героически обуздал  свой  характер,  а  хулил  себя  ради
самоочищения. Это  значило  бы  следовать  Фрейду;  Фрейд  стал  Птолемеем
психологии, так  что  каждый  может  теперь  толковать  людские  феномены,
громоздя эпициклы на эпициклы; эта  конструкция  нам  близка,  потому  что
красива. Идиллию он заменил гротеском, оперу -  трагикомедией,  не  ведая,
что остается рабом эстетики.
   Пускай мой посмертный биограф не хлопочет: в апологиях я не нуждаюсь  и
мои рассуждения продиктованы любопытством, а не  чувством  вины.  Я  хотел
понять  -  только  понять,  ничего  больше.  Ведь   бесцельность   зла   -
единственная опора,  которую  находит  в  нас  богословская  аргументация;
теодицея объясняет нам, откуда взялось это свойство, в  котором  Натура  и
Культура одинаково  неповинны.  Разум,  постоянно  погруженный  в  материю
гуманитарного опыта, а стало быть, антропоцентричный, может в конце концов
решить, что Творение - жутковатая шутка.
   Мысль о Создателе, который попросту забавлялся, весьма  привлекательна,
но тут мы входим в порочный круг: мы готовы счесть Творца злонамеренным не
потому, что он сотворил нас такими, а потому, что сами мы злонамеренны.  А
ведь если человек так ничтожен, так неприметен перед лицом Мироздания, как
об этом говорит нам наука, то манихейский миф - очевидная  несообразность.
Скажу  иначе:  если  мир  действительно  сотворен  (чего  я,  впрочем,  не
допускаю), необходимый для этого уровень знаний несовместим  с  туповатыми
шутками. Ибо - в этом, собственно, и состоит мое кредо - нет  и  не  может
быть идеально мудрого зла. Разум говорит мне, что  Творец  не  может  быть
мелким пакостником, иллюзионистом,  который  подсмеивается  над  тем,  что
творит. То, что мы  принимаем  за  злонамеренность,  -  возможно,  обычный
просчет, ошибка; но тоща  мы  приходим  к  еще  не  существующей  теологии
ущербных божеств. А область их созидательной деятельности - та же самая, в
которой творю я сам, то есть вероятностная статистика.
   Любой ребенок бессознательно совершает  открытия,  из  которых  выросли
статистические вселенные Гиббса и  Больцмана;  действительность  предстает
перед ним океаном возможностей, которые  возникают  и  обособляются  очень
легко,  почти  самопроизвольно.  Ребенка  окружает  множество  виртуальных
миров, ему совершенно чужд космос Паскаля - этот окоченелый,  размеренный,
движущийся,  как  часовой  механизм,   труп.   Позже,   в   зрелые   годы,
первоначальное богатство выбора уступает место застывшему  порядку  вещей.
Если мое изображение детства покажется односторонним (хотя бы потому,  что
своей внутренней свободой ребенок обязан неведению, а не выбору), то  ведь
и любое изображение односторонне.
   От  первоначального  богатства  воображения  я  унаследовал   кое-какие
остатки - устойчивое неприятие действительности, похожее скорее  на  гнев,
чем на  отрешенность.  Уже  мой  смех  был  протестом  едва  ли  не  более
действенным, чем самоубийство. Я признаюсь в этом теперь, в шестьдесят два
года, а математика была лишь позднейшим следствием такого взгляда на  мир.
Она была моим вторым дезертирством.
   Я  выражаюсь  метафорически,  -  но  прошу  меня  выслушать.  Я  предал
умиравшую мать, то есть всех людей сразу: засмеявшись, я  сделал  выбор  в
пользу силы более могущественной, чем они, хотя  и  омерзительной,  потому
что не видел иного выхода. Но потом я узнал,  что  невидимого  противника,
который вездесущ и который свил  себе  гнездо  в  нас  самих,  тоже  можно
предать, хотя бы отчасти, поскольку математика  не  зависит  от  реального
мира.
   Время показало мне, что я ошибся еще раз. По-настоящему выбрать  смерть
против жизни и математику против  действительности  нельзя.  Такой  выбор,
будь он настоящим, означал бы самоуничтожение. Что бы мы ни делали, мы  не
можем порвать с действительностью, и опыт подсказывает, что  математика  -
тоже  не  идеальное  убежище,  потому  что  ее  обитель  -  язык.  А   это
информационное растение пустило корни и в мире, и в человеке. Такие  мысли
с юности посещали меня, хотя тогда я еще  не  мог  изложить  их  на  языке
доказательств.
   В  математике  я  искал  того,  что   ушло   вместе   с   детством,   -
множественности миров, возможности отрешиться  от  навязанного  нам  мира,
отрешиться с такой легкостью, словно нет в нем той силы, что прячется и  в
нас самих. Но затем, подобно всякому математику, я с изумлением убеждался,
до чего потрясающе неожиданна и неслыханно многостороння эта деятельность,
вначале похожая на игру. Вступая в нее, ты гордо, открыто и  безоговорочно
обособляешь свою  мысль  от  действительности  и  с  помощью  произвольных
постулатов,   категоричных,   словно   акт   творения,    замыкаешься    в
терминологических  границах,  призванных  изолировать  тебя  от   суетного
скопища, в котором приходится жить.
   Но именно этот отказ, этот полный разрыв и  раскрывает  нам  сердцевину
явлений; побег оборачивается завоеванием, дезертирство  -  постижением,  а
разрыв - примирением. Мы с удивлением замечаем, что бегство было мнимым  и
мы вернулись к тому, от чего убегали. Враг, сбросив старую кожу, предстает
перед нами союзником, мы удостаиваемся очищения, мир  молчаливо  дает  нам
понять, что преодолеть его можно лишь с его помощью. Так усмиряется страх,
оборачиваясь восхищением, -  в  этом  необыкновенном  убежище,  из  глубин
которого открывается выход в единое пространство мироздания.
   Математика не выражает, не раскрывает человека так,  как  любом  другой
вид  деятельности:  степень  развоплощения,  достигаемая   благодаря   ей,
несравнима ни с чем. Интересующихся отсылаю к моим  работам.  Здесь  скажу
лишь, что мироздание запечатлело свои  законы  в  человеческом  языке  при
самом его зарождении;  математика  дремлет  в  каждом  наречии,  ее  можно
открыть, но не изобрести.
   То, что в ней составляет крону, невозможно  отделить  от  корней;  ведь
возникла она не за три или восемь последних столетий, а в  течение  долгих
тысячелетий языковой эволюции, на  поле  упорной  борьбы  человека  с  его
окружением. Она возникает из _между_-людья и _между_-речья. Язык настолько
же мудрее любого из нас, насколько наше тело лучше нас самих ориентируется
во всех  деталях  протекающего  в  нем  жизненного  процесса.  Мы  еще  не
исчерпали наследия этих двух эволюции -  живой  материи  и  информационной
материи языка, -  а  уже  мечтаем  выйти  за  их  пределы.  Возможно,  все
сказанное здесь - заурядное философствование, но этого никак не скажешь  о
моих  доказательствах  в  пользу  языкового  происхождения  математических
понятий (которые, стало быть, не являлись лишь  следствием  перечислимости
предметов и изобретательности ума).
   Причины, по которым я стал математиком, наверно, сложны,  но  одной  из
главных были мои способности, без которых я добился бы не больших успехов,
чем горбун в легкой атлетике. Не знаю,  сыграл  ли  роль  в  той  истории,
которую я собираюсь рассказать, мой характер - а вовсе не  способности,  -
но не исключаю и этого: масштаб событий  позволяет  мне  отрешиться  и  от
гордости, и от застенчивости.
   Мемуаристы обычно решаются на предельную искренность, если считают, что
могут рассказать о себе нечто неслыханно  важное.  Я,  напротив,  искренен
потому, что моя личность в данном случае  абсолютно  несущественна;  иначе
говоря,  к  откровенности,  вообще-то  несносной,  меня  побуждает  только
неумение различить,  где  кончается  статистический  каприз,  определивший
склад моей личности, и где начинается видовая закономерность.
   В  науке  существуют  реальные  знания  и  знания,  создающие  духовный
комфорт; они необязательно совпадают. В науках о человеке различение  двух
этих видов почти невозможно. Мы ничего не знаем  так  скверно,  как  самих
себя, - не потому ли, что, пытаясь узнать, и узнать достоверно, что именно
сформировало  человека,  мы  заранее   исключаем   возможность   сочетания
глубочайшей необходимости с нелепейшими случайностями?
   Когда-то  я  разработал  для   одного   из   своих   друзей   программу
эксперимента,  состоявшего  в  том,  что  цифровая   машина   моделировала
поведение семейства  нейтральных  существ  -  неких  гомеостатов,  которые
познают окружающую среду, не обладая в исходном состоянии ни "этическими",
ни "эмоциональными" свойствами. Эти существа размножались - разумеется,  в
машине, то есть размножались, как сказал бы профан,  в  виде  чисел,  -  и
несколько десятков поколений спустя во всех "особях" каждый раз  возникала
непонятная для нас особенность поведения - некий эквивалент агрессивности.
Мой приятель, проделав трудоемкие - и бесполезные -  контрольные  расчеты,
принялся наконец проверять -  просто  с  отчаяния  -  все  без  исключения
условия опыта. И оказалось, что один из датчиков реагировал  на  изменения
влажности воздуха; они-то и были неопознанной причиной отклонений.
   Вот и сейчас я все думаю об этом  эксперименте:  что,  если  социальный
прогресс вытащил нас  из  звериного  царства  и  вознес  по  экспоненте  -
совершенно не подготовленными  к  такому  взлету?  Образование  социальных
связей началось, как  только  человеческие  атомы  обнаружили  минимальную
способность  к  сцеплению.  Они  были  сырьем,  прошедшим  лишь  первичную
биологическую обработку, удовлетворяли чисто  биологическим  критериям,  а
неожиданный "пинок  вверх"  вырвал  нас  из  привычной  среды  и  вынес  в
пространство цивилизации. Разве при этом взлете биологический материал  не
мог запечатлеть в себе следы случайностей, подобно  глубоководному  зонду,
который, опустившись на дно, кроме  рыб  и  моллюсков  захватывает  всякий
случайный хлам? Я  вспоминаю  отсыревающее  реле  в  безотказной  цифровой
машине. Так почему же процесс, который породил нас на  свет,  должен  -  в
каком бы то ни было отношении - быть идеальным? А между тем мы (как и наши
философы)  не  смеем  предположить,  что  безусловность  и  единственность
существования нашего вида вовсе  не  означают,  будто  его  породило  само
совершенство. Это так же невероятно,  как  и  то,  что  само  совершенство
стояло у колыбели любого из нас.
   И что любопытно: признавая  несовершенство  нашего  вида,  ни  одна  из
религий не решилась признать его тем, что оно есть в  действительности,  -
результатом действий, сопряженных с ошибками. Напротив, едва ли не все они
объясняют   несовершенство   человека   противоборством   двух   одинаково
совершенных демиургов, которые друг другу  вредили.  Светлое  совершенство
сразилось с темным, и возник человек; так гласит их кредо. Мое объяснение,
быть может, примитивно, - но только если оно ложно, а этого мы  не  знаем.
Приятель, о котором я говорил, заострил мою мысль до карикатуры:  дескать,
согласно Хогарту, человечество - горбун, который не знает, что можно  жить
без горба, и тысячелетиями  выискивает  в  своем  увечье  знамение  высшей
необходимости; он примет любой  ответ,  за  исключением  одного:  что  это
просто увечье, что  никто  не  создал  его  горбатым  из  каких-то  высших
соображений, что горбатость его совершенно бесцельна -  так  уж  сложились
лабиринты и зигзаги антропогенеза.
   Но я собирался говорить о себе, а не  о  человеческом  роде.  Не  знаю,
откуда она во мне, не знаю, что было ее причиной, но еще и  теперь,  через
столько лет, я нахожу в  себе  все  ту  же  несостарившуюся  злость,  ведь
энергия  наших  архаических  побуждений  не  старится.  Это  могут  счесть
эпатажем. Не один десяток  лет  я  работал  как  ректификационная  машина,
производя дистиллят, то есть кипу научных трудов, которые в  свою  очередь
породили кипу житийных повествований обо мне. Вы скажете, что  нутро  всей
этой аппаратуры вам безразлично и  я  напрасно  выволакиваю  его  на  свет
Божий. Но имейте в виду: на безупречно чистой пище, которой я вас  угощал,
я вижу клеймо всех моих тайн.
   Математика была для меня не блаженной страной, а,  скорее,  соломинкой,
протянутой утопающему, храмом, в который я, неверующий, вошел потому,  что
здесь царил священный покой.  Мой  основной  математический  труд  назвала
разрушительным, и не случайно.  Не  случайно  я  нанес  жестокий  удар  по
основам математической  дедукции  и  понятию  аналитичности  в  логике.  Я
обратил оружие статистики против этих основ - и взорвал их. Я не мог  быть
одновременно дьяволом в  подземелье  и  ангелом  при  солнечном  свете.  Я
созидал, но на пепелищах, и прав Йовитт: я больше ниспроверг старых истин,
чем утвердил новых.
   Вину за этот негативный итог возложили на эпоху, а не на меня,  ведь  я
появился уже после Рассела и Геделя,  -  после  того  как  первый  из  них
обнаружил трещины в фундаменте хрустального дворца, а второй расшатал  сам
фундамент. Вот обо  мне  и  говорили,  что  я  действовал  сообразно  духу
времени. Ну да. Но треугольный  изумруд  остается  треугольным  изумрудом,
даже ста" человеческим глазом - в мозаичной картине.
   Я не раз размышлял, что бы стало со мной,  родись  я  внутри  одной  из
четырех тысяч культур, именуемых примитивными, - в той бездне восьмидесяти
тысяч лет, которая в нашем скудном  воображении  съеживается  до  размеров
какой-то прихожей, зала ожидания настоящей истории. В  некоторых  из  этих
культур я бы зачах, зато в других - как знать? - проявил бы  себя  гораздо
полней в роли вдохновенного пророка, творца обрядов и магических  ритуалов
- благодаря способности комбинировать элементы.  В  нашей  культуре  этому
препятствует релятивизация всех  категорий  мышления;  иначе  я  смог  бы,
пожалуй,  свободно  переводить  стихию  уничтожения  и  разнузданности   в
сакральную сферу. Ведь в архаических обществах действие  обычных  запретов
периодически приостанавливалось - в культуре  появлялся  разрыв  (культура
была их опорой, фундаментом, абсолютом, и удивительно, как они догадались,
что  даже  абсолют  должен  быть  дырявым!);  через  этот  разрыв  уходила
спекшаяся масса,  которая  ни  в  какой  системе  норм  не  помещалась  и,
скованная путами обычаев и запретов, лишь в малой доле проявлялась вовне -
скажем, в масках свирепых воинов или масках духов предков.
   Такое  рассечение   обыденных   уз,   освобождение   от   стеснительных
предписаний было вполне  разумным,  рациональным;  групповая  одержимость,
хаос, выпущенный на волю и подхлестываемый наркозом ритмов и ядов, служили
предохранительным клапаном, через который уходили темные  силы;  благодаря
этому удивительному изобретению  варварские  культуры  были  человеку  "по
мерке". Преступление, которое можно сделать небывшим;  обратимое  безумие;
ритмично пульсирующий разрыв в социальном порядке, - все  это  осталось  в
прошлом, ныне все эти силы ходят в упряжке, тянут лямку, рядятся в костюм,
который  им  тесен  и  неудобен,  -  и  разъедают,  как  кислота,   всякую
повседневность, просачиваются всюду тайком, раз уж им нигде  не  позволено
показаться без маски. Каждый из нас с малых лет вцепляется в  какую-нибудь
частичку  своего  Я,  которая  им  выбрана,  выучена,  получила  признание
окружающих, и вот мы холим ее, лелеем, совершенствуем, души в ней не чаем;
так что каждый из нас - частица, притязающая на полноту,  жалкий  обрубок,
выдающий себя за целое.
   Сколько я  себя  помню,  мне  всегда  недоставало  этики,  выросшей  из
непосредственной впечатлительности. И  я  создал  для  себя  ее  суррогат,
подыскав достаточно веские основания; ведь основывать заповеди  на  пустом
месте - все равно  что  причащаться,  не  веря  в  Бога.  Я,  конечно,  не
расчислил вперед свою жизнь, исходя из каких-то теорий, и не подгонял  под
свое поведение - задним  числом  -  какие-то  аксиомы.  Я  действовал  так
бессознательно, а мотивы обнаружил потом.
   Считай я себя человеком,  от  природы  добрым,  вряд  ли  я  постиг  бы
по-настоящему зло. Я считал бы, что  зло  творится  только  умышленно,  по
свободному выбору, так как в собственном опыте не  нашел  бы  иных  причин
недостойного поведения. Но я уже кое-что знал - и свои склонности, и  свою
невиновность в них: я дан себе в своем единственном  облике,  и  никто  не
спрашивал, согласен ли я на такой дар.
   Так вот: допустить, чтобы один раб помыкал  другим  ради  умиротворения
сил, вложенных в них обоих, допустить, чтобы один безвинный мучил другого,
если хоть как-то можно этому  помешать,  было  бы  для  меня  оскорблением
разума. Мы даны себе такими, какие есть,  и  не  можем  отречься  от  этих
даров, но,  коль  скоро  открывается  малейшая  возможность  взбунтоваться
против такого порядка вещей,  как  не  воспользоваться  ею?  Только  такие
решения и такие  поступки  я  признаю  исключительно  нашим,  человеческим
достоянием, как и возможность самоубийства, - вот она, область свободы,  в
которой отвергается непрошеное наследство.
   Только не говорите, будто я противоречу себе:  Дескать,  только  что  я
мечтал  о  пещерной  эпохе,  где  мог  бы  развернуться  вовсю.   Познание
необратимо, и нет возврата в сумрак блаженного неведения. В те  времена  я
не имел бы знаний и не смог бы их  получить.  Ныне  я  их  имею  и  должен
использовать. Я знаю, что нас создавали и формировали случайности,  -  так
неужели я буду покорным исполнителем всех приказов,  вслепую  вытянутых  в
неисчислимых тиражах эволюционной лотереи?!
   Мое principium humanitatis [основное  начало  человечности  (лат.)]  не
вполне обычно: вздумай его применить к себе человек по природе добрый, ему
пришлось бы, следуя принципу "преодоления собственной природы",  причинять
зло, чтобы утвердиться в сознании истинно человеческой свободы. Итак,  мой
принцип непригоден  для  всеобщего  употребления,  но  я  и  не  собирался
предлагать  этическую  панацею  для   всего   человечества.   Непохожесть,
неодинаковость людей изначальна и неоспорима, поэтому кантовский  постулат
- что принцип, лежащий в основе поведения индивида, должен стать  всеобщим
законом - налагает на людей неравное  бремя.  Индивидуальные  ценности  он
приносит в жертву культуре как ценности высшей,  а  это  несправедливо.  Я
также не думаю, будто человека можно  считать  человеком  лишь  постольку,
поскольку упрятанное в нем чудовище он сам же связал по рукам и  ногам.  Я
представил сугубо личные резоны, мою  индивидуальную  стратегию,  которая,
впрочем, ничего не изменила во мне. По-прежнему первой  моей  реакцией  на
известие о чьей-то беде остается мгновенная вспышка удовлетворения; я даже
не пробую предупредить ее, отчаявшись добраться  туда,  где  прячется  это
бездумное  и  бессмысленное  хихиканье.  Но  я  отвечаю  сопротивлением  и
действую вопреки себе потому, что могу это делать.
   Если б я действительно писал автобиографию  -  которая  в  сравнении  с
другими моими  жизнеописаниями  оказалась  бы  антибиографией,  -  мне  не
пришлось бы доказывать уместность  подобных  признаний.  Но  цель  у  меня
другая. Вот событие, о котором я поведу речь: человечество  столкнулось  с
чем-то, высланным в звездный мрак существами,  отличными  от  нас,  людей.
Событие это, первое в нашей истории, думаю, стоит того, чтобы поведать, не
стесняясь условностями, кто же, собственно,  представлял  человечество  во
встрече с Другими. Тем более что тут спасовала и моя гениальность,  и  моя
математика, и плоды этой встречи оказались отравленными.



1

   О Проекте "Глас Господа" существует огромная и гораздо более пестрая по
своему составу литература, чем о Манхэттенском. Когда его рассекретили, на
Америку и на  весь  мир  обрушилась  лавина  статей,  книг,  брошюр;  одна
библиография составляет увесистый том размером с энциклопедию. Официальная
версия  изложена  в  докладе  Белойна,  позднее  вышедшем  в  издательстве
"American  Library"  десятимиллионным   тиражом,   а   его   квинтэссенция
содержится в восьмом томе "Американской энциклопедии". О Проекте писали  и
другие люди, занимавшие в  нем  ведущие  должности,  например  С.Раппопорт
("Первая в