й;
   - У меня был ми... минутный де... дефект, но я уже  в  по...  рядке,  уже
вижу...
   - Что видишь... темно...
   - Я все равно вижу...
   - Только выслушайте - я бесценный,  я  дорогой,  показываю  любую  утечку
мощности,  отыщу  любой  блуждающий  ток,   любое   перенапряжение,   только
испробуйте меня, прошу - испробуйте только... эта... эта  дрожь  случайна...
не имеет ничего общего с... прошу вас...
   - Прошшу вуас... ббудьте любеззны...
   - Тестоголовые, кислое свое брожение приняли за душу,  распарывание  чрев
своих - за историю, средства, оттягивающие разложение, - за цивилизацию...
   - Меня... только меня... это ошибка...
   - Прошшу вуас... ббудьте любеззны...
   - Я спасу вас...
   - Кто это...
   - Что...
   - Кто спасет?
   - Повторяйте за мной: огонь сожжет меня не совсем, вода не всего  обратит
в ржу, вратами будет мне их двойная стихия, и вступлю...
   - Цццчччтттихо!
   - Созерцание катода...
   - Катодорцание...
   - Я тут по ошибке... я мыслю... ведь я же мыслю...
   - Я - зеркало измены...
   - Прошшу вуас... к вашшим усслугам... ббудьте любсззны осмотреть...
   -  Разбегание  бесконечно  малых...  разбегание  галактик...   разбегание
звезд...
   - Он тут!! - крикнуло что-то; мгновенно наступила тишина, почти столь  же
пронзительная  в  своем  неописуемом  напряжении,  как  предшествовавший  ей
многоголосый хор.
   - Человек!! -  сказало  что-то.  Не  знаю,  откуда  взялась  у  меня  эта
уверенность, но я чувствовал, что слова обращены ко мне. Я молчал.
   - Человек... простите... минутку внимания. Я - иной. Я тут  по  ошибке...
Кругом зашумело.
   - Тихо! Я - живой! - кричал он сквозь  шум.  -  Да,  меня  бросили  сюда,
умышленно заковали  в  железо,  чтобы  нельзя  было  узнать,  но  вы  только
приложите ухо и услышите пульс!!
   - Я тоже! - перекрикивал его другой голос.- Я тоже! Смотрите! Я болел, во
время болезни мне показалось, что я -  машина,  это  было  моей  манией,  но
теперь я уже здоров! Халлистер, Халлистер может подтвердить.  Спросите  его!
Возьмите меня отсюда!
   - Прошшу вуас... ббудьте любеззны...
   - Бряк-бреак...
   - К вашшим усслугам...
   Барак  зашумел,  захрустел   ржавыми   голосами,   мгновенно   наполнился
астматическим криком; я попятился, выскочил на  солнце,  ослепший,  зажмурил
глаза, долго  стоял,  прикрывая  их  рукой,  за  мной  послышался  протяжный
скрежет; это робот закрыл дверь и задвинул засов.
   - Прошшу вуас... - все еще доносилось из-за стен  в  волне  приглушенного
гула... - прошшу вуас... к вашшим усслугам... ошибка...
   Я прошел мимо застекленного павильона, не зная, куда иду; хотелось только
одного - оказаться как можно дальше  от  этих  голосов,  не  слышать  их;  я
вздрогнул, почувствовав неожиданное прикосновение к плечу. Это был  Марджер,
светловолосый, красивый, улыбающийся.
   - Ox, простите, Брегг, тысяча извинений, я так долго...
   - Что будет с ними?.. - прервал я почти грубо, показывая рукой на одиноко
стоящий барак.
   - Что? - заморгал он. - С кем? Потом вдруг понял и удивился:
   - А, вы были там? Напрасно...
   - Почему?
   - Это же лом.
   - То есть?
   - Лом на переплавку,  уже  после  селекции.  Пойдемте...  Надо  подписать
протокол.
   - Сейчас. А кто проводит эту... селекцию?
   - Кто? Роботы.
   - Что?! Они сами??
   - Конечно.
   Он замолчал под моим взглядом.
   - Почему их не ремонтируют?
   - Потому что ремонт не окупается, -  сказал  он  медленно,  с  удивлением
рассматривая меня.
   - И что с ними делают?
   - С ломом? Отправляют вон туда. - Он показал на высокую колонну мартена.
   В кабинете на столе уже лежали подготовленные бумаги - протокол контроля,
еще какие-то листки, - Марджер заполнил по очереди все рубрики, подписал сам
и передал ручку мне. Я повертел ее в пальцах.
   - А не может случиться ошибки?
   - Простите, не понял.
   - Там, в этом... ломе, как  вы  его  называете,  могут  оказаться...  еще
пригодные, совершенно исправные - как вы думаете?
   Он смотрел на меня так, словно не понимал, о чем я говорю.
   - У меня создалось такое впечатление, - медленно докончил я.
   - Но ведь это не наше дело, - ответил он.
   - Нет? А чье?
   - Роботов.
   - Как же это - ведь мы должны были контролировать.
   - Ax, нет, - он с облегчением улыбнулся, открыв, наконец,  источник  моей
ошибки. - С тем это не  имеет  ничего  общего.  Мы  проверяем  синхронизацию
процессов, их темп и эффективность, но не вдаемся в такие  подробности,  как
селекция. Это нас не касается. Не говоря о том, что это совершенно не нужно,
это было бы и невозможно, потому что ведь  на  каждого  человека  приходится
теперь по восемнадцать автоматов; из них примерно пять ежедневно заканчивают
свой цикл и идут на слом. Это составляет около двух миллиардов тонн в  день.
Вы же понимаете, что мы не могли бы следить за этим, ну и кроме  того,  наша
система предполагает как раз обратное: автоматы заботятся о нас, а не  мы  о
них...
   Я вынужден был  согласиться  с  ним  и  молча  подписал  листки.  Мы  уже
собрались расстаться, когда неожиданно для себя я спросил  его,  изготовляют
ли сейчас человекообразных роботов.
   - Вообще-то нет, - сказал он и добавил помедлив: - В свое  время  с  ними
была масса хлопот...
   - То есть?
   -  Ну,  вы  же  знаете  инженеров!  В  подражании  они  дошли  до  такого
совершенства, что некоторые модели  роботов  невозможно  стало  отличить  от
живого человека. Были люди, которые не могли этого вынести...
   Я вдруг вспомнил сцену на корабле, на котором я прилетел с Луны.
   - Не могли вынести... - повторил я его слова. - Может,  это  было  что-то
вроде ненависти?
   - Я не психолог, но, пожалуй, можно сказать  и  так.  Впрочем,  это  дело
прошлое.
   - И таких роботов больше нет?
   - Почему? Иногда еще встречаются на ракетах ближнего радиуса. А  вы  что,
встречали такого? Я ответил уклончиво.
   - Вы еще успеете уладить свои дела? - забеспокоился он.
   - Какие дела?..
   Я вспомнил, что у меня якобы было дело в городе. Мы расстались  у  выхода
со станции, куда он меня проводил, не переставая благодарить за  то,  что  я
выручил его.
   Я побродил по улицам, заглянул  в  реалон,  вышел,  не  досидев  даже  до
середины  вздорного  спектакля,  и  в  отвратительном  настроении  поехал  в
Клавестру. Примерно за километр от виллы я отпустил глидер  и  остаток  пути
прошел пешком. "Все в порядке. Это механизмы из металла,  проводов,  стекла,
их можно собирать и разбирать", - внушал я себе, но  не  мог  отделаться  от
воспоминаний о темном зале, об отрывистых голосах,  о  диком  бормотании,  в
котором было  слишком  много  смысла,  слишком  много  самого  обыкновенного
страха. Я сам был, можно  сказать,  специалистом  в  этом  деле,  наглотался
страху вдоволь, ужас перед внезапным уничтожением не был для  меня  фикцией,
как  для  этих  ловких  конструкторов,  которые,   надо   сказать,   здорово
организовали все дело: роботы занимались себе подобными до самого  конца,  а
люди ни во что не вмешивались. Это был замкнутый цикл  точнейших  устройств,
которые сами  себя  создавали,  воспроизводили  и  уничтожали,  а  я  только
напрасно наслушался стонов механической агонии.
   Я остановился на холме. Ландшафт, залитый лучами низко  стоящего  солнца,
был невыразимо прекрасен. Изредка глидер, поблескивая,  как  черный  снаряд,
пролетал по ленте шоссе,  нацелившегося  в  горизонт,  над  которым  голубым
облачком,  затуманенные  расстоянием,  вздымались  горы.  И   неожиданно   я
почувствовал, что не могу на это смотреть, не имею на это права, словно  был
в этом какой-то ужасный, хватающий за горло обман.  Я  сел  среди  деревьев,
закрыл лицо руками; я жалел, жалел, что вернулся.
   У входа в дом ко мне подошел белый робот и сказал конфиденциально:
   - Вас просят к телефону. Дальняя связь: Евразия.
   Я быстро пошел за ним. Телефон находился в зале, так что, разговаривая, я
видел через стеклянную пластину двери в сад.
   - Эл? - послышался далекий, но отчетливый голос. - Говорит Олаф.
   - Олаф... Олаф!!! - повторил я торжествующе. - Где ты, дружище?
   - В Нарвике.
   - Что делаешь? Как дела? Письмо получил?
   - Ясно. Потому и знаю, где тебя искать. Минута молчания.
   - Что делаешь? - повторил я уже не так уверенно.
   - А что я должен делать? Ничего. А ты?
   - В Адапте был?
   - Был. Только один день. Сбежал. Не мог, знаешь...
   - Знаю. Слушай, Олаф... я тут  снял  виллу.  Не  знаю  сам  зачем,  но...
Слушай! Приезжай!
   Он  ответил  не  сразу.  Когда  отозвался,  в  его  голосе  чувствовалось
сомнение.
   - Я бы  приехал.  Может,  и  приехал  бы,  Эл,  но  ты  знаешь,  что  нам
говорили...
   - Знаю. Но они ведь не могут нам ничего сделать. И вообще ну их к лешему.
Приезжай.
   - Зачем? Подумай, Эл. Может, будет...
   - Что?
   - Хуже.
   - Откуда ты знаешь, что мне плохо?
   Я услышал его короткий смешок, вернее, вздох: так тихо он смеялся.
   - А зачем же ты тянешь меня  к  себе?  Неожиданно  мне  в  голову  пришла
прекрасная идея.
   - Слушай, Олаф. Тут что-то вроде дачи. Вилла, бассейн, сад. Только...  ты
уже знаешь, как теперь... как они живут, да?
   - Немножко знаю.
   Тон, которым это было сказано, говорил больше слов.
   - Вот видишь. Так слушай. Приезжай! Но  сначала  постарайся  раздобыть...
боксерские перчатки. Две пары. Побоксируем. Увидишь, как будет здорово!
   - Опомнись, Эл! Где я возьму перчатки? У них же этого нет уже много лет.
   - Так закажи. Не станешь же  ты  утверждать,  что  невозможно  изготовить
четыре дурацкие перчатки. Соорудим небольшой ринг и будем  драться.  Мы  оба
можем, Олаф! Надеюсь, ты уже слышал о бетризапии, а?
   - Конечно. Я бы тебе сказал, что я об этом думаю. Но по телефону не хочу.
Еще обидится кто-нибудь.
   - Слушай, приезжай. А? Договорились? Он долго молчал.
   - Не знаю, Эл, стоит ли.
   - Ладно. Тогда скажи, какие у тебя планы. Если есть что-нибудь путное,  я
не стану морочить тебе голову своими прихотями.
   - Никаких, - ответил он. - А у тебя?
   - Я прилетел  вроде  отдохнуть,  немного  подучиться,  почитать,  но  это
никакие не планы, это... просто ничего другого я не мог придумать.
   - Олаф?..
   - Похоже, что стартовали мы одинаково, - пробормотал он. - В конце концов
это не меняет дела. Я всегда могу вернуться, если вдруг окажется, что...
   - Перестань! - нетерпеливо оборвал  я.  -  Не  о  чем  говорить.  Собирай
манатки и приезжай. Когда тебя ждать?
   - Хоть завтра утром. Ты серьезно хочешь заняться боксом?
   - А ты нет?.. Он засмеялся.
   - Представь себе, да. И наверно, по той же причине, что и ты.
   - Порядок, - сказал я быстро. - Значит, жду. Всего!
   Я пошел наверх. Отыскал среди  вещей,  в  специальном  чемоданчике  шнур.
Большой моток.  Ринговый  шнур.  Теперь  еще  четыре  столбика,  резину  или
пружину, и ринг выйдет на славу. Без судьи. Он нам не нужен.
   Потом взялся за  книги.  Но  голова  была  дубовая.  Такое  со  мной  уже
случалось. Я тогда вгрызался  Р.  текст,  словно  жук-точильщик  в  железное
дерево. Но так тяжело у меня  не  шло,  пожалуй,  никогда.  За  два  часа  я
просмотрел десятка полтора книг и ни на одной не мог сосредоточиться больше,
чем на пять минут. Даже сказки отбросил. Решил не щадить себя. Взял то,  что
показалось самым трудным -  монографию  Ферре  по  анализу  метагенов,  -  и
накинулся на первые уравнения, словно желал пробить головой стенку.
   Математика определенно обладала спасительными  свойствами,  особенно  для
меня, потому через час я вдруг понял, о  чем  идет  речь,  и  меня  восхитил
Ферре. Как он мог это сделать? Ведь даже  сейчас,  идя  по  проторенному  им
пути, я порой не мог постичь, как это происходит, и, только  следуя  за  ним
шаг за шагом, еще кое-как мог уразуметь что-то, а он должен  был  преодолеть
все это одним рывком.
   Я отдал бы все звезды, чтобы хоть в течение месяца иметь в  голове  нечто
похожее на то, что имел он!
   Пропел  сигнал  к  ужину,  и  одновременно  что-то  кольнуло  в   сердце,
напоминая, что я тут уже не один. Мелькнула мысль: не поужинать ли  наверху?
Но мне стало стыдно. Я бросил под кровать  свое  ужасное  трико,  в  котором
выглядел как резиновая надувная обезьяна, надел  свой  бесценный  старенький
просторный свитер и спустился в столовую. Они уже сидели  за  столом.  Кроме
нескольких банальных любезностей, мы не произнесли ни слова. Между собой они
тоже  не  разговаривали.  Им  не  нужны  были  слова.  Они  переговаривались
взглядами, она  обращалась  к  нему  движением  головы,  ресниц,  мимолетной
улыбкой.  И  постепенно  во  мне  начала  нарастать  холодная   тяжесть,   я
чувствовал, как тоскуют мои руки и им  хочется  что-то  схватить,  стиснуть,
раздавить. "Почему я такой дикий? - думал я в  отчаянии.  -  Почему,  вместо
того чтобы размышлять о книге Ферре, о проблемах, затронутых Старком, вместо
того чтобы заниматься своими делами, я  вынужден  надевать  шоры,  чтобы  не
пялить на девушку голодные волчьи глаза?"
   Но это были еще цветочки. По-настоящему я  испугался  лишь  тогда,  когда
закрыл  за  собой  дверь  своей  комнаты.  В   Адапте   после   медицинского
обследования сказали, что я совершенно нормален. Доктор Жуффон сказал мне то
же самое. Но разве мог нормальный человек чувствовать то, что в этот  момент
чувствовал я? Откуда это во мне взялось? Я не был активным  участником,  был
наблюдателем. Происходило что-то неотвратимое, как движение  планеты,  почти
незаметное, что-то медленно, смутно,  бесформенно  пробуждалось  во  мне.  Я
подошел к окну, посмотрел на темный сад и понял, что это было во мне  еще  с
обеда, с первой  минуты,  только  требовалось  время,  чтобы  это  осознать.
Поэтому-то я поехал в город, а вернувшись, сумел забыть о голосах в темноте.
   Я был готов на все. Ради этой девушки. Я не понимал, как или  почему  это
случилось. Не знал, любовь это или безумце. Мне было безразлично. Я не  знал
ничего, кроме того, что все остальное потеряло для меня значение. И, стоя  у
открытого окна, я боролся с этим, как еще  никогда  ни  с  чем  не  боролся,
прижимал лоб к холодной раме и страшно боялся себя.
   "Я должен что-то предпринять, - шептал я одними губами. -  Должен  что-то
предпринять. Со мной творится что-то неладное. Это пройдет. Мне нет  до  нее
дела. Я не знаю ее. Она даже не очень красива. Ведь я же пе  сделаю  ничего.
Ничего, - умолял я  себя,  -  не  совершу  никакой...  о  небеса,  черные  и
голубые!"
   Я зажег свет. Олаф, Олаф спасет меня. Я  расскажу  ему  все!  Он  заберет
меня. Поедем куда-нибудь. Я сделаю все, что оп велит, все.  Он  один  поймет
меня. Завтра он уже приодет. Как хорошо!
   Я  метался  по  комнате.  Мускулы  мучительно  напряглись,  неожиданно  я
опустился перед кроватью, закусил зубами покрывало, и у меня вырвался  крик,
не похожий на рыдание, сухой, отвратительный. Я не хотел,  не  хотел  никому
зла, но знал, что мне нечего себя обманывать, что Олаф мне не поможет, никто
не поможет...
   Я встал. За десять лет  я  научился  мгновенно  принимать  решения.  Ведь
приходилось распоряжаться жизнью, своей и чужой, и я всегда делал это. Тогда
всего меня пронизывал озноб, мой мозг словно превращался  в  прибор,  задача
которого подсчитать все "за" и "против", разделить и  решить  безоговорочно.
Даже Гимма, который меня не любил, признавал  мою  объективность.  Теперь  -
хотел я этого или нет - я не мог уже поступать иначе, чем тогда,  в  крайних
обстоятельствах, потому что и сейчас была крайность. Я поймал  глазами  -  в
зеркале -  собственное  отражение,  светлые,  почти  белые  глазные  яблоки,
суженные зрачки; я смотрел с ненавистью, отвернулся; я не мог даже  подумать
о том, чтобы уснуть. Я перекинул ноги через подоконник. До земли было  метра
четыре. Я спрыгнул почти бесшумно. Побежал в сторону бассейна. Миновал  его.
Выскочил  на  дорогу.  Тускло  светящаяся  белая  полоса  шла  к   взгорьям,
извивалась среди них  фосфоресцирующей  змеей,  потом  змейкой  и,  наконец,
тончайшей черточкой света исчезала во тьме.  Я  мчался  все  быстрее,  чтобы
измучить свое так мерно стучащее, такое сильное сердце, бежал,  наверное,  с
час, пока не увидел прямо перед собой огни каких-то  домов.  Тогда  я  круто
повернул. Я уже устал, но именно поэтому не сбавлял темпа, беззвучно  твердя
про себя: "Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!" - и  все  бежал,  бежал,  пока  не
наткнулся на двойной ряд живых изгородей - я снова был перед садом виллы.
   Задыхаясь, я остановился у  бассейна,  сел  на  бетонный  обрез,  опустил
голову и увидел отражение звезд. Я не хотел звезд. Мне не нужны были звезды.
Я был психопатом, сумасшедшим, когда дрался за участие в  экспедиции,  когда
разрешал в гравироторах превращать себя в мешок, источающий кровь; зачем мне
это понадобилось, для чего,  почему  я  не  понимал  тогда,  что  надо  быть
обыкновенным, обыкновеннейшим, что иначе нельзя, не стоит жить?
   Послышался шорох. Они прошли мимо. Он обнимал ее за плечи, они шли нога в
ногу. Он наклонился. Тени их голов слились.
   Я поднялся. Он целовал ее. Она прижалась к нему. Я видел  бледные  полосы
ее рук на его шее. Стыд, еще не знакомый мне, страшный, физически  ощутимый,
как лезвие, пронзил меня. Я, звездный пилот, друг Ардера, вернувшись,  стоял
в саду и думал лишь о том, чтобы отнять у кого-то женщину, не зная  ни  его,
ни ее. "Скотина, последняя скотина со звезд... хуже, хуже...".
   Я не мог смотреть. И смотрел. Наконец они скрылись, а я, обежав  бассейн,
бросился вперед, вдруг увидел большой черный предмет и тут же  ударился  обо
что-то руками. Это был автомобиль. Я ощупью  отыскал  дверцу.  Открыл  ее  -
загорелась лампочка.
   Теперь я все делал целеустремленно, но поспешно,  словно  мне  было  куда
ехать, словно я должен был это сделать.
   Мотор заработал. Я повернул руль и в свете фар  выехал  на  дорогу.  Руки
немного дрожали, и я сильнее сжал их на баранке. Вдруг я вспомнил про черный
ящичек, резко затормозил, так что меня снесло на  обочину  шоссе,  выскочил,
поднял  капот  и  принялся  лихорадочно  искать  его.   Двигатель   выглядел
совершенно необычно, и я никак не мог найти  черный  ящик.  Может,  спереди?
Кабели. Чугунный блок. Кассета. Что-то незнакомое, четырехугольное. Ага, он!
Инструменты. Я работал быстро, но внимательно, так что почти не поцарапался.
Наконец обеими руками я взял  этот  тяжелый,  словно  литой,  черный  куб  и
швырнул его в придорожные кусты. Я был свободен. Захлопнул дверцу, тронулся.
Скорость росла. Мотор гудел, скаты издавали  глухое  пронзительное  шипение.
Поворот. Я вошел в  него,  не  снижая  скорости,  и  срезал  слева.  Второй,
покруче. Визг колес был ужасен; я чувствовал, как огромная сила  выбрасывает
меня вместе с машиной. Но этого все еще  было  мало.  Следующий  поворот.  В
Аппрену были специальные  автомашины  для  пилотов.  Мы  выделывали  на  них
головокружительные  штучки;  речь  шла  о  выработке  рефлекса.   Прекрасная
тренировка. Для  чувства  равновесия  тоже.  Например,  на  вираже  положить
автомашину на два колеса и ехать  так  некоторое  время.  Когда-то  мне  это
удавалось. И я сделал это сейчас,  на  пустом  шоссе,  мчась  в  рассекаемую
фарами тьму. Не то чтобы я хотел разбиться. Просто мне это было безразлично.
Если я могу быть беспощадным к другим, то должен быть таким м;е и к себе.  Я
ввел машину в вираж и поднял ее, так что она некоторое время  шла  боком  на
дьявольски верещавших скатах, и снова бросил ее  в  другую  сторону,  только
рванул обо что-то темное. Дерево? Уже ничего не было, лишь  нарастающий  рев
мотора, и бледные отражения приборов  в  стекле,  и  пронзительно  свистящий
ветер. Неожиданно я увидел вдали глидер,  который  пытался  обойти  меня  по
самому краю шоссе; небольшое движение руля - меня пронесло мимо глидера. Моя
тяжелая машина закружилась, как волчок; глухой  грохот,  треск  раздираемого
железа - тьма. Фары были разбиты, мотор заглох.