ся по всяким там, сударь мой,  постоялым
дворам  да с хозяевами браниться! Пожалуйте лучше ко мне. Просим  покорно,
нижайший поклон, не побрезгуйте, милостивец, удостойте. Радость вступит  с
почтенной особой вашей в скромные покои мои.
     Что  было  делать? Я согласился, это меня даже устраивало. Мой  новый
хозяин жил в собственном доме, на третьей улице. Он немедля провел меня  в
гостевую горницу
     -  С  дороги, поди, пыли без счету наглотаться пришлося, -  промолвил
он.
     Снова  появилась  масленка, ветошь и солидол.  Я  уже  знал,  что  он
скажет, - натура роботов довольно проста. И точно:
     -  Очистивши  члены, извольте в потешную, - сказал  он,  -  потешимся
самдруг...
     И  закрыл  дверь.  Ни к масленке, ни к солидолу я не  притронулся,  а
только  проверил в зеркале свою гримировку, начернил зубы и четверть  часа
спустя,  с  некоторой тревогой ожидая предстоящей "потехи", уже  собирался
идти,  как вдруг откуда-то снизу донесся протяжный грохот. На этот  раз  я
уже  не  мог убежать. Я спускался по лестнице под такое громыханье, словно
кто-то  в  щепки  рубил  железный чурбан. Потешный  покой  ходил  ходуном.
Хозяин,  раздевшись до железного корпуса, каким-то необычного вида тесаком
разделывал на столе большущую куклу.
     -  Милости  просим, гость дорогой! Можете, сударь,  вволюшку  то-воно
туловко  распотрошить, - сказал он, прервав рубку и  указывая  на  другую,
лежавшую  на полу куклу, чуть поменьше. Когда я к ней подошел,  она  села,
открыла глаза и принялась слабым голосочком твердить:
     -  Сударь - я дитя невинное - смилуйтесь - сударь - я дитя невинное -
смилуйтесь...
     Хозяин  вручил  мне  топор,  похожий на алебарду,  но  с  укороченной
рукоятью.
     -  Ну-тко, почтеннейший, прочь тоскованье, прочь печалованье - руби с
плеча, да бодрее!
     - Ино... не по нраву мне детки... - слабо возразил я.
     Он застыл неподвижно.
     -  Не  по  нраву? - повторил он за мной. - Уж как жаль.  Удручили  вы
меня, сударь. Как быть? Единых я ребятенков держу - слабость то моя,  так-
то... Разве телятко испробуете?
     Так   началась  моя  невеселая  жизнь  на  Карелирии.  Поутру,  после
завтрака,  состоявшего из кипящего масла, хозяин отправлялся на службу,  а
хозяйка что-то яростно распиливала в опочивальне - должно быть, телят,  но
наверняка не скажу. Не в силах вынести весь этот визг, мычанье и грохот, я
уходил   из   дому.   Занятия  горожан  были  довольно-таки   однообразны.
Четвертование,  колесование, припекание, шинкование - в  центре  находился
луна-парк  с  павильонами, где покупателям предлагались  самые  изощренные
орудия.  Через  несколько дней я уже не мог смотреть даже  на  собственный
перочинный  нож,  и  лишь  чувство  голода  по  вечерам  заставляло   меня
отправляться за город и там, укрывшись в кустах, торопливо глотать сардины
и  печенье.  Не  диво,  что при таком довольствии мне  постоянно  угрожала
икота, смертельно опасная для меня.
     На  третий  день  мы  пошли  в  театр.  Давали  драму  под  названием
"Трансформарий".   Это   была   история   молодого,   красивого    робота,
претерпевавшего  жестокие  мучения  от  людей,  то  бишь  клеюшников.  Они
обливали его водой, в масло ему подсыпали песок, отворачивали винтики, из-
за чего он поминутно грохался оземь, и все в таком роде.
     Зрители  негодующе  скрежетали. Во втором действии появился  посланец
Калькулятора, и молодой робот был избавлен от рабства; в третьем  действии
детально  изображалась  судьба  людей, как легко  догадаться,  не  слишком
завидная.
     Со  скуки я рылся в домашней библиотеке хозяев, но тут не было ничего
интересного: несколько жалких перепечаток мемуаров маркиза де Сада да  еще
брошюрки наподобие "Опознания клеюшников", из которых я запомнил несколько
фраз.  "Клеюшник,  -  говорилось там, - собою  зело  мягок,  консистенцией
сходство  имеет  с клецкою... Глаза его суть туповатые, водянистые,  являя
образ  душевной  оного  гнусности. Физиогномия резиноподобная...",  и  так
далее, чуть ли не на сотне страниц.
     По  субботам  приходили  в гости виднейшие  горожане  -  мастер  цеха
жестянщиков,  помощник  градского  оружейничего,  цеховой  старшина,  двое
протократов,  один альтимуртан, - к сожалению, я не мог  понять,  кто  это
такие,  поскольку говорили все больше об изящных искусствах, о  театре,  о
превосходном   функционировании   Его   Индуктивности;   дамы   потихоньку
сплетничали. От них я узнал о скандально известном в высших кругах  повесе
и шалопае, некоем Подуксте, который прожигал жизнь почем зря, окружал себя
целыми  хороводами  электровакханок и осыпал  их  драгоценными  лампами  и
катушками. Но мой хозяин не выказал особенного смущения, когда я  упомянул
о Подуксте.
     - Молодая сталь, молодой ампераж, - добродушно промолвил он. - Ржавок
прибудет, ампер поубудет, тут он и сбавит ток...
     Одна  бесподобка,  бывавшая  у нас изредка,  Бог  весть  отчего  меня
заприметила и однажды, после очередного кубка горячего масла, шепнула:
     - Любезный мой! Люба ли я тебе? Скрадемся ко мне, поэлектризуемся...
     Я сделал вид, будто не расслышал ее из-за искренья катодов.
     Хозяин с хозяйкой обыкновенно жили в сердечном согласии, но как-то  я
невольно   стал  свидетелем  ссоры;  супруга  вопила:  "Чтоб  те   в   лом
превратиться!" - он, как и положено мужу, отмалчивался.
     Бывал у нас известный электролекарь, куратор городской клиники, и  от
него я узнал, что роботы тоже подвержены сумасшествию, а самая тяжелая его
форма - маниакальное убеждение, будто они - люди. И хотя прямо он этого не
сказал, можно было понять, что эта мания в последнее время все ширится.
     Однако  на  Землю  я  этих сведений не передавал:  они  казались  мне
слишком  скудными, да и не хотелось брести через горы к  ракете,  где  был
передатчик.  Однажды  утром  (я  как раз приканчивал  очередного  теленка,
которым  хозяева  снабжали меня каждый вечер, в убеждении,  что  ничем  не
доставят мне большей утехи) весь дом огласился яростным стуком. Стучали  в
ворота.  Моя тревога оказалась даже слишком оправданной. Это была полиция,
то  есть алебардисты. Меня вывели на улицу под конвоем, без единого слова,
на  глазах моих оцепеневших от ужаса хозяев; заковали в кандалы, запихнули
в  тюремный  фургончик  и  повезли в тюрьму.  У  ее  ворот  уже  поджидала
враждебно  настроенная  толпа, встретившая меня злобными  воплями.  Я  был
брошен  в одиночную камеру. Когда дверь за мною захлопнулась, я уселся  на
железные  нары и громко вздохнул. Теперь мне ничто уже не могло повредить.
Я  стал  вспоминать,  сколько я перевидал тюрем в самых  разных  закоулках
Галактики,  но  так и не смог сосчитать. Под нарами что-то  валялось.  Это
была брошюрка об опознании клеюшников. Нарочно ее, что ли, подбросили,  из
низменного  злорадства? Я невольно открыл ее. Сначала прочел, что  верхняя
часть  клеюшного туловища шевелится по причине так называемого дыхания;  и
как проверить, не будет ли поданная им рука тестовидной и не исходит ли из
его  ротового  отверстия  еле заметный ветерок. В  состоянии  возбуждения,
говорилось  в  конце раздела, клеюшник выделяет водянистую  жижу,  главным
образом лбом.
     Это  было  довольно точно. Я выделял эту водянистую  жижу.  Вообще-то
исследование Вселенной выглядит несколько однообразным, а все из-за этого,
почти  непременного  этапа  любой экспедиции,  каким  является  сидение  в
тюрьмах  -  звездных, планетных и даже туманностных; но  никогда  еще  мое
положение не было столь беспросветным. В полдень стражник принес мне миску
теплого   масла,   в  котором  плавало  несколько  круглых   дробинок   от
подшипников.  Я  попросил чего-нибудь посъедобнее, раз уж меня  все  равно
раскрыли,  но  он,  саркастически скрежетнув, ушел. Я  стал  барабанить  в
дверь,  требуя  адвоката. Никто не отвечал. Под вечер, когда  я  съел  уже
последнюю  крошку  печенья,  отыскавшуюся внутри  панциря,  ключ  в  замке
загремел,  и  в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным  портфелем  в
руке.
     -  Будь  ты проклят, клеюшник! - произнес он и добавил: - Я  защитник
твой.
     - Вы всегда так приветствуете своих подзащитных? - спросил я, садясь.
     Он  тоже  сел, дребезжа. Вид у него был препоганый. Стальные пластины
на животе совсем разошлись.
     -  Клеюшников - только так, - ответил он убежденно. - Единственно  из
почтенья  к  занятию своему - однако же не к тебе, бестыжая  гадина!  -  я
выкажу  свое  искусство твоей обороны ради, гнида!  Быть  может,  изыщется
способ смягчить уготованную тебе казнь до разборки на малые части.
     - Помилуй, - возразил я, - меня нельзя разобрать!
     -  Ха-ха!  -  заскрежетал адвокат. - Это лишь тебе представляется.  А
теперь говори, какое ты дело замыслил, мерзавец липучий!
     - Как твое имя? - спросил я. - Клаустрон Фридрак.
     - Скажи, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?
     -  В  клейковатости, - немедля ответил он. - Каковая карается  высшею
мерой.  А  сверх того, в изменническом злонырстве, в шпионстве по наущению
клейковины,  в кощунственном помышлении поднять руку на Его Индуктивность,
- довольно тебе, клеюшник навозный? Сознаешься ли в означенных винах?
     -  Точно  ли  ты адвокат? - спросил я - Говоришь ты как прокурор  или
следователь.
     - Я твой защитник.
     - Хорошо. Не сознаюсь ни в одной из этих вин.
     - Ужо полетят с тебя стружки! - заревел он.
     Видя,  какого  мне дали защитника, я умолк. Назавтра меня  повели  на
допрос.  Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней - если  это
было  возможно,  -  чем  вчерашний защитник. Он то рычал,  то  шептал,  то
взрывался жестяным хохотом, то снова принимался спокойно втолковывать мне,
что скорей он начнет дышать, нежели я избегну бесподобческого правосудия.
     На  следующем допросе присутствовал какой-то важный сановник, судя по
числу  искрившихся в нем ламп. Прошло еще четыре дня. Хуже  всего  было  с
едой.  Я  довольствовался брючным ремнем, размачивая его в  воде,  которую
приносили  раз  в день; при этом стражник держал миску подальше  от  себя,
словно это был яд.
     Через  неделю ремень кончился; к счастью, на мне были высокие ботинки
из  козлиной  кожи  - их языки оказались вкуснее всего, что  мне  довелось
отведать в тюрьме.
     На восьмое утро двое стражников велели мне собираться. Под охраной, в
тюремной машине меня доставили в Железный дворец, резиденцию Калькулятора,
и  по  великолепной  нержавеющей  лестнице,  через  зал,  инкрустированный
катодными лампами, провели в большое помещение без окон. Стражники  вышли,
я   остался   один.  С  потолка  свисала  черная  занавесь,   ее   складки
четырехугольником огораживали центр зала.
     - Жалкий клеюшник! - загремел чей-то голос; он словно бы доносился по
трубам  из  железного подземелья. - Бьет твой последний  час.  Молви,  что
милее тебе: шинковальня, костохряска или кромсальня?
     Я молчал. Калькулятор загудел, заухал и заговорил снова:
     -  Слушай,  липкая  тварь, прибывшая по наущению  клейковины!  Слушай
могучий   мой  голос,  клееныш  причмокнутый,  слизнючка  кисельчатая!   В
неизреченном  милосердии  светлейших токов моих дарую  тебе  снисхождение:
ежели вступишь в ряды верного моего воинства, ежели сердцем более всего на
свете бесподобцем стать пожелаешь, я, возможно, сохраню тебе жизнь.
     Я  отвечал, что это издавна было моей сокровенной мечтой. Калькулятор
загоготал издевательским, пульсирующим смехом и сказал:
     -  Сказкам твоим веры не даю ни на грош. Слышь, хлюпняк. Липкую  свою
жизнь можешь сберечь единственно как тайный бесподобец-алебардист. Задачей
твоею  будет клеюшников-лазутчиков, агентов, изменщиков и прочую  нечисть,
которую  клейковина сюда присылает, изобличать, обнажать, забрало сдирать,
железюгой каленой выжигать и лишь таковою верною службой можешь спастись.
     Я торжественным манером поклялся и был уведен в соседнюю комнату; там
меня  занесли в реестр, обязав каждодневно представлять рапорт  в  Главную
Алебардьерню,  а потом - разбитого, еле стоящего на ногах -  выпустили  из
дворца.
     Смеркалось.  Я  отправился за город, сел на траву и задумался.  Тяжко
было  у  меня на душе. Если бы меня обезглавили, я хотя бы сохранил честь;
теперь  же,  перейдя на сторону этого электроизверга, я предал дело,  ради
которого был сюда послан, загубил свою миссию. Так что же - возвращаться к
ракете?  Это означало бы позорное бегство. И все-таки я тронулся  в  путь.
Судьба  соглядатая в услужении у машины, которая правит отрядами  железных
ящиков,  была бы еще позорнее. Но как описать мое потрясение,  когда  там,
где  я  оставил  ракету,  я  увидел  одни  лишь  обломки  -  разбросанные,
покореженные какими-то машинами!
     Было  уже  темно, когда я добрался до города. Присев, на камне,  я  в
первый раз в жизни горько зарыдал по утраченной родине, а слезы, стекая по
железному нутру полого истукана, которому отныне суждено было служить  мне
тюрьмой до самой могилы, вытекали через наколенные щели, грозя ржавчиной и
отверденьем суставов. Но мне уже было все равно.
     Вдруг  в последних лучах заката я увидел взвод алебардистов, медленно
продвигавшийся к пригородным лугам. Что-то странное было в  их  поведении.
Сумерки сгущались, и, пользуясь темнотой, то один, то другой отделялся  от
строя и, как можно тише перебирая ногами, скрывался в кустах. Это было так
удивительно,  что,  несмотря  на  свое безмерно  угнетенное  состояние,  я
тихонько встал и двинулся за ближайшим из них.
     Эта  была,  должен  добавить, пора, когда в  пригородных  кустарниках
поспевали дикие ягоды, по вкусу напоминающие бруснику, только слаще. Я сам
объедался  ими  всякий раз, как удавалось выбраться  из  железного  града.
Каково  же  было  мое  изумление, когда я увидел, что  выслеживаемый  мною
алебардист  маленьким  ключиком,  точь-в-точь  как  тот,  что  вручил  мне
сотрудник  Второго Отдела, открывает свое забрало и, в  две  руки  обрывая
ягоды,  как  безумный запихивает их в разинутый рот! Даже оттуда  до  меня
доносилось торопливое чавканье и причмокиванье.
     - Тссс, - прошипел я пронзительно, - эй, послушай!
     Он  мигом прыгнул в кусты, но дальше не убегал - я бы услышал. Он был
где-то рядом.
     -  Эй,  - сказал я, понизив голос, - не бойся. Я человек. Человек.  Я
тоже переодетый.
     Что-то  -  кажется, один-единственный, горящий страхом и  подозрением
глаз - зыркнуло на меня из-за листьев.
     - А коли обманываешь? Как мне то знать? - услышал я хриплый голос.
     -  Да  говорят же тебе. Не бойся. Я прибыл с Земли. Меня сюда нарочно
послали.
     Я  уговаривал  его до тех пор, пока он не успокоился  настолько,  что
вылез из кустов. В темноте он потрогал мой панцирь.
     - Подлинно ли ты человек? Ужели то правда?
     -  А  ты почему не говоришь по-людски? - спросил я. - Ино попризабыл.
Пятый  уж  год,  как меня сюда рок безщастный занес... натерпелся,  что  и
словами  не скажешь... Истинно, благая фортуна, иже даровала мне клеюшника
пред кончиной узреть... - бормотал он.
     -  Опомнись! Перестань нести околесицу! Слушай: а ты, случаем, не  из
Второго?
     - Ино так. Вестимо, из Второго. Малинграут меня сюда снарядил на муки
жестокие.
     - Что ж ты не убежал?
     -  Статочное ли дело! Вить ракету мою разобрали да в премелкую  дробь
раздробили. Братец - не можно мне тут сидеть. В казармы пора... ах, еще ль
когда свидимся? К казармам поутре прийди... прийдешь?
     Уговорился я с ним, даже не зная, как он выглядит, и мы распрощались;
он  велел  мне  оставаться на месте, а сам исчез в темноте. Я  вернулся  в
город   приободренный,  потому  что  видел  уже  возможность   организации
заговора;  а  пока,  чтобы набраться сил, заночевал на  первом  попавшемся
постоялом дворе.
     Утром,  разглядывая  себя в зеркало, я заметил на  груди,  под  левым
наплечником, маленький меловой крестик, и у меня словно шоры упали с глаз.
Тот  человек хотел меня выдать - и пометил крестом! "Мерзавец!" - мысленно
твердил я, лихорадочно размышляя, что теперь делать. Я стер иудино клеймо,
но  этого  было  недостаточно. Он, поди, уже  и  рапорт  подал,  и  теперь
начнутся поиски замеченного клеюшника; конечно, они поднимут свои  реестры
и прежде всего проверят наиболее подозрительных - а я ведь там был, в этих
списках;  при мысли о предстоящем допросе меня бросило в дрожь. Надо  было
как-то  отвести подозрение от себя, и вскоре я нашел способ. Весь  день  я
провел  на постоялом дворе, для маскировки кромсая телят, а с наступлением
темноты вышел на улицу, пряча в руке кусок мела. Я поставил добрых  четыре
сотни  крестов на железных спинах прохожих - всякий, кто мне  подвернулся,
получил  отметину. Поздно ночью, в несколько лучшем расположении  духа,  я
вернулся на постоялый двор и лишь тут вспомнил, что кроме давешнего иуды в
кустах  копошились и другие алебардисты. Здесь было над чем  поразмыслить.
Вдруг  меня  осенила поразительно простая догадка. Я снова  отправился  за
город,  в  ягодник.  Около  полуночи явился все  тот  же  железный  сброд,
понемногу разбежался, рассыпался, и лишь из окружающих зарослей доносилось
посапыванье  и  причмокиванье  остервенело жующих  ртов;  потом  залязгали
опускаемые  забрала,  и вся компания стала молчком выбираться  из  кустов,
обожравшись ягодами до отвала. Я пристроился к ним; в темноте меня приняли
за  своего; маршируя, я метил соседей кружочками, куда попало, а  у  ворот
алебардьерни повернулся кругом и пошел на свой постоялый двор.
     Назавтра  я  уселся на лавке возле казарм, ожидая выхода  стражников,
получивших увольнительную в город. Отыскав в толпе служивого с кружком  на
лопатке,  я  пошел  за  ним; улучив минуту, когда рядом  никого  не  было,
хлопнул  его  по  плечу железной перчаткой, так что он  весь  загремел,  и
произнес:
     - Именем Его Индуктивности! Следуй за мной!
     Он  так  испугался, что начал лязгать всем корпусом,  и  без  единого
слова  поплелся за мной, покорный как кролик. Я запер двери горницы, вынул
из кармана отвертку и начал отвинчивать ему голову. На это ушел целый час.
Наконец  я  поднял  железный  горшок, и моему  взору  предстало  неприятно
побелевшее   от   долгого  пребывания  в  темноте,   исхудавшее   лицо   с
вытаращенными в страхе глазами.
     - Клеюшник?! - грозно спросил я.
     - Точно так, ваша милость, однако ж...
     - Что однако ж?!
     -  Однако  ж  я... вписан в реестр... присягу давал на  верность  Его
Индуктивности!
     - Давно ль, отвечай?!
     - Три... три года тому... ваша милость... Почто... почто вы меня...
     - Погоди, - сказал я, - а иных клеюшников знаешь?
     - На Земле? Вестимо, знаю, ваша честь... помилосердствуйте, я ино...
     - Не на Земле, остолоп! Здесь!
     -  Никак!  Никогда! Возможно ль! Как скоро узрю, мигом  донесу,  ваша
ми..
     - Ну, довольно, - сказал я. - Ступай. Голову сам себе привинти.
     Я  сунул ему все его винтики и вытолкнул за дверь - было слышно,  как
он  напяливает свой череп трясущимися руками, - а сам присел  на  кровать,
немало  удивленный услышанным. Всю следующую неделю я трудился без устали:
брал  с  улицы первых встречных, вел их на постоялый двор и там отвинчивал
головы.  Предчувствие не обмануло меня: все до единого были людьми!  Я  не
нашел   ни   одного   робота!  Понемногу  в  уме   у   меня   складывалась
апокалиптическая картина...
     Да  он  просто дьявол, электрический дьявол, этот Калькулятор! В  его
раскаленных  проводах родилась настоящая преисподняя! Планета была  сырая,
для  роботов  в  высшей степени нездоровая, они, конечно,  ржавели  целыми
толпами; должно быть, чем дальше, тем больше недоставало запасных  частей,
роботы  выходили  из  строя,  один за другим отправлялись  на  пригородное
кладбище, и только ветер отбивал похоронный звон листами ржавеющей  стали.
Тогда-то,  видя,  как  редеют его ряды, поняв,  что  его  владычество  под
угрозой,  К