ь ее под ноги людям  на  всем  пространстве
Азии или Соединенных  Штатов.  Тончайший,  локализованный  в  пространстве
слой,  выделенный  из  геологической  коры  континентов,  мог  моментально
превратиться в огненную трясину. На  каждого  человека  приходилось  ровно
столько высвобожденной энергии, сколько  нужно,  чтобы  превратить  его  в
труп. Но гибнущие штабы еще успели бы отдать  приказ  подводным  лодкам  с
ядерными  ракетами.  Умирающий  еще  мог  уничтожить  противника.   И   не
приходилось сомневаться, что так он  и  сделает.  Технологическая  ловушка
захлопнулась.
   Я продолжал искать выход, рассуждая  с  позиций  глобальной  стратегии,
однако все варианты рушились. Я работал умело и быстро, но пальцы дрожали,
а когда я наклонялся над выползающей  из  машины  лентой,  чтобы  прочесть
результат, сердце бешено колотилось, я чувствовал палящую сухость во рту и
колики в животе, словно мне туго-натуго  перевязали  кишки.  Эти  симптомы
животной паники своего организма я наблюдал с  холодной  насмешкой  -  как
будто страх сообщался только мышцам да кишкам, а между тем  меня  сотрясал
беззвучный хохот, тот самый, что полвека назад, ничуть не  изменившийся  и
не состарившийся. Ни голода, ни жажды я не  ощущал,  поглощая  и  впитывая
колонки цифр - почти пять часов кряду. Вводил в машину программы, одну  за
другой, вырывал из кассет ленты, комкал, совал в карман. И наконец  понял,
что работаю уже впустую.
   Я боялся, что если пойду ужинать в гостиницу, то расхохочусь  при  виде
меню или лица кельнера. К себе я тоже не мог возвращаться. Но куда-то надо
было идти. Дональд, занятый своей работой, был - во всяком случае, пока  -
в лучшем положении. На улицу я вышел, как в чаду.  Смеркалось;  искрящиеся
очертания поселка, залитого ртутным сиянием фонарей, врезались  в  темноту
пустыни, и только в менее освещенных местах можно было разглядеть  звезды.
Изменой больше, изменой меньше - не все ли равно? И я пошел к  Раппопорту,
нарушив данное Дональду слово. Он был дома. Я  положил  перед  ним  смятые
ленты и вкратце  рассказал  все.  Он  оказался  на  высоте  -  задал  лишь
три-четыре вопроса,  из  которых  было  видно,  что  ему  совершенно  ясны
масштабы открытия и его последствия. Наша конспирация  ничуть  не  удивила
его. Для него это просто не имело значения.
   Не помню, что он сказал, просмотрев ленты, но из его слов я понял,  что
он чуть ли не с самого начала ожидал чего-то подобного.  Страх  неотступно
ходил за ним, и теперь, когда предчувствия эти сбылись,  он  даже  испытал
облегчение  -  то  ли  от  сознания  своей  правоты,  то  ли  от  сознания
неизбежности конца. Видно, я был потрясен сильнее, чем полагал, потому что
Раппопорт прежде всего занялся мною, а не гибелью человечества. Со времени
скитаний по Европе у  него  сохранилась  привычка,  которая  мне  казалась
смешной. Он следовал принципу omnia mea mecum porto [все свое ношу с собою
(лат.)], словно безотчетно готовился в любую минуту снова стать  беженцем.
Именно этим я объясняю, почему он  хранил  в  чемоданах  "неприкосновенный
запас" - вплоть до кофеварки, сахара и  сухарей.  Нашлась  там  и  бутылка
коньяку - она тоже была очень кстати.  Началось  то,  что  тоща  не  имело
названия,  а   потом   вспоминалось   нами   как   поминки,   вернее,   их
англосаксонская версия, "wake"  -  ритуальное  бдение  у  тела  покойного.
Правда, наш покойник был еще жив и не подозревал о своем отпевании.
   Мы пили кофе  и  коньяк,  окруженные  такой  тишиной,  словно  мир  был
абсолютно безлюден и уже совершилось то, чему лишь предстояло  свершиться.
Понимая друг друга с полуслова,  обмениваясь  обрывками  фраз,  мы  прежде
всего набросали ход предстоящих событий. У нас не было  разногласий  из-за
сценария. Все средства будут брошены на создание установок Экстрана. Такие
люди, как мы, отныне не увидят дневного света.
   За свою скорую гибель  штабисты  прежде  всего  отомстят  нам,  хотя  и
ненамеренно.  Они  не  падут  ниц  и  не  поднимут  лапки  вверх:   уяснив
невозможность рациональных действий, они примутся за иррациональные.  Коль
скоро ни горные хребты, ни километровой толщины сталь не спасут от  удара,
спасение они увидят в секретности. Начнется размножение, рассредоточение и
самопогребение штабов, причем главный штаб  переедет,  наверное,  на  борт
какой-нибудь  гигантской   атомной   подводной   лодки   либо   специально
построенного батискафа, чтобы следить за ходом событий, укрывшись  на  дне
океана.
   Окончательно лопнет скорлупа демократических учреждений, мякоть которых
источила глобальная стратегия шестидесятых годов. Не будет ни желания,  ни
времени на то, чтобы цацкаться с ними, словно со способными, но капризными
детьми, которых легко задеть и обидеть.
   Следуя афоризму Паскаля о мыслящем тростнике, который стремится познать
механизм собственной гибели, мы набросали примерные контуры своей и  чужой
судьбы. Затем Раппопорт рассказал мне о попытке, предпринятой  им  весной.
Он  представил  генералу  Истерленду,  нашему  тогдашнему   шефу,   проект
соглашения с русскими.  Раппопорт  предлагал,  чтобы  мы  и  они  выделили
одинаковые по характеру и численности группы специалистов  для  совместной
расшифровки Послания. Истерленд снисходительно  объяснил  ему,  какая  это
была бы наивность: русские, выделив какую-то группу  для  отвлечения,  тем
временем втайне трудились бы над Посланием.
   Мы взглянули друг на друга и рассмеялись - потому что подумали об одном
и том же. Истерленд просто рассказал  ему  то,  о  чем  мы  узнали  только
теперь. Уже тогда Пентагон запустил "параллельный  Проект".  "Отвлекающей"
группой были мы сами, не зная того, а у генералов  имелась  другая  -  как
видно, облеченная большим доверием.
   Мы стали обсуждать  склад  психики  наших  стратегов.  Они  никогда  не
принимали всерьез людей, твердивших,  что  главное  -  уберечь  от  гибели
человеческий род. Пресловутое ceterum  censeo  speciem  preservandam  esse
[кроме того, считаю, что род должен быть сохранен  (лат.)]  было  для  них
дежурным  лозунгом,  словами,   которые   положено   произносить,   а   не
обстоятельством, которое необходимо учесть в стратегических  расчетах.  Мы
выпили  достаточно  коньяку,  чтобы  потешить  себя  картиной  того,   как
генералы,  поджариваясь  живьем,  отдают  последние  приказы  в   оглохшие
микрофоны - ведь морское дно, как и любой уголок  планеты,  уже  не  будет
убежищем. Мы нашли одно-единственное безопасное место для Пентагона и  его
сотрудников - под дном  Москвы-реки,  но  как-то  не  верилось,  что  наши
"ястребы" сумеют туда добраться.
   После  полуночи  мы  перешли  к  предметам  более   увлекательным.   Мы
заговорили о "Тайне Вида". Я  пишу  здесь  об  этом,  ибо  диалог-реквием,
который посвятили Человеку  Разумному  два  представителя  того  же  вида,
одурманенные кофеином и  алкоголем  и  уверенные  в  своем  скором  конце,
кажется мне знаменательным.
   Я был уверен, что Отправители отлично информированы о состоянии дел  во
всей Галактике. Наше поражение объясняется тем, что они не учли  специфику
земной ситуации,  -  не  учли  потому,  что  в  Галактике  она  составляет
редчайшее исключение.
   - Это манихейские идейки, по доллару за дюжину, - заявил Раппопорт.
   Но я как раз не считал, что  конец  света  станет  следствием  какой-то
особой "злобности" человека. Дело обстоит так: каждое планетное сообщество
переходит от состояния  разобщенности  к  глобальному  единству.  Из  орд,
родов,  племен  образуются  народы,  государства,  державы  -  вплоть   до
объединения всего вида. Этот процесс почти никогда не приводит к появлению
двух, равных  друг  другу  по  силам  соперников  накануне  окончательного
объединения. Куда чаще,  должно  быть,  мощному  Большинству  противостоит
слабое Меньшинство. Такой исход гораздо  более  вероятен,  хотя  бы  ввиду
чисто   термодинамических   соображений;   это   можно   доказать    путем
вероятностных расчетов. Идеальное равновесие сил, их абсолютное равенство,
настолько маловероятно, что практически  невозможно.  Породить  его  может
лишь крайне редкое стечение обстоятельств. Объединение общества - это один
ряд процессов, а накопление технических знаний - другой ряд.
   Объединение  в  масштабах  планеты  может  не  состояться,  если  будет
преждевременно открыта ядерная энергия. Обладая ядерным оружием,  "слабая"
сторона уравнивается с "сильной" - каждая из  них  может  уничтожить  весь
свой вид. Конечно, объединение общества всегда происходит на базе науки  и
техники, но возможно, что, по общему  правилу,  открытие  ядерной  энергии
приходится на период, когда планета  уже  едина,  и  тогда  оно  не  имеет
пагубных последствий. "Самоедская"  потенция  вида  (то  есть  вероятность
совершения им невольного самоубийства), безусловно, зависит от  количества
элементарных сообществ, располагающих "абсолютным оружием".
   Если на какой-то планете имеется тысяча конфликтующих  государств  и  у
каждого  -  по  тысяче  ядерных   боеголовок,   вероятность   перерастания
локального конфликта в планетный апокалипсис во много раз выше,  чем  там,
где  антагонистов  лишь   несколько.   Следовательно,   судьба   планетных
цивилизаций в Галактике решается соотношением двух календарей -  календаря
научных открытий и успехов в объединении локальных сообществ. По-видимому,
нам,  на  Земле,  не  повезло:  мы  слишком  рано  перешли  от   доатомной
цивилизации к атомной, и именно это привело к замораживанию  статус-кво  -
пока  мы  не  обнаружили  нейтринный  сигнал.  Для  объединенной   планеты
расшифровка Послания стала бы  шагом  к  вступлению  в  "клуб  космических
цивилизаций". Но  для  нас  это  звонок,  извещающий,  что  пора  опускать
занавес.
   - Быть может, - сказал я, - если бы Галилей и Ньютон умерли от  коклюша
в детстве, физика чуть-чуть запоздала бы и расщепление атома произошло  бы
в двадцать первом веке. Этот несостоявшийся коклюш мог нас спасти.
   Раппопорт обвинил меня в вульгаризации: физика развивается  эргодически
и смерть одного или двух людей не изменит хода ее развития.
   - Ну хорошо, - сказал я. - Для нас  могло  бы  оказаться  спасительным,
если бы на Западе вместо христианства возобладала другая религия или -  за
миллионы лет до того - по-иному сформировалась сексуальная сфера человека.
   Вызванный на спор, я принялся обосновывать эту  мысль.  Физика,  царица
эмпирических  знаний,  не   случайно   возникла   на   Западе.   Благодаря
христианству культура Запада есть культура Греха.  Грехопадение  -  а  его
сексуальный смысл очевиден! - вовлекает всего человека в борьбу  со  своей
греховностью; отсюда - различные способы сублимации влечений, а  важнейший
из них - познавательная активность.
   В этом смысле христианство поощряло опытные исследования -  разумеется,
неосознанно: оно открыло им поле деятельности, позволило  им  развиваться.
Напротив, в  восточных  культурах  центральное  место  занимала  категория
Стыда: неподобающие поступки не считаются "грешными" в христианском смысле
слова, а разве что позорными, особенно в смысле  внешних  форм  поведения.
Категория Стыда как бы перебрасывает  человека  "вовне"  духа,  в  область
ритуала и церемониала. Для  эмпирии  места  не  остается,  ее  возможность
исчезает вместе с обесцениванием материальной деятельности; "ритуализация"
влечений   заменяет   их   сублимацию;   распутство   не   связывается   с
"грехопадением", обособляется от  личности  и  даже  получает  узаконенный
выход в особом репертуаре форм поведения. Здесь нет ни Греха, ни Благодати
- есть только Стыд и способы  поведения,  позволяющие  его  избегать.  Нет
места и углубленному самоанализу: представления о том,  "что  предписано",
"что положено", заменяют Совесть, а  лучшие  умы  целью  своих  стремлений
ставят "отрешение от чувств". Хороший христианин вполне может быть хорошим
физиком, но для хорошего буддиста или конфуцианца было  бы  затруднительно
заниматься тем, что лишено какой-либо ценности в свете его  вероучения.  В
результате "интеллектуальные сливки" общества проявляют себя в медитации и
мистических упражнениях наподобие йоги, а культура действует  по  принципу
центрифуги:  отбрасывает  одаренных  людей  от   тех   точек   социального
пространства,  где  может  быть  положено  начало  эмпирическим   знаниям,
"закупоривает" их умы, объявляя занятия,  имеющие  практическое  значение,
чем-то "низким" и "недостойным". Не избежало этого и христианство,  однако
потенциал христианского эгалитаризма не исчезал никогда, и  из  него-то  -
косвенно - родилась физика со всеми ее последствиями.
   - Выходит, физика - что-то вроде аскезы?
   - Погодите, это не так просто. Христианство было "мутацией" иудаизма  -
религии замкнутой, религии избранных. Иудаизм - если смотреть на него  как
на  изобретение  -  был  чем-то  вроде  Евклидовой  геометрии;  достаточно
задуматься  над  его  исходными  аксиомами,  чтобы,  расширив  область  их
значимости, прийти к доктрине более  универсальной,  которая  "избранными"
считает всех людей вообще.
   - Христианство, по-вашему, аналог более универсальной геометрии?
   - В известном смысле - да, в чисто формальном плане, конечно; речь идет
о перемене знаков в рамках все той же системы значений  и  ценностей.  Это
привело,  между  прочим,  к  признанию  правомочности   теологии   Разума,
реабилитировавшей все потенции человека: человек  создан  разумным,  стало
быть, вправе пользоваться Разумом; отсюда  -  после  серии  скрещиваний  и
преобразований - возникла физика. Я, разумеется, предельно упрощаю.
   Христианство - это "мутация", генерализирующая иудаизм,  приспособление
системы  вероучения  к  любым  возможным   человеческим   существам.   Эта
возможность  исходно  содержалась  в  иудаизме.  Такую   операцию   нельзя
проделать с буддизмом или брахманизмом, не говоря уже об учении  Конфуция.
Итак, все решилось тогда, когда возник иудаизм,  -  несколько  тысячелетий
назад. Но  еще  раньше  имелась  и  другая  возможность.  Главной  земной,
посюсторонней проблемой, с которой  имеет  дело  любая  религия,  является
секс.  Можно  его  почитать,  то  есть   сделать   положительным   центром
вероучения,  или  отсечь  его,  обособить,  как  нечто  безразличное,  или
провозгласить Врагом. Последнее решение наиболее бескомпромиссно; оно-то и
было избрано христианством.
   Будь  секс  феноменом,  биологически  маловажным   или   периодическим,
фазовым, как у некоторых млекопитающих, он не занял бы в культуре  видного
места. Но вышло иначе, и решилось это примерно полтора миллиона лет назад.
Отныне секс стал punctum saliens [трепещущая  точка  (лат.)]  едва  ли  не
каждой  культуры,  его  нельзя  было  попросту  не  замечать  -  следовало
непременно его "окультурить".  Достоинство  человека  Запада  всегда  было
задето тем, что inter faeces  et  urina  nascimur  [между  калом  и  мочой
рождаемся  (лат.)];  отсюда,  собственно,  в  Книге   Бытия   и   появился
Первородный Грех - на правах Тайны. Так уж случилось.  Возобладай  в  свое
время иная цикличность сексуальной жизни - или иной тип религии,  -  и  мы
могли бы пойти по иному пути.
   - По пути культурной стагнации?
   - Нет, просто по пути замедленного развития физики.
   Раппопорт  немедленно  обвинил  меня  в  "бессознательном   фрейдизме".
Дескать, будучи  воспитан  в  пуританской  семье,  я  проецирую  вовне,  в
мироздание, собственные предубеждения. Я так и не освободился от  привычки
рассматривать все на свете в категориях Грехопадения  и  Спасения.  Считая
землян бесповоротно впавшими в грех, я уповаю на  Спасение  из  Галактики.
Мое  проклятие  низвергает  людей  в  преисподнюю,  однако   не   касается
Отправителей - они остаются безупречно благими и праведными. Но  именно  в
этом моя ошибка. Сперва нужно ввести понятие "порога солидарности". Всякое
мышление движется в направлении все более  универсальных  понятий,  и  это
совершенно оправданно, поскольку  санкционируется  Мирозданием:  тот,  кто
правильно  пользуется  возможно  более  общими   категориями,   овладевает
явлениями во все большем масштабе.
   Эволюционное сознание, то есть осознание того, что  разум  возникает  в
процессе гомеостатического роста  -  вопреки  энтропии,  -  побуждает  нас
признать свою солидарность с древом эволюции,  которое  нас  породило.  Но
распространить эту солидарность на все  древо  эволюции  нельзя:  "высшее"
существо неизбежно  питается  "низшими".  Где-то  нужно  провести  границу
солидарности. На Земле  никто  не  проводил  ее  ниже  той  развилки,  где
растения  отделяются  от  животных.  Впрочем,   на   практике   невозможно
распространять солидарность, скажем, на насекомых. Знай мы наверняка,  что
установление связи с космосом требует - по каким-то причинам - истребления
земных муравьев, мы, вероятно, сочли бы, что муравьями стоит пожертвовать.
Но разве нельзя допустить, что мы, на нашем уровне развития, являемся  для
Кого-то - муравьями? Граница солидарности - с точки зрения тех  существ  -
не обязательно включает таких инопланетных букашек, как мы. А  может,  для
этого  у  них  имеются  свои  резоны.  Может  быть,   им   известно,   что
галактическая статистика заведомо обрекает земной тип разумных существ  на
немилость техноэволюции; и еще одна угроза нашему существованию  мало  что
меняет - из нас все равно "ничего не получится".
   Я изложил здесь содержание наших ночных бдений  накануне  эксперимента,
но, конечно, не хронологическую запись беседы - настолько точно  я  ее  не
запомнил; так что не знаю, когда именно Раппопорт поделился со мной  одним
из своих европейских переживаний - я уже  говорил  о  нем  раньше.  Должно
быть, это случилось тогда, когда мы покончили с вопросом о генералах и еще
не начали искать первопричины надвигающегося эпилога. Теперь же я  ответил
ему примерно так:
   - Доктор, вы еще более неисправимы, чем я. Вы сделали  из  Отправителей
"высшую расу", которая солидаризируется только с "высшими формами" жизни в
Галактике. Тогда зачем  они  поощряют  биогенез?  Зачем  засевать  планеты
жизнью, если можно их захватывать и колонизировать? Просто  мы  оба  не  в
силах вырваться из круга привычных нам понятий. Может быть, вы и правы - я
потому ищу причины нашего поражения в нас самих, что так меня воспитали  с
детства. Только вместо "вины  человека"  я  вижу  стохастический  процесс,
который  завел  нас  в  безнадежный  тупик.  Вы  же,  беглец   из   страны
расстрелянных,  слишком  сильно  ощущаете  свою  безвинность  перед  лицом
катастрофы и ищете ее источник не в нас, а в Отправителях. Дескать, не  мы
тому виной - так решили Другие. Безнадежна любая попытка выйти за  пределы
нашего опыта. Нам нужно время, а его у нас больше не будет.
   Я всегда повторял: если бы у наших  политиков  хватило  ума  попытаться
вытащить из этой ямы все человечество, а не только своих, мы бы,  глядишь,
и выбрались. Но только на опыты с новым оружием всегда находятся  средства
в федеральном бюджете. Когда я говорил, что  нужна  "аварийная  программа"
социоэволюционных исследований, а для  этого  -  специальные  моделирующие
машины, и средств на это понадобится не меньше, чем на  создание  ракет  и
антиракет, мне в ответ только усмехались  и  пожимали  плечами.  Никто  не
принимал моих разговоров всерьез, и  все,  что  у  меня  осталось,  -  это
горькое удовлетворение от сознания своей правоты. Прежде  всего  следовало
изучить человека, вот что было главной задачей. Мы не  сделали  этого;  мы
знаем о человеке недостаточно; пора наконец в этом  признаться.  Ignoramus
et ignorabimus [не знаем и не узнаем (лат.)] - потому что времени  уже  не
осталось.
   Честный Раппопорт не стал отвечать. Он проводил меня, порядком пьяного,
в мою комнату. На прощанье сказал:  "Не  расстраивайтесь  попусту,  мистер
Хогарт. Без вас все обернулось бы так же скверно".



14

   Дональд отвел на эксперименты нед