дьми не являемся - он знал это твердо.  И
он ничего не смог бы нам объяснить, даже если бы очень  того  захотел.  Он
мог с нами делать что угодно, но вступать в какие-либо переговоры не мог -
для переговоров нужна сторона, хотя бы в каком-то отношении равная,  а  на
этом тюремном  дворе  существовали  только  он  сам  да  его  подчиненные.
Конечно, тут есть логическое противоречие, - но он-то действовал как раз в
духе этого противоречия, и вдобавок очень старательно. Тем из  его  людей,
что попроще, не посвященным в высшее знание, наши тела, наши две ноги, две
руки, лица, глаза - все эти внешние признаки мешали выполнять свой долг; и
они   кромсали,   уродовали   эти   тела,   чтобы   лишить   нас   всякого
человекоподобия; но офицеру такие  топорные  приемы  уже  не  требовались.
Подобные объяснения воспринимаются как метафора, но это буквально так.
   Мы больше никогда не говорили о его  прошлом.  Немало  минуло  времени,
прежде чем я перестал при виде Раппопорта невольно вспоминать  эту  сцену,
которую он так отчетливо изобразил, - тюремный  двор,  изрытый  воронками,
лица,  исчерченные  красными  и  черными  полосками  крови   из   разбитых
прикладами черепов, и офицер, в тело  которого  он  хотел  -  иллюзорно  -
переселиться. Не берусь сказать,  насколько  сохранилось  в  нем  ощущение
гибели,  которой  он   избежал.   Впрочем,   он   был   человеком   весьма
рассудительным и в то же время довольно забавным; я еще больше восстановлю
его против себя,  если  расскажу,  как  развлекал  меня  его  каждодневный
утренний  выход   (подсмотренный,   впрочем,   случайно).   За   поворотом
гостиничного коридора висело  большое  зеркало.  Раппопорт  -  он  страдал
желудком и набивал карманы флакончиками разноцветных пилюль - каждое  утро
по пути к лифту высовывал перед зеркалом язык, проверяя, не обложен ли он.
Пропусти он эту  процедуру  хоть  раз,  я  решил  бы,  что  с  ним  что-то
стряслось.
   На заседаниях Научного Совета  он  откровенно  скучал,  а  сравнительно
редкие и, в общем, тактичные выступления доктора Вильгельма Ини вызывали у
него  аллергию.  Те,  кому  не  хотелось  слушать  Ини,  могли   наблюдать
мимический аккомпанемент к его словам на  лице  Раппопорта.  Он  морщился,
словно чувствовал какую-то гадость во рту, хватался за нос, чесал за ухом,
смотрел на выступавшего исподлобья с таким  видом,  будто  хотел  сказать:
"Это он, наверное, не всерьез..." Однажды Ини, не выдержав, прямо спросил,
не  хочет  ли  он  что-то  добавить;  Раппопорт  выразил  крайне   наивное
удивление, затряс головой и,  разведя  руками,  заявил,  что  ему  нечего,
просто-таки абсолютно нечего сказать.
   Я привожу эти детали, чтобы читатель  увидел  героев  Проекта  с  менее
официальной стороны, а заодно ощутил  безрадостную  атмосферу  сообщества,
изолированного от целого света.  Странное  это  было  время,  когда  такие
невероятно разные люди, как Белойн, Ини, Раппопорт и я, собрались  вместе,
да  еще  с  целью  "установления  Контакта"   -   стало   быть,   в   роли
дипломатических представителей Человечества.
   Как  ни  различались  мы  между  собой,  но,  собравшись  для  изучения
звездного Послания, мы образовали сообщество со  своими  обычаями,  ритмом
существования, формами человеческих отношений с их тончайшими оттенками  -
официальными, полуофициальными и неофициальными; все это вместе составляло
"дух Проекта" - и даже нечто большее, что социолог,  вероятно,  назвал  бы
"локальной субкультурой". Внутри  Проекта,  который  в  свою  лучшую  пору
насчитывал  без  малого  три  тысячи  человек,  эта  аура  была  столь  же
отчетлива, сколь и  мучительна,  что  особенно  ясно  стало  ощущаться  со
временем - во всяком случае, мною.
   Один из наших старейших сотрудников. Ли Рейнхорн, который в свое время,
совсем еще молодым физиком,  принимал  участие  в  Манхэттенском  проекте,
сказал мне, что  здешняя  атмосфера  несравнима  с  тамошней.  Тот  проект
нацеливал  участников  на  исследования,  по  природе  своей   физические,
естественно-научные, а  наш  совершенно  неотделим  от  всей  человеческой
культуры. Рейнхорн называл ГЛАГОС экспериментальным тестом на  космическую
инвариантность   земной    культуры    и    особенно    раздражал    наших
коллег-гуманитариев тем, что с невинным видом сообщал им всяческие новинки
из их  же  области.  Дело  в  том,  что,  независимо  от  работы  в  своей
(физической) группе, он штудировал все, что было опубликовано за последние
лет пятнадцать по проблеме космического языкового контакта, особенно в той
ее  части,  которая  получила  название  "дешифровка  языков,   обладающих
замкнутой семантикой".
   Полнейшая  бесплодность  этой  пирамиды  ученых  трудов   (библиография
которых, сколько я помню, насчитывала пять  с  половиной  тысяч  названий)
была  очевидна.  Всего  забавней,  однако,  что  такие  труды   продолжали
публиковаться, и притом регулярно,  -  ведь,  кроме  горсточки  избранных,
никто во всем  мире  не  догадывался  о  существовании  звездного  Письма.
Профессиональная  гордость  и  чувство  корпоративной  солидарности  наших
лингвистов подвергались тяжелым испытаниям, когда Рейнхорн  -  получив  по
почте  очередную  порцию  книг  и  статей  -  на  полуофициальных  рабочих
совещаниях  знакомил  нас  с  новостями  по  части  "звездной  семантики".
Бесплодность этих наукообразных трудов, любовно нашпигованных математикой,
нас забавляла, а лингвистов обескураживала.
   Доходило даже до стычек - лингвисты  обвиняли  Рейнхорна  в  умышленном
издевательстве.  Трения  между  гуманитариями  и  естественниками  были  в
Проекте делом  обычным.  Первых  у  нас  называли  "гумами",  а  вторых  -
"физами". Вообще словарь специфического жаргона Проекта весьма богат; этим
жаргоном,  а  также  формами  сосуществования  обеих  "партий"  стоило  бы
заняться какому-нибудь социологу.
   Довольно   сложные   причины   заставили   Белойна   пригласить    уйму
специалистов-гуманитариев; не последнюю роль сыграло здесь то,  что  он  и
сам был гуманитарием по образованию и по интересам.  Однако  соперничество
"физов" и "гумов" едва ли могло стать плодотворным,  ведь  наши  философы,
антропологи,  психологи  и  психоаналитики  не  располагали,   собственно,
никаким материалом для исследований. Поэтому всякий раз, когда назначалось
закрытое заседание какой-либо секции  "гумов",  кто-нибудь  приписывал  на
доске объявлений рядом с названием доклада буквы "SF"  (Science  Fiction);
подобное мальчишество, достойное сожаления, было реакцией на  бесплодность
таких заседаний.
   Совместные совещания почти всегда кончались открытыми ссорами. Пожалуй,
больше других кипятились психоаналитики, причем их требования были  весьма
специфичны: дескать, пускай  те,  кому  положено,  расшифруют  "буквальный
слой" Послания, а уж они возьмутся за воссоздание всей  системы  символов,
которыми оперирует цивилизация "Отправителей". Само  собой,  напрашивалась
реплика наподобие следующей: допустим, Отправители размножаются  неполовым
путем, а это предполагает десексуализацию  их  "символической  лексики"  и
обрекает на неудачу любую попытку ее психоанализа. Того, кто так  говорил,
немедленно объявляли невеждой - ведь современный психоанализ  далеко  ушел
от фрейдовского пансексуализма; а если к тому же слово  брал  какой-нибудь
феноменолог, дискуссия затягивалась до бесконечности.
   И то сказать: нам  мешал  embarasse  de  richesse  [трудности  изобилия
(фр.)]  -  бесполезный  избыток  специалистов-"гумов";  в   Проекте   были
представлены даже такие редкостные дисциплины, как психоанализ истории или
плейография (убей Бог, не помню, чем занимаются плейографы,  хотя  уверен,
что в свое время мне об этом рассказывали).
   Видно, Белойн все же зря поддался в  этом  вопросе  влиянию  Пентагона;
тамошние советники  усвоили  одну-единственную  праксеологическую  истину,
зато усвоили ее намертво. Эта истина заключается в  следующем:  если  один
человек может выкопать яму объемом в один кубометр за десять часов, то сто
тысяч землекопов выроют такую яму за  долю  секунды.  Конечно,  эта  орава
разобьет себе головы, прежде чем поднимет на лопату  первый  комок  земли;
так и наши несчастные "гумы" вместо  того,  чтобы  "эффективно  работать",
сражались друг с другом или с нами.
   Однако  Пентагон  по-прежнему   верил,   что   капиталовложения   прямо
пропорциональны результатам, и с этим ничего нельзя было поделать.  Волосы
поднимались дыбом при мысли, что нас опекают  люди,  искренне  убежденные,
что проблему, с которой не могут справиться пять  специалистов,  наверняка
одолеют пять тысяч. У бедных "гумов" накапливались комплексы: по существу,
они были обречены на абсолютное, хотя и всячески маскируемое безделье,  и,
когда я прибыл в поселок, Белойн признался мне с глазу на  глаз,  что  его
заветное, хотя и несбыточное желание - избавиться от ученого балласта.  Об
этом нечего было и думать по очень простой причине: тот, кто  был  однажды
включен  в  Проект,  не  мог  просто  взять  да  уйти,  ведь  это  грозило
"разгерметизацией" -  иными  словами,  утечкой  тайны  в  ничего  пока  не
подозревающий громадный мир.
   Так что Белойну приходилось совершать чудеса дипломатии и такта и  даже
придумывать для "гумов" занятия - вернее,  заменители  таковых,  -  и  его
скорее бесили, чем смешили, шуточки  "физов",  бередившие  зарубцевавшиеся
было шрамы. Так, однажды в  "копилке  идей"  появился  проект,  в  котором
предлагалось "приказом по команде" перевести психоаналитиков и  психологов
с должностей исследователей Послания на должности личных врачей  тех,  кто
не может Послание прочитать и потому страдает от "стрессов".
   Вашингтонские советники тоже не оставляли Белойна  в  покое,  время  от
времени  загораясь  новой  идеей.  Например,  они  очень  долго  и   очень
настойчиво требовали организовать большие смешанные совещания по  принципу
мозгового   штурма;   этот   принцип   заключается   в   том,    что    ум
мыслителя-одиночки,  напряженно  размышляющего  над  проблемой,   пытаются
заменить большим коллективом, который "думает вслух" на предложенную тему.
Белойн  со  своей  стороны  испробовал   различные   тактики   (пассивные,
оборонительные и активные) противодействия такого рода "хорошим советам".
   Тяготея,  силой  вещей,  к  партии  "физов",  я   буду   заподозрен   в
пристрастности и все же скажу, что  поначалу  мне  были  чужды  какие-либо
предубеждения. Сразу после прибытия в поселок Проекта я  принялся  изучать
лингвистику, сочтя это необходимым, и вскоре к крайнему  своему  удивлению
обнаружил,  что  в  этой  -  столь,   казалось   бы,   точной   и   сильно
математизированной области знаний - нет и  намека  на  согласие  взглядов.
Крупнейшие авторитеты совершенно по-разному отвечают даже на важнейший и в
некотором смысле исходный вопрос о том, что  такое  морфемы  и  фонемы.  А
когда в беседах с лингвистами я совершенно искренне  недоумевал,  как  они
могут работать при подобном положении дел, в моем простодушном любопытстве
им чудилось зловредное издевательство. Я не сразу  понял,  что  в  Проекте
очутился между молотом и наковальней; я думал, как лучше  рубить  лес,  не
замечая летящих при этом щепок, и лишь доброхоты вроде Раппопорта и  Дилла
частным порядком посвятили меня в сложную психосоциологию  сосуществования
"физов" и "гумов". Некоторые называли ее холодной войной.
   Отнюдь не все, что  делали  "гумы",  было  бесполезным,  это  я  должен
признать; например, смешанная группа Уэйна и Тракслера получила интересные
теоретические результаты по проблеме конечных  автоматов  без  подсознания
(то есть способных к исчерпывающему самоописанию), и  вообще  "гумы"  дали
много ценных работ, с одной только оговоркой:  к  звездному  Посланию  эти
работы имели весьма отдаленное отношение, а то и совсем никакого. Я говорю
об этом отнюдь не в упрек "гумам". Я только хочу показать, какой  огромный
и сложный механизм запустили на Земле в связи с  Первым  Контактом  и  как
много у этого механизма было хлопот с самим собой, со своими  собственными
шестеренками; а это, конечно, не способствовало достижению цели.
   Не слишком благоустроенным был и наш быт. Автомобилей у  нас  почти  не
было  -  проложенные  ранее  дороги  засыпало  песком;  зато   в   поселке
курсировала  миниатюрная  подземка,  построенная  еще   для   обслуживания
атомного полигона. Все здания, эти серые тяжеловесные  ящики  с  округлыми
стенами, стояли на огромных бетонных опорах, а под ними, по бетону  пустых
паркингов, разгуливал раскаленный ветер, словно вырываясь из мощной домны;
кружился  в  этом  тесном  пространстве   и   нес   тучи   отвратительного
красноватого песка,  мельчайшего,  всюду  проникающего,  стоило  выйти  из
герметически закупоренных помещений. Даже бассейн располагался под  землей
- иначе было бы невозможно купаться.
   И все же многие предпочитали ходить от здания к  зданию  в  нестерпимом
зное,  лишь  бы  не  пользоваться  подземным  транспортом;  это   кротовье
существование нас угнетало, тем  более  что  на  каждом  шагу  встречались
напоминания о прежней  истории  поселка.  Например,  гигантские  оранжевые
буквы SS (помню, о них с раздражением говорил Раппопорт), светившиеся даже
днем; они указывали направление убежища -  то  ли  "Supershelter",  то  ли
"Special Shelter" ["Сверхубежище", "Особое убежище" (англ.)], этого  я  уж
не знаю. Не только в подземных, но и в наших рабочих помещениях  светились
таблички  "EMERGENCY  EXIT",  "ABSORPTION  SHIELD"   ["Аварийный   выход",
"Поглощающий экран" (англ.)], а на бетонных щитах перед входами  в  здания
там и сям виднелось: "BLAST LOADING"  ["Предельная  нагрузка  от  взрывной
волны" (англ.)], с цифрами, указывающими, на какую мощность взрывной волны
рассчитано данное здание. В коридорах и  на  лестничных  площадках  стояли
большие  ярко-красные  дезактивационные  контейнеры,  а  ручных  счетчиков
Гейгера было пруд пруди.
   В  гостинице  все  легкие  перегородки,  простенки,  стеклянные  стены,
разгораживающие холл, были помечены огромными пылающими надписями, которые
извещали, что во время испытаний в этом месте находиться опасно,  так  как
оно может не  выдержать  ударной  волны.  И  наконец,  на  улицах  кое-где
сохранились  еще  громадные  стрелы,  показывающие,  в  каком  направлении
распространяется  фронт  ударной  волны  и  каков  здесь  коэффициент   ее
отражения, - словно ты находишься в пресловутой "нулевой точке", и в любую
минуту небо над  головой  может  взорваться  термоядерной  вспышкой.  Лишь
немногие из этих надписей со временем закрасили. Я  спрашивал,  почему  не
все, а мне в ответ усмехались: мол, и так уже убрана уйма табличек, сирен,
счетчиков, баллонов с кислородом для продувания,  а  того,  что  осталось,
просила не трогать администрация поселка.
   Меня, новичка с обостренным взглядом, эти пережитки атомной предыстории
поселка неприятно поражали, впрочем, лишь до поры  до  времени,  -  потом,
уйдя с головой в расшифровку Послания, я тоже перестал замечать их.
   Сначала здешние условия - не только географические  и  климатические  -
показались мне невыносимыми. Если бы Гротиус еще  в  Нью-Гемпшире  сказал,
что я полечу туда, где каждая ванная и каждый телефон прослушиваются, если
б я мог хоть издали увидеть Вильгельма Ини, я бы не  только  понял,  но  и
почувствовал, что здешние свободы могут исчезнуть, как только  мы  сделаем
то, чего от нас ожидают; и тогда, кто знает, согласился ли бы я так легко.
Но даже конклав можно довести до людоедства, если действовать терпеливо  и
не спеша. Механизм психической адаптации неумолим.
   Если бы кто-нибудь сказал Марии Кюри, что через пятьдесят лет  открытая
ею  радиоактивность   приведет   к   появлению   мегатонн   и   overkill'а
[сверхуничтожение  (англ.)],  то  она,  может  быть,  не   отважилась   бы
продолжать работу - и уж наверняка не обрела бы прежнего спокойствия духа.
Но мы притерпелись, и никто теперь не  считает  безумными  людей,  которые
оперируют в своих расчетах мегатрупами и гигапокойниками. Наше  уменье  ко
всему  приспосабливаться  и,  как  следствие,  все  принимать  -  одна  из
величайших опасностей для нас же самих.  Существа  со  столь  поразительно
гибкой приспособляемостью не способны иметь жестких нравственных норм.



5

   Молчание   космоса,   знаменитое    "Silentium    Universi",    успешно
заглушавшееся  грохотом  локальных  войн  середины  нашего  века,   многие
астрофизики  признали  непреложным  фактом  после  того,  как  настойчивые
радиотелескопические поиски, от проекта Озма до многолетних исследований в
Австралии, не дали никаких результатов.
   Все это время  кроме  астрофизиков  над  проблемой  работали  и  другие
специалисты - те, что изобрели Логлан, Линкос и другие искусственные языки
для установления межзвездной связи. Было сделано много  открытий  -  вроде
того, что экономнее вместо слов посылать телевизионные изображения. Теория
и методология Контакта разрослись до размеров  целой  науки.  Уже  было  в
точности известно, как должна вести себя цивилизация, желающая  установить
связь с другими. Начаться все должно с посылки позывных сигналов в широком
диапазоне частот; ритмичность сигналов будет указывать на их искусственное
происхождение, а частота - где, на каких мега- или килоциклах искать  саму
передачу.  Передача  должна  начинаться   с   систематического   изложения
грамматики и словаря, словом, это были вселенские  savoir  vivre  [правила
хорошего тона (фр.)], обязательные для самых отдаленных туманностей.
   Оказалось, однако, что  неведомый  Отправитель  допустил  неприятнейший
промах, прислав  письмо  без  всякого  предисловия,  без  грамматики,  без
словаря, - огромное Письмо, занявшее чуть ли не  километр  регистрационных
лент. Вот почему я  сразу  подумал,  что  Послание  предназначено  кому-то
другому (и мы по чистой случайности оказались на линии связи  между  двумя
беседующими цивилизациями) либо оно адресовано всем цивилизациям,  которые
преодолели определенный  "порог  знаний"  и  могут  не  только  обнаружить
трудноуловимый сигнал, но и расшифровать его содержание. В первом случае -
при случайном приеме - вопрос о "несоблюдении правил" снимался, во  втором
- принимал иную, более сложную форму: информация - так я себе  представлял
- должна быть как-то защищена от "непосвященных".
   Не зная ни кодовых символов, ни синтаксиса, ни словаря, Послание  можно
расшифровать только методом проб  и  ошибок,  используя  частотный  отбор,
причем результата можно прождать двести лет или два миллиона, а то и целую
вечность. Узнав, что в число математиков проекта входят Вир  и  Шейрон,  а
Радклифф здесь - главный программист, я почувствовал себя неуютно и  вовсе
этого не скрывал. Зачем же понадобился еще и я? Отчасти меня ободряло лишь
то, что в математике существуют нерешаемые задачи, перед которыми пасуют и
третьеразрядные счетоводы, и гениальнейшие умы. И все же какие-то шансы на
успех, вероятно, имелись - иначе меня бы не пригласили. Как видно,  Шейрон
и Бир сочли, что если не им, то кому-то другому, возможно, удастся выйти с
честью из этой небывалой схватки.
   Вопреки распространенному мнению,  понятийное  сходство  языков  земных
культур - при всей  их  разноликости  -  просто  поразительно.  Телеграмму
"Бабушка умерла похороны среду" можно перевести на любой язык, от латыни и
хинди до диалекта апачей, эскимосов или  племени  добу,  и  даже  на  язык
мустьерской эпохи, будь он известен. Ведь у каждого человека есть мать его
матери;  каждый  смертен;  ритуал  устранения  трупа  существует  в  любой
культуре, равно как и счет времени. Однако существам однополым не  знакомо
различие между матерью и отцом,  а  у  существ,  способных  делиться,  как
амебы, не может быть понятия родителя, даже  однополого.  Значит,  они  не
поняли бы смысла слова "бабушка". Бессмертные существа (амебы, делясь,  н