. Я смотрел и в  то
же время не смотрел, ожидая звонка от Джейн и не ожидая его.  Как  будто
моя личность расщепилась на несколько, и каждая  думала  о  своем,  а  я
осознавал одновременно их все, но в результате  сидел  в  оцепенении  на
кровати и не шевелился,  пока  на  начался  поздний  выпуск  новостей  в
одиннадцать.
   Странно было входить в темную пустую спальню, странно было не слышать
Джейн в душе, и при выключенном телевизоре я вдруг ощутил,  как  тихо  в
доме. Откуда-то с улицы, приглушенно  и  неразличимо,  доносились  звуки
студенческой вечеринки. Там, за дверью, жизнь шла, как шла.
   Я разделся, но не бросил вещи на пол, как всегда, а решил положить их
в корзину, как всегда настаивала  Джейн.  Я  отнес  штаны  и  рубашку  в
ванную, открыл пластиковую крышку корзины для грязного белья и собирался
бросить туда вещи, когда заглянул внутрь.
   На дне корзины рядом с парой моих носков лежали трусы Джейн.
   Белые, хлопковые.
   Я уронил вещи на  пол.  Я  тяжело  сглотнул.  Вдруг  при  взгляде  на
свернутое белье Джейн мне захотелось заплакать. Я вспомнил, как  впервые
ее увидел. Она надела на занятия белые трусы и джинсы с прорехой в паху.
Я сидел напротив нее в библиотеке и видел, как выглядывает белое из дыры
в синем, и ничего в жизни меня никогда так не возбуждало.
   С мокрыми глазами я наклонился и достал трусы из корзины.  Осторожно,
будто  они  могли  разбиться,  я  медленно  их   развернул.   Они   были
влажноватыми на ощупь, а когда я поднес их к лицу, они едва слышно пахли
ею.
   - Джейн, - шепнул  я,  и  мне  сладко  было  произносить  ее  имя.  Я
повторил:
   - Джейн. Джейн...
 
Глава 10 
 
   Джейн не было уже три недели. Я сел на стул и посмотрел на  календарь
на  стене  слева  от  себя.  Там  было   пятнадцать   красных   крестов,
зачеркнувших рабочие дни месяца.
   Как каждое утро, я перечеркнул еще один день - сегодняшний. Глаза мои
тянуло к первому кресту - третье сентября. С тех пор, как Джейн ушла, от
нее ничего не было. Она не заглянула  посмотреть,  как  я  тут,  она  не
послала мне письма, что у нее все нормально. Я ожидал, что она проявится
- если не по сентиментальным причинам, то хотя  бы  по  практическим.  Я
думал, что нужно будет обсудить какие-то материальные вещи - что-нибудь,
что она забыла и просит меня ей прислать, почту, которую ей  переправить
- но она наглухо обрезала все контакты.
   Я волновался за нее, и не раз было думал съездить в детский сад,  где
она работала или даже позвонить ее родителям - просто проверить,  что  у
нее все о'кей, но так этого и не сделал. Наверное, боялся.
   Хотя по резкому  уменьшению  потока  почты  я  мог  понять,  что  она
сообщила на почту о перемене адреса, иногда на ее имя все  же  приходили
счета, письма или реклама, и я это для нее сохранял.
   На всякий случай.
   После работы я  заехал  за  молоком  и  хлебом,  но  в  конце  концов
настолько  махнул  на  все  рукой,  что  купил  полгаллона   шоколадного
мороженого и пакет орехов. Во все кассы была очередь, так что  я  выбрал
из них ту, где было народу поменьше.  Кассирша  была  молода  и  хороша,
стройная брюнетка, и она мило болтала с человеком впереди  меня,  быстро
пропуская его покупки через сканер. Я смотрел на них обоих  с  завистью.
Хотел  бы  я  иметь  эту  способность  завязать  разговор  с  незнакомым
человеком, поговорить о погоде или о текущих событиях или вообще  о  чем
угодно, о чем люди говоря