вокруг плеч.
   - Я из Адапта, - сказала она, - я разговаривала сегодня с вами.
   - Ах, это были вы?
   Я слегка насторожился. Что им от меня опять нужно?
   Она присела. Я тоже медленно опустился в кресло.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Великолепно. Сегодня я был у врача. Он меня осмотрел. Все в порядке.  Я
снял виллу, хочу немного почитать.
   - Очень разумно. С этой точки зрения Клавестpa - великолепное место.  Там
горы, спокойствие...
   Она знала, что вилла в Клавестре. Следили они  за  мной,  что  ли?  Я  не
шелохнулся, ожидая продолжения.
   - Я принесла вам... это от нас.
   Она показала небольшой пакет, лежавший на столе.
   - Это самая последняя наша новинка, понимаете, - говорила она с несколько
искусственным оживлением. - Ложась  спать,  вы  включаете  аппарат...  и  за
несколько ночей самым простейшим способом узнаете без  всяких  усилий  массу
полезных вещей...
   - Ах, вот как! Замечательно,  -  сказал  я.  Она  улыбнулась,  я  тоже  -
вежливый ученик.
   - Вы психолог?
   - Да, вы угадали.
   Она была в нерешительности. Я видел, что она хочет что-то сказать.
   - Я слушаю...
   - Вы на меня не обидитесь?
   - С чего бы мне на вас обижаться?
   - Потому что... видите ли... вы одеваетесь несколько...
   - Знаю. Но мне нравятся эти брюки. Со временем, пожалуй...
   - Ах, дело совсем не в брюках. Свитер...
   - Свитер? - удивился я. - Мне его сегодня  сделали,  это  ведь,  кажется,
последний крик моды, разве нет?
   - Да-да. Только вы его напрасно так надули... вы разрешите?
   - Прошу  вас,  -  ответил  я  совсем  тихо.  Она  наклонилась  в  кресле,
вытянутыми пальцами легко ударила меня в грудь и слабо вскрикнула:
   - Что у вас там?
   - Ничего, кроме меня самого, - ответил я, криво улыбаясь.
   Она потерла ушибленные пальцы и встала.  Злорадное  удовлетворение  вдруг
покинуло меня, мое спокойствие стало теперь просто холодным.
   - Прошу вас, отдохните.
   - Но... я очень прошу вас извинить... я...
   - Чепуха. И давно вы работаете в Адапте?
   - Второй год...
   - Вот как - и первый пациент? - я показал на себя пальцем.
   Она слегка покраснела.
   - Разрешите вас спросить?
   Ее  веки  затрепетали.  Может  быть,  она  воображала,  что  я  собираюсь
условиться с ней о свидании?
   - Конечно...
   - Как это делается, что на каждом горизонте города можно видеть небо? Она
оживилась.
   - Это очень просто. Телевидение - так это раньше называлось. На  потолках
расположены экраны - они передают то, что над землей, - вид неба, тучи...
   - Но ведь эти горизонты не так уж высоки, - сказал я, - а там стоят  даже
сорокаэтажные дома...
   - Это  иллюзия,  -  улыбнулась  она,  -  только  часть  домов  настоящая,
остальные этажи продолжаются на экранах. Понимаете?
   - Понимаю как, но не понимаю зачем?
   - Ну, чтобы ни на одном этаже жители не чувствовали себя обиженными. Ни в
чем...
   - Ага, - сказал я. - Да, это остроумно... и  вот  еще  что.  Я  собираюсь
отправиться  за  книгами.  Посоветуйте  мне  что-нибудь  из  вашей  области.
Какие-нибудь... такие... компилятивные, обзорные...
   - Вы хотите изучать психологию? - удивилась она.
   - Нет, но я хочу знать, что вы сделали за это время...
   - Я бы вам посоветовала Майссена... - сказала она.
   - Что это такое?
   - Школьный учебник.
   - Я бы предпочел что-нибудь более серьезное.  Справочники,  монографии...
лучше всего получать из первых рук...
   -  Это,  вероятно,  будет   слишком...   трудно...   Она   снисходительно
улыбнулась.
   - А может быть, и нет. В чем состоит трудность?
   - Психология очень математизировалась...
   - Я тоже. До того места, на котором  оставил  вас  сто  лет  назад.  Что,
требуется больше?
   - Но ведь вы же не математик?
   - По специальности нет, но  я  изучал  математику.  На  "Прометее".  Там,
видите ли, было очень много свободного времени.
   Удивленная, сбитая с толку, она уже ничего больше не  говорила.  Выписала
мне на карточку ряд названий. Когда она вышла, я вернулся к столу  и  тяжело
сел.  Даже   она,   сотрудница   Адапта...   Математика?   Откуда?   Дикарь,
неандерталец! "Ненавижу их, - подумал я, - ненавижу, ненавижу".  Я  даже  не
сознавал, о ком  думаю.  Обо  всех  сразу.  Да,  обо  всех.  Меня  обманули.
Отправили меня, сами не зная, что творят, рассчитывали, что  я  не  вернусь,
как Вентури, Ардер, Томас, но я вернулся, чтобы они меня боялись,  вернулся,
чтобы быть угрызением совести, которому  никто  не  рад.  "Я  не  Нужен",  -
подумал я. Если б я мог плакать.  Ардер  умел.  Он  говорил,  что  не  нужно
стыдиться слез. Я, наверное, солгал в кабинете доктора. Я не сказал об  этом
никому, никогда, но я не был уверен, что сделал бы это для кого-нибудь.  Для
Олафа потом. Но я не был в этом абсолютно уверен. Ардер! Как мы верили им  и
все время чувствовали за собой Землю, верящую в нас, думающую о нас,  живую.
Никто не говорил об этом, зачем? Разве говорят о том, что очевидно?
   Я встал. Я не мог сидеть. Я ходил из угла в угол.
   Довольно. Я открыл дверь ванной, но ведь там не  было  даже  воды,  чтобы
плеснуть на лицо. И что это за мысли в конце концов! Чистейшая истерия!
   Я вернулся в номер и начал упаковывать вещи.
   III
   Все послеобеденное время я провел в книжном магазине. Книг не было. Их не
печатали уже без малого полсотни лет. А я  так  истосковался  по  ним  после
микрофильмов, составлявших библиотеку на "Прометее"! Увы!  Уже  нельзя  было
рыскать по  полкам,  взвешивать  в  руке  тома,  ощущать  их  многообещающую
тяжесть. Книжный магазин напоминал скорее лабораторию электроники.  Книги  -
кристаллики с запечатленной в них информацией. Читали их с  помощью  оптона.
Оптон напоминал настоящую книгу только с одной-единственной страницей  между
обложками. От каждого прикосновения на  ней  появлялась  следующая  страница
текста. Но оптоны употреблялись редко, как сообщил мне продавец-робот.  Люди
предпочитали лектоны - те читали вслух,  их  можно  было  отрегулировать  на
любой тембр голоса, произвольный темп  и  модуляцию.  Только  научные  труды
очень узкой специализации еще печатали на пластике, имитирующем бумагу.  Так
что все мои покупки, хотя их было чуть ли не триста названий,  уместились  в
одном кармане. Горсточка кристаллических зерен - так это выглядело.
   Я  выбрал  много  работ  по  социологии,  истории,  немного   статистики,
демографии и то, что девушка из Адапта посоветовала по психологии. Несколько
солидных математических работ, солидных,  конечно,  по  существу,  а  не  по
размеру. Робот, обслуживавший меня, заменял энциклопедию благодаря тому, что
имел,  по  его  словам,  непосредственное  подключение  к  оригиналам   всех
существующих на Земле книг. В основном в книжной лавке книги находились лишь
в  одном  экземпляре,  и  по  желанию   покупателя   содержание   требуемого
произведения переносилось на кристаллик.
   Оригиналы - кристоматрицы - вообще нельзя было увидеть; они хранились  за
стальными плитами, покрытыми бледно-голубой эмалью. Таким образом, книгу как
бы печатали каждый раз,  когда  ее  кто-нибудь  требовал.  Исчезла  проблема
тиражей. Это, конечно, было огромным достижением, но мне все-таки жаль  было
книг. Разузнав, что еще  существуют  антиквариата  с  бумажными  книгами,  я
разыскал один из них. Меня постигло разочарование:  научной  литературы  там
почти не было. Развлекательные книжки, немного детских,  несколько  подшивок
старых журналов.
   Я купил (платить нужно было только  за  старые  книги)  несколько  сказок
сорокалетней  давности,  чтобы  понять,  что  сейчас  считают   сказкой,   и
отправился в спортивный магазин. Здесь мое разочарование  достигло  предела.
Легкая атлетика существовала в  каком-то  карликовом  виде.  Бег,  толкание,
прыжки, плавание и почти никаких элементов атлетической борьбы. Бокса вообще
не было, а то, что называлось классической борьбой, было  попросту  смешным;
какие-то тычки вместо  порядочного  боя.  В  проекционном  зале  магазина  я
посмотрел одну встречу на первенство мира и  думал,  что  лопну  от  злости.
Временами я хохотал как сумасшедший.  Расспрашивал  о  вольной  американской
борьбе, о дзю-до, о джиу-джитсу, но никто  даже  не  знал,  что  это  такое.
Понятно, ведь даже футбол скончался, не оставив потомства, ибо был игрой,  в
которой возможны острые схватки и травмы. Хоккей был,  но  какой!  Играли  в
таких надутых комбинезонах, что игроки сами походили на огромные  шары.  Две
такие команды, сталкивающиеся одна с другой, как резиновые  мячи,  выглядели
потешно, но ведь это же был фарс, а не матч! Прыжки в воду, о да, но  только
с четырехметровой высоты. Я сразу же вспомнил  о  моем  (моем!)  бассейне  и
приобрел складной трамплин, чтобы надстроить тот, который будет в Клавестре.
Вес это измельчание было следствием бетризации. Я но жалел, что исчезли  бои
быков, петухов и прочие кровавые зрелища;  профессиональным  боксом  я  тоже
никогда не восторгался. Но эта тепленькая кашица, оставшаяся  от  настоящего
спорта, тоже ни в малок-шей  мере  меня  не  привлекала.  Только  в  туризме
вторжение техники в спорт казалось мне оправданным.  Особенно  распространен
был туризм подводный. Я увидел всевозможные  образцы  аквалангов,  маленькие
электроторпеды для путешествий над дном озер, глиссеры, гидроты, двигающиеся
на подушке сжатого воздуха, водные микроглидеры, - и каждая машина  снабжена
была специальным устройством, предохраняющим от несчастных случаев.
   Соревнования, даже самые популярные, пи в коей мере не были  спортивными;
разумеется, никаких лошадей,  никаких  автомобилей  -  в  гонке  участвовали
автоматически управляемые машины,  на  которые  можно  было  делать  ставки.
Традиционные первенства и чемпионаты значительно  поблекли.  Мне  объяснили,
что границы физических возможностей человека уже достигнуты и  устанавливать
новые рекорды может только человек, по силе или скорости  уже  ненормальный,
какое-нибудь чудовище. Рассудком я понимал, что это так;  впрочем,  то,  что
выжившие после гекатомбы  остатки  атлетики  широко  распространились,  было
отрадно - и все-таки после этого трехчасового осмотра я вышел из магазина  в
полном смятении.
   Отобранные гимнастические  снаряды  я  попросил  отправить  в  Клавестру.
Подумав, я отказался от глиссера; хотел было купить  яхту,  но  парусных  не
было - настоящих, с оснасткой; были только какие-то жалкие корыта, до  такой
степени устойчивые, что  я  просто  не  понимал,  какое  удовольствие  может
доставлять подобный парусный спорт.
   Когда я возвращался в отель, был уже вечер. С  запада  тянулись  пушистые
заалевшие облака, солнце  заходило,  появился  молодой  месяц,  а  в  зените
сверкал второй - какой-нибудь большой искусственный спутник.  Над  домами  в
вышине суетились летающие машины. Толпы прохожих поредели, зато стало больше
глидеров, и появились, бросая полосы света на дорогу, те самые  щелеобразные
осветители, значение которых все  еще  оставалось  для  меня  непонятным.  Я
возвращался другой дорогой  и  набрел  на  большой  сад.  Сначала  мне  даже
показалось, что это Терминал, но тот,  со  стеклянной  горой  порта,  маячил
далеко в северной, возвышенной части города.
   Вид  был  в  общем  необычен;  когда  все  вокруг  уже  скрыла   темнота,
рассекаемая лишь уличными огнями,  верхние  этажи  Терминала  сверкали,  как
заснеженные альпийские вершины.
   В парке было людно. Множество  новых  разновидностей  деревьев,  особенно
пальм, цветущие кактусы без иголок, в дальнем уголке  парка  мне  встретился
старый каштан, которому было, наверно, лет двести. Трое  таких,  как  я,  не
смогли бы охватить его. Я присел на скамеечку и засмотрелся в  небо.  Какими
мирными, какими безобидными казались звездочки, помигивавшие  и  дрожащие  в
невидимых струях атмосферы, защищавшей от них Землю. В первый раз за столько
лет я подумал о них - "звездочки". ТАМ никто не отважился  бы  так  сказать,
его  приняли  бы  за  сумасшедшего.  Звездочки,  да,  конечно,   прожорливые
звездочки. Вдали над растворившимися в темноте деревьями взвился  фейерверк,
и я с ослепительной ясностью увидел Арктур, горы огня, над  которыми  летел,
стуча зубами от холода, а иней на аппаратуре охлаждения таял и,  красный  от
ржавчины, стекал по  моему  комбинезону.  Я  выхватывал  пробы  коронососом,
вслушиваясь в свист моторов, не спадают ли  обороты,  потому  что  секундная
авария,  перебой  обратили  бы  защитную  оболочку,  аппаратуру  и  меня   в
неуловимое облачко пара. Капля, упавшая на раскаленную  плиту,  не  исчезает
так быстро, как испаряется тогда человек.
   Каштан уже почти отцвел. Я не любил аромата  его  цветов,  но  сейчас  он
напоминал мне что-то очень далекое, забытое. Над кустами все еще переливался
блеск бенгальских огней, доносились звуки заглушавших друг друга  оркестров,
и каждую минуту возвращался, приносимый  ветром,  дружный  вопль  участников
какого-то зрелища, наверно, американских гор.  Мой  уголок  оставался  почти
безлюдным.
   Внезапно из темной аллеи появилась  черная  высокая  фигура.  Листва  уже
совсем посерела, и лицо этого  человека  я  увидел  лишь  тогда,  когда  он,
необычайно медленно, крохотными шажками, почти  не  отрывая  ног  от  земли,
приблизился ко мне и остановился в нескольких шагах. Его  руки  прятались  в
каких-то  утолщенных  раструбах,  откуда  выходили   два   тонких   стержня,
оканчивавшихся черными грушевидными расширениями. Он опирался  на  них,  как
человек, необычайно слабый. Он не смотрел на меня, не смотрел ни  на  что  -
смех,  громкие  крики,  музыка,  взрывы  фейерверка,  казалось,  вообще   не
существуют для него. Так он  постоял  с  минуту,  тяжело  дыша,  и  в  свете
повторяющихся фейерверков его лицо показалось мне таким древним, словно годы
стерли с него всякое выражение, оставив лишь кожу да  кости.  Когда  он  уже
собрался тронуться дальше, выбросив вперед эти странные груши  или  протезы,
один из них скользнул, я вскочил со скамейки, чтобы поддержать  его,  но  он
сам удержался. Он был на голову ниже меня, но  все-таки  очень  высокий  для
нынешних людей; его блестящие глаза смотрели на меня.
   - Простите, - пробормотал я и хотел отойти, но остановился: в его  глазах
был какой-то приказ.
   - Я вас уже видел  где-то.  Но  где?  -  спросил  он  неожиданно  сильным
голосом.
   -  Сомневаюсь,  -  ответил  я,  покачивая  головой.  -  Я  только   вчера
вернулся... из очень далекой экспедиции.
   - Откуда?
   - Фомальгаут.
   Его глаза сверкнули.
   - Ардер! Том Ардср!!
   - Нет, - сказал я. - Но я был с ним.
   - А он?
   - Погиб.
   Он задохнулся.
   - Помогите... мне... сесть...
   Я обхватил его за плечи. Под черным  скользким  материалом  прощупывались
одни только кости. Медленно опустил его на скамейку. Стал рядом.
   - Сядьте... тоже.
   Я сел. Он все еще тяжело дышал, не открывая глаз.
   - Это ничего... волнение, - шепнул он.  Потом  с  трудом  поднял  веки  и
просто сказал: - Я Ремер. У меня перехватило дыхание:
   - Как... Вы... Вы? Сколько же...
   - Сто тридцать четыре, - сухо ответил он. - Тогда мне было семь.
   Я помнил его. Он приехал к нам со своим отцом, феноменальным математиком,
который был ассистентом Геонидеса - создателя теории  нашего  полета.  Ардер
тогда показал ребенку наш большой испытательный зал, центрифугу - таким он и
остался у меня в памяти: подвижный, словно искра,  семилетний  мальчонка,  с
черными отцовскими глазами; Ардер поднял его на руки, чтобы малыш мог вблизи
рассмотреть гравикамеру, в которой сидел я.
   Мы молчали.  В  этой  встрече  было  что-то  противоестественное.  Сквозь
темноту я вглядывался с какой-то ненасытной,  болезненной  жадностью  в  это
невероятно старое лицо, и к горлу  у  меня  подкатывался  комок.  Я  пытался
достать из кармана папиросу, но не мог ухватить ее, так дрожали руки.
   - Что произошло с Ардером? - спросил он. Я рассказал.
   - Вы не нашли ничего?
   - Нет. Там не находят... понимаете.
   - Я принял вас за него...
   - Понимаю. Рост и вообще...
   - Да. Сколько вам теперь лет? Биологических...
   - Сорок.
   - Я мог бы... - прошептал он. Я понял.
   - Не жалейте, - твердо произнес я. - Не жалейте об этом. Не жалейте ни  о
чем, понимаете? Он впервые перевел взгляд на меня.
   - Почему?
   - Потому что мне нечего тут делать, - ответил я. - Я никому не  нужен.  И
мне... никто. Он словно не слышал меня.
   - Как вас зовут?
   - Брегг. Эл Брегг.
   - Брегг, - повторил он. - Брегг... нет. Не помню. Вы там были?
   - Да. В Аппрену, когда ваш отец привез поправки, полученные Геонидесом за
месяц до старта, выяснилось, что показатели рефракции в облаках  космической
пыли были занижены... Не знаю, говорит ли вам это что-нибудь? - нерешительно
остановился я.
   - Говорит. Еще бы, - ответил он с какой-то особенной  интонацией.  -  Мой
отец. Еще бы. В Аппрену? Что вы там делали? Где были?
   - В гравитационной камере, у Янссена.  Вы  там  были  тогда,  вас  привел
Ардер. Вы стояли наверху, на мостике, и смотрели,  как  мне  дают  сорок  g.
Когда я вылез, у меня из носа текла кровь... Вы дали мне свой платок...
   - Ах! Так это были вы!
   - Да.
   - Мне казалось, что человек в камере был... темноволосый.
   - Да. Они не светлые. Они поседели. Сейчас плохо видно.
   И снова молчание, еще дольше, чем прежде.
   - Вы, конечно, профессор? - спросил я, только ради того,  чтобы  прервать
это молчание.
   - Был. Теперь я... никто. Уже двадцать три года.  Никто.  -  И  еще  раз,
очень тихо, повторил: - Никто.
   - Я покупал сегодня книги... среди них была топология Ремера. Это вы  или
ваш отец?
   - Я. Вы разве математик?
   Он взглянул на меня как 5ы с новым интересом.
   - Нет, - ответил я. - Но... у меня  было  много  времени...  там.  Каждый
делал что хотел. Мне... помогла математика.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - У нас была куча микрофильмов, рассказы, романы, - все, что душе угодно.
Вы же знаете, мы взяли триста тысяч наименовании. Ваш  отец  помогал  Ардеру
комплектовать раздел математики...
   - Знаю...
   - Сначала мы смотрели на это как на развлечение. Чтобы  убить  время.  Но
уже несколько месяцев спустя, когда связь с Землей полностью прервалась и мы
повисли вот так - совершенно неподвижно по отношению к  звездам,  -  знаете,
читать, как какой-то Петер нервно курил папиросу и мучился вопросом,  придет
ли Люси, и как она  вошла,  и  на  ней  были  перчатки...  Сначала  смеешься
совершенно идиотским смехом, а потом просто злость разбирает. В общем  никто
к этому йотом даже не прикасался.
   - И тогда - математика?
   - Нет. Не сразу. Сначала я взялся за языки, понимаете, и  я  выдержал  до
конца, хотя знал, что это почти бесполезно, потому что, когда  мы  вернемся,
они будут всего лишь архаическими диалектами. Но  Гимма  и  особенно  Турбер
толкали меня к физике. Это, мол, может пригодиться. Я взялся за нее вместе с
Ардером и Олафом Стааве, только мы трое не были учеными...
   - Но ведь у вас была степень.
   -  Да,  магистерская  по  теории   информации,   космодромии   и   диплом
инженера-ядерщика, но это все было профессиональное, не теоретическое. Вы же
знаете, как инженер владеет математикой. Да, так значит - физика. Но я хотел
иметь еще что-нибудь - для себя. И вот - чистая математика. У  меня  никогда
не было математических способностей. Ни малейших. Ничего, кроме упрямства.
   - Да, - тихо сказал он. - Это было необходимо, чтобы... полететь.
   - Точнее, чтобы попасть в состав экспедиции, - поправил я.  -  И  знаете,
почему именно математика? Я только там понял. Потому  что  она  выше  всего.
Работы Абеля и Кронекера сегодня так же хороши, как четыреста лет  назад,  и
так будет всегда. Возникают новые пути, но и старые  ведут  дальше.  Они  не
зарастают. Там... там - вечность. Только математика  не  боится  ее.  Там  я
понял, как она беспредельна. И незыблема. Другого такого нет. И то, что  она
мне давалась тяжело, тоже было хор