елю - по четыре опыта в  день.  Больше
не позволяла наспех собранная аппаратура. После каждого опыта она выходила
из строя, и приходилось ее восстанавливать. Дело двигалось медленно,  ведь
работали мы в  защитных  комбинезонах  -  из-за  радиоактивного  заражения
материала. Начали мы сразу же после "проводов покойника"; вернее  -  начал
Дональд, а я при этом только присутствовал. Мы уже знали,  что  сотрудники
Контрпроекта  (он  же  "Проект-невидимка")  прибудут  через  восемь  дней.
Дональд собирался  начать  с  утра  -  чтобы  его  сотрудники  отвлекающей
канонадой заглушили грохот наших собственных  взрывов;  но  все  оказалось
готово еще вечером (когда я в вычислительном центре  перебирал  бессчетные
варианты глобальной катастрофы), и Дональд не дотерпел до утра.
   Да и было  уже  все  равно,  когда  именно  Ини  -  а  за  ним  и  наши
высокопоставленные опекуны  -  обо  всем  узнают.  Забывшись  после  ухода
Раппопорта в тяжелом сне,  я  несколько  раз  просыпался  и  вскакивал  от
громыхания взрывов, - но оно мне  только  чудилось.  Бетонные  стены  были
рассчитаны и не  на  такие  удары.  В  четыре  утра,  чувствуя  себя,  как
евангельский Лазарь, я выволок свои ноющие кости из постели - в комнате  я
уже оставаться не мог, - махнул  рукой  на  конспирацию  и  решил  идти  в
лабораторию. Уговора у нас никакого не было, но просто  не  верилось,  что
Протеро, имея все наготове, спокойно отправится спать. Я  не  ошибся:  его
выдержка тоже имела границы.
   Я сполоснул лицо холодной водой и вышел; проходя в конце коридора  мимо
дверей Ини, заметил свет и невольно замедлил шаг; потом, поняв,  насколько
это бессмысленно, с кривой  усмешкой,  которая  растянула  мое  словно  бы
жестко выдубленное, совершенно чужое лицо, сбежал  вниз  по  лестнице,  не
вызывая лифт.
   Ни разу еще я не выходил из гостиницы так рано; свет в нижнем холле  не
горел, я натыкался на расставленные повсюду кресла;  было  полнолуние,  но
бетонная колода перед входом заслоняла свет. Улица выглядела жутковато,  -
а может, это мне только казалось. На здании администрации пылали рубиновые
предупреждающие огни для самолетов, да кое-где на  перекрестках  светились
фонари. Здание физического отдела казалось вымершим; я пробежал по темным,
хорошо знакомым мне коридорам, через приоткрытую дверь  проник  в  главный
зал - и понял, что все уже кончилось: багровые предостерегающие надписи не
светились. Кругом царил полумрак; зал с огромным кольцом инвертора походил
на машинное отделение завода или  судна;  на  пультах  еще  перемигивались
огоньки индикаторов, но у камеры  не  было  никого.  Я  знал,  где  искать
Дональда, и по узкому проходу между обмотками многотонных  электромагнитов
пробрался в маленькое внутреннее помещение - комнатушку, в которой Протеро
хранил все  протоколы,  пленки,  записи.  Тут  действительно  горел  свет.
Протеро вскочил, увидев меня. С ним был  Макхилл.  Без  всяких  вступлений
Дональд протянул мне исчерканные листки.
   Я не сумел разобрать отлично известные мне символы и тут только  понял,
в каком состоянии  нахожусь.  Тупо  таращился  на  столбцы  цифр,  пытаясь
сосредоточиться. Наконец результаты всех четырех опытов дошли до  меня,  и
ноги подо мной подогнулись.
   У стены стоял табурет,  я  присел  на  него  и  еще  раз,  медленнее  и
внимательнее, просмотрел результаты. Вдруг бумага  стала  темнеть,  что-то
застлало глаза. Приступ слабости длился  секунды.  Я  справился  с  ним  и
теперь был в холодном, липком поту. Дональд наконец заметил, что  со  мной
творится что-то неладное, но я поспешил его успокоить.
   Он хотел забрать записи, но я не отдал. Они еще  были  нужны  мне.  Чем
больше энергия, тем меньше точность локализации  взрыва.  Четырех  опытов,
конечно,  маловато  для  статистической  обработки,  но  эта   зависимость
бросалась в глаза. По-видимому, при  зарядах  больше  микротонны  (мы  уже
запросто  оперировали  единицами  ядерной  баллистики)  разброс   достигал
половины расстояния между точкой детонации и намеченной целью. Хватило  бы
трех-четырех  опытов,   чтобы   уточнить   результат,   доказать   военную
непригодность Экстрана. Но я уже  в  этом  не  сомневался:  я  до  мелочей
припомнил все предыдущие результаты, свою  отчаянную  борьбу  с  формулами
исходной теории, и передо мной замаячило невероятно  простое  соотношение,
дающее  решение  проблемы  в  целом.  Это  был  принцип  неопределенности,
примененный к эффекту Экстран: чем больше  энергия,  тем  меньше  точность
фокусировки; чем меньше энергия,  тем  точнее  фокусировался  эффект.  При
расстояниях порядка километра точность фокусировки  достигала  квадратного
метра, - но только если взорвать  лишь  несколько  атомов;  итак,  никакой
разрушительной силы, никакой мощности поражения - ничего.
   Подняв  глаза,  я  понял,  что  Дональд  все  уже  знает.  Нам  хватило
нескольких слов. Оставалось еще одно затруднение: опыты с  увеличенной  на
порядок энергией (чтобы окончательно поставить  крест  на  Экстране)  были
опасны - из-за неопределенности места  высвобождения  энергии.  Нужен  был
полигон - скажем, в пустыне... и дистанционная аппаратура.  Дональд  и  об
этом уже подумал.  Мы  говорили,  сидя  под  голой  запыленной  лампочкой.
Макхилл так и  не  проронил  ни  слова.  Мне  показалось,  что  он  больше
разочарован, чем потрясен, - но, возможно, я обижаю его таким суждением.
   Мы еще раз, очень тщательно  все  обсудили;  думалось  мне  удивительно
хорошо, и я с ходу набросал примерный вид зависимости, экстраполировал  ее
на более мощные заряды - порядка килотонны, а потом, обратным манером,  на
наши предыдущие результаты.  Цифры  совпали  до  третьего  знака.  Наконец
Дональд взглянул на часы. Было почти пять. Он разомкнул главный рубильник,
отключив все агрегаты, и мы вместе вышли на улицу.  Уже  рассвело.  Воздух
был холоден, как хрусталь. Макхилл ушел; мы еще постояли  перед  входом  в
гостиницу - в нереальной тишине и такой мертвенной пустоте, словно никого,
кроме нас, не осталось на свете; подумав об этом, я вздрогнул, -  но  лишь
мысленно, повинуясь непроизвольному движению памяти. Мне хотелось  сказать
Дональду что-то, что подвело  бы  окончательную  черту,  выразило  бы  мое
облегчение... радость... но тут я заметил, что ни облегчения,  ни  радости
не испытываю. Я был опустошен, ужасающе обессилен и так равнодушен, словно
ничего уже не должно было, не могло произойти. Не знаю, чувствовал  ли  он
то же самое. Мы пожали друг другу руки - хотя обычно не делали этого  -  и
разошлись. Если клинок соскальзывает по скрытой от глаза  кольчуге,  здесь
нет заслуги того, кто нанес безуспешный удар.



15

   Историю эффекта Экстран мы решили доложить  на  Научном  Совете  только
через три дня - чтобы  успеть  систематизировать  результаты,  подготовить
более детальные протоколы наблюдений и увеличить некоторые снимки. Но  уже
на другой день я пошел к Белойну. Он принял новость удивительно  спокойно;
я недооценил его выдержку. Больше всего он был задет тем, что мы до  конца
хранили от него нашу тайну. Я много распространялся на  эту  тему,  словно
поменявшись с  ним  ролями  -  ведь  когда-то  именно  Айвор  силился  мне
объяснить, почему меня пригласили последним. Но теперь речь  шла  о  деле,
несравненно более важном.
   Я попытался подсластить пилюлю всевозможными доводами;  Белойн  на  все
отзывался  ворчанием.  Он  еще  долго  был  сердит  на  меня   -   что   и
неудивительно, - хотя под конец как будто согласился  с  нашими  доводами.
Тем временем Дональд таким же неофициальным образом предупредил  Дилла;  и
единственным, кто обо всем узнал лишь на Совете, был Вильгельм Ини. Хоть я
его терпеть не мог, но невольно восхищался - он и  глазом  не  моргнул  во
время сообщения Дональда. Я наблюдал за ним неотрывно.  Этот  человек  был
прирожденным политиком. Только,  пожалуй,  не  дипломатом  -  дипломат  не
должен быть слишком злопамятным, а Ини почти ровно через  год  после  того
заседания, когда с Проектом было покончено, передал в печать (через одного
журналиста) целую кучу сведений, и в первую очередь о  нашей  с  Дональдом
затее, - в соответствующем свете и с соответствующими комментариями.  Если
б не он, эта история вряд ли приобрела бы такой  сенсационный  характер  и
высокопоставленным особам, включая Раша и Макмаона, не пришлось  бы  брать
под защиту меня и Дональда.
   Читатель мог убедиться, что если мы были в  чем  виноваты,  то  лишь  в
непоследовательности, ведь наша секретная работа так или иначе должна была
пройти  через  официальные  жернова  Проекта.  Но  дело   изобразили   как
самоуправство,  имевшее  гнусную  цель  повредить  Проекту,  -  мы-де   не
обратились  сразу  к  компетентным  специалистам  (то   бишь   к   ядерным
баллистикам Армии), а работали  на  кустарный  манер,  в  малом  масштабе,
предоставляя  "другой  стороне"  возможность  обогнать  нас  -  и  застать
врасплох.
   Я забежал вперед, чтобы показать, что Ини был вовсе не  так  безобиден,
как выглядел. Во время того заседания он бросил  лишь  несколько  взглядов
из-под  очков  в  сторону  Белойна,  которого,  безусловно,  подозревал  в
причастности   к   заговору.   Хоть   мы   и   старались    сформулировать
предварительное  сообщение  так,  будто  секретность  работы   диктовалась
требованиями методики и неуверенностью в успехе (под  "успехом",  понятно,
подразумевалось то, чего мы больше  всего  боялись),  все  эти  оправдания
ничуточки не обманули Ини.
   Затем  завязалась  дискуссия;  Дилл  довольно  неожиданно  заявил,  что
Экстран мог принести человечеству не  гибель,  а  мир.  Нынешняя  доктрина
"своевременного оповещения" предполагает временной интервал между запуском
межконтинентальных ракет и их появлением  на  экране  радаров.  Глобальное
Оружие, разящее со скоростью света, исключало "своевременное оповещение" и
ставило обе стороны в  положение  людей,  которые  приставили  друг  другу
револьверы к виску. Это могло бы  привести  к  всеобщему  разоружению.  Но
такая шоковая терапия с равным успехом могла бы закончиться  и  совершенно
иначе, заметил Дональд.
   Между тем Белойн чувствовал, насколько Ини не доверяет ему,  и  начался
окончательный распад Совета - ни залатать, ни склеить его уже не  удалось.
Ини перестал делать  вид,  будто  он  всего  лишь  нейтральный  посол  или
наблюдатель от Пентагона; проявлялось это по-разному, но всегда неприятным
для  нас  образом.  Так,  нашествие  армейских  специалистов-ядерщиков   и
баллистиков, начавшееся ровно  сутки  спустя  и  походившее  на  оккупацию
вражеской территории (вертолеты налетели,  как  саранча),  было  в  полном
разгаре, когда  Ини  наконец  удосужился  известить  об  этом  Белойна  по
телефону. Приезд  обещанных  сотрудников  Контрпроекта  отсрочили.  Я  был
абсолютно уверен, что армейские ядерщики, которых  я  учеными  ни  в  коем
смысле не считал, лишь подтвердят наши результаты  на  опытах  в  масштабе
полигона, но бесцеремонность, с которой у нас изъяли все  данные,  забрали
аппаратуру, ленты, протоколы, развеяла остатки моих  иллюзий,  если  я  их
вообще питал.
   Дональд, которого едва пускали в собственную лабораторию,  относился  к
этому философски и даже объяснял мне, что иначе и быть не может; в  лучшем
случае были бы соблюдены внешние приличия, а это ничего не  меняет  -  все
происходящее логически вытекает из положения дел в мире...  и  так  далее.
Может, он был и прав; но человека, который явился ко  мне  поутру  (я  еще
лежал в постели) и потребовал все мои расчеты, я все-таки спросил, есть ли
у него ордер на обыск и намерен  ли  он  меня  арестовать.  Это  несколько
умерило его прыть, и я хоть смог почистить зубы, побриться и одеться, пока
он ожидал  в  коридоре.  Мною  руководило,  конечно,  ощущение  полнейшего
бессилия. Я только твердил себе, что должен  бы  радоваться  -  а  ну  как
пришлось бы отдавать расчеты, предсказывающие finis terrarum? [конец Земли
(лат.)]
   Мы ползали по поселку как мухи, а  тем  временем  Армия  все  сыпала  и
сыпала с неба  свои,  казалось,  нескончаемые  отряды  и  снаряжение.  Эту
операцию наверняка не  импровизировали  в  последний  момент,  а  готовили
заранее, хотя бы в общих чертах, - они ведь не знали, что именно  выскочит
из Проекта. Им потребовалось всего три недели, чтобы  приступить  к  серии
микротонных взрывов; меня нисколько не удивило, что  мы  и  о  результатах
узнавали лишь от младшего технического персонала, который  соприкасался  с
нашими людьми. Впрочем, когда ветер дул  в  сторону  поселка,  взрывы  мог
слышать практически каждый. Из-за их  ничтожной  с  военной  точки  зрения
мощности радиоактивных осадков почти не было. Не приняли даже  особых  мер
предосторожности. К нам уже никто не обращался; нас  просто  не  замечали,
будто нас и не было вовсе. Раппопорт объяснял это тем, что мы с  Дональдом
нарушили правила игры. Возможно. Ини пропадал целыми  днями,  курсируя  со
сверхзвуковой скоростью между Вашингтоном, поселком и полигоном.
   В первых числах декабря,  когда  начались  бури,  установку  в  пустыне
разобрали  и  упаковали;  четырнадцатитонные  вертолеты-краны,   вертолеты
пассажирские и всякие прочие в один прекрасный день поднялись в воздух,  и
Армия исчезла так же внезапно и слаженно, как появилась,  забрав  с  собой
нескольких технических сотрудников - они облучились  во  время  последнего
испытания, когда был взорван снаряд, эквивалентный, как утверждали,  одной
килотонне тротила.
   И сразу же, словно  с  нас  сняли  заклятье,  как  в  сказке  о  спящей
принцессе, мы живо  засуетились;  в  скором  времени  произошло  множество
событий. Белойн подал в отставку, мы с Протеро потребовали  увольнения  из
Проекта, Раппопорт  -  очень  неохотно,  по-моему,  и  только  из  чувства
товарищества - сделал то же самое; один только Дилл  отказался  от  всяких
демаршей, а нам советовал расхаживать с плакатами и выкрикивать лозунги  -
наше поведение он считал несерьезным. В известной мере он был прав.
   Нашу  мятежную  четверку  немедленно  вызвали  в  Вашингтон;   с   нами
беседовали поодиночке и чохом; кроме Раша, Макмаона и нашего  генерала  (с
которым я только теперь познакомился), тут были  советники  президента  по
вопросам  науки;  и  оказалось,  что  наше  участие  в  Проекте  абсолютно
необходимо. Белойн, этот политик и  дипломат,  во  время  одной  из  таких
встреч заявил,  что  раз  Ини  пользовался  полным  доверием,  а  он  лишь
четвертью, то пусть теперь Ини и вербует подходящих людей и сам  руководит
Проектом. Нам все это прощали - как избалованным,  капризным,  но  любимым
детишкам. Не знаю, как остальные, а я уже был сыт Проектом по горло.
   Однажды вечером ко мне в  номер  пришел  Белойн,  который  в  тот  день
неофициально, с глазу  на  глаз,  встречался  с  Рашем;  он  объяснил  мне
причины, крывшиеся за этими настойчивыми  уговорами.  Советники  пришли  к
выводу, что Экстран - лишь случайная осечка в начавшейся серии открытий  и
даже прямое указание на перспективность дальнейших  исследований,  которые
становятся теперь проблемой государственной  важности,  вопросом  жизни  и
смерти. Надежды эти были, скорее всего, бессмысленны,  но,  пораздумав,  я
пришел к выводу, что  мы  все-таки  можем  вернуться,  если  администрация
примет наши условия (которые мы тут же  начали  разрабатывать).  Я  понял:
если работа будет продолжена без меня, я уже не смогу со  спокойной  душой
вернуться к своей чистой, незапятнанной  математике.  Моя  вера  в  полную
безопасность Послания была только верой, а не абсолютно надежным  знанием.
Впрочем, Белойну я объяснил это короче: будем следовать афоризму Паскаля о
мыслящем тростнике. Если мы не можем противодействовать, то будем хотя  бы
знать.
   Посовещавшись вчетвером, мы докопались и до того, почему Проект не  был
отдан Армии. Для своих целей военные  воспитали  -  под  столом  -  особую
породу ученых. Эти дрессированные специалисты решают элементарные задачи и
способны  к  ограниченной  самостоятельности;   свое   дело   они   делали
превосходно - но только от сих до сих. А космические  цивилизации,  мотивы
их действий, жизнетворность сигнала, связь между тем и другим  -  все  это
было для них черной  магией.  "Как  и  для  нас,  положим",  -  с  обычным
ехидством  заметил  Раппопорт.  В  конце  концов  мы  согласились;  доктор
юриспруденции Вильгельм Ини исчез из  Проекта  (это  было  одно  из  наших
условий), но на смену ему  тотчас  явилась  другая  личность  в  штатском,
мистер Хью Фэнтон.  Иными  словами,  мы  поменяли  шило  на  мыло.  Бюджет
увеличили, сотрудников Контрпроекта (мы с грозным негодованием напомнили о
нем нашим несколько смутившимся попечителям) включили в наши коллективы, а
сам Контрпроект как будто перестал существовать,  -  хотя  по  официальной
версии он вроде никогда и  не  существовал.  Накричавшись,  насовещавшись,
поставив условия, подлежащие скрупулезному  соблюдению,  мы  вернулись  "к
себе", в пустыню - и началась, уже  в  новом  году,  очередная,  последняя
глава "Гласа Господа".



16

   Итак, все шло по-старому, только на заседаниях Совета  появилось  новое
лицо, Хью Фэнтон; мы  прозвали  его  человек-невидимка,  до  того  он  был
неприметен. Не то чтобы он был очень мал, но как-то умел держаться в тени.
   Зима означала частые бури - правда, песчаные, - но  не  дожди,  которые
выпадали крайне редко. Мы без труда включились в  прежний  ритм  работы  -
или, пожалуй, привычного  существования;  я  снова  заходил  к  Раппопорту
поговорить; снова встречал у него Дилла. Мне стало казаться, что Проект  -
это, собственно говоря, и есть жизнь, что одно кончится вместе с другим.
   Единственной новинкой были еженедельные совещания - рабочие, совершенно
неофициальные  по  тону;  на  них  обсуждались  всякие  темы   -   скажем,
перспективы автоэволюции (то есть управляемой эволюции) разумных существ.
   Что  это  сулило?  Казалось  бы  -  подход  к   определению   анатомии,
физиологии, а отсюда и цивилизации  Отправителей.  Но  в  любом  обществе,
достигшем сходного с нами уровня развития, появляются две  противоположные
тенденции, отдаленные  последствия  которых  предвидеть  нельзя.  С  одной
стороны,   достаточно   развитая   технология   оказывает   давление    на
унаследованную от прошлого культуру,  заставляя  людей  приспособляться  к
потребностям их технического окружения. Машина вступает в интеллектуальное
соперничество с человеком, а затем - и  в  симбиоз  с  ним,  а  инженерная
психология и физиоанатомия выявляют "слабые звенья",  неудачные  параметры
человеческого  организма;  отсюда  -  прямой  путь  к   "улучшению"   этих
параметров. Начинают подумывать о  киборгах  (людях,  у  которых  какие-то
органы заменены искусственными) - для исследований в  космосе  и  освоения
планет; а потом - и о  прямом  подключении  мозга  к  машинной  памяти,  о
сращивании человека с машиной - механическом и интеллектуальном.
   Все это грозит  разрушением  биологической  однородности  человека.  Не
только единая,  общечеловеческая  культура,  но  и  единый,  универсальный
телесный облик человека может стать реликтом мертвого  прошлого.  Общество
превращается в мыслящую разновидность муравейника.
   Однако и сфера технических процессов может оказаться  на  побегушках  у
культуры (вернее - обычаев и нравов эпохи).  Скажем,  мода  расширит  свои
владения  благодаря  биотехническим  методам.  До  сих  пор  вмешательство
косметологов не шло глубже человеческой кожи,  а  если  порою  и  кажется,
будто влияние моды заходило гораздо дальше, это всего лишь иллюзия: просто
у каждой эпохи свой идеал красоты. Сравним хотя бы рубенсовских красавиц с
нынешними. Тот, кто наблюдал бы земные обычаи со стороны, мог  бы  решить,
что у женщин (которые охотнее  подчиняются  требованиям  моды)  со  сменой
сезонов расширяются бедра и плечи, увеличивается  или  уменьшается  грудь,
ног