Я глубоко втянул воздух. Ничего со мной не случилось, я даже  не  ушибся.
Попробовал зажечь фары - ничего не вышло. Включил подфарники:  левый  горел.
При его слабом свете я запустил мотор. Машина, тяжело хрипя  и  покачиваясь,
выползла на шоссе. Однако же это была хорошая машина,  если  слушалась  меня
после всего, что я с  ней  проделывал.  Я  двинулся  в  обратный  путь,  уже
медленней. Но нога сама нажимала педаль, меня снова понесло, когда я  увидел
поворот. И снова я  выжимал  из  мотора  все  силы,  пока,  наконец,  свистя
резиной, брошенный силой инерции вперед, автомобиль не остановился  вплотную
перед живой изгородью. Я зарулил в кусты. Растолкав их,  машина  уперлась  в
какой-то ствол. Я не хотел, чтобы они видели, что я с  ней  сделал,  наломал
веток, прикрыл капот с разбитыми стеклами фар, только перс-док был помят,  а
сбоку виднелось небольшое углубление от первого столкновения со столбом  или
чем-то еще в темноте.
   Потом я постоял и прислушался. Все молчало. Дом был погружен  в  темноту.
Всеобъемлющая тишина ночи подымалась к звездам. Я не  хотел  возвращаться  в
дом. Отошел от разбитой машины, и, когда трава,  высокая,  влажная  от  росы
трава коснулась моих колен, я упал в нее и так лежал, пока, наконец, у  меня
не сомкнулись веки, и я уснул.
   Разбудил меня чей-то смех. Я знал чей. Знал, кто это, прежде  чем  открыл
глаза, совершенно отрезвевший. От росы я промок до нитки. Солнце стояло  еще
низко.  Небо  в  клочьях  белых  облаков.  А  напротив  меня,  на  маленьком
чемоданчике, сидел Олаф, сидел и смеялся. Мы вскочили  оба  одновременно.  У
него была такая же рука, как у меня, - большая и твердая.
   - Когда ты приехал?
   - Только что.
   - Ульдером?
   - Да. Я тоже так спал... первые две ночи...
   - Да?..
   Он перестал улыбаться. Я тоже. Словно что-то стало между нами.  Мы  молча
смотрели друг на друга.
   Он был моего роста, возможно даже чуть выше, сухощавее. Темные волосы при
ярком свете скрывали скандинавское происхождение, а щетина на  лице  у  него
была совсем светлая; чуточку кривой, выразительный нос  и  короткая  верхняя
губа,  из-под  которой  виднелись  зубы;  бледно-голубые  глаза  его   часто
смеялись, темнея от веселья; тонкие губы, всегда немного кривились, будто он
все воспринимал скептически. Может, именно это выражение его лица  заставило
меня сначала держаться от Олафа поодаль. Олаф был старше меня на  два  года;
его лучшим другом был Ардер. Только после гибели Ардера мы  и  сблизились-то
по-настоящему. Уже до конца.
   - Олаф... - сказал я. - Ты проголодался? Пойдем перекусим что-нибудь.
   - Подожди, - сказал он. - Что это? Он взглянул на автомобиль.
   - А-а... ничего. Машина. Купил, знаешь, чтобы вспомнить...
   - Была авария?
   - Да. Ехал ночью, ну и вот...
   - У тебя была авария? - повторил он.
   - Ну да! Но это не имеет значения. Ведь ничего не случилось. Пошли...  не
будешь же ты с этим чемоданом...
   Он поднял чемодан. Ничего не сказал. Даже но взглянул на меня. Желваки на
скулах у него напряглись.
   "Почуял что-то, - подумал я.  -  Не  знает,  что  привело  к  аварии,  но
догадывается".
   Наверху я сказал ему, чтобы он выбрал себе  любую  из  четырех  свободных
комнат. Он взял ту, с видом на горы.
   - Почему ты не захотел здесь? А, понимаю, - он улыбнулся, -  это  золото,
да?
   - Да.
   Он коснулся рукой стены.
   - Надеюсь, обычная? Никаких картин, телевизии?
   - Будь спокоен, - улыбнулся я, в свою очередь. - Это честная стена.
   Я позвонил насчет завтрака. Хотел позавтракать  вдвоем  с  Олафом.  Белый
робот принес кофе и поднос, полный всякой  снеди:  это  был  очень  обильный
завтрак. Мы ели молча. Я с удовольствием смотрел, как он жует, - даже  прядь
волос над ухом у него двигалась.
   Потом Олаф сказал:
   - Ты еще куришь?
   - Курю. Привез с собой двести сигарет. Не знаю,  что  будет  потом.  Пока
курю. Хочешь?
   - Давай. Мы закурили.
   - Ну как? Сыграем в открытую? - спросил он После долгого молчания.
   - Да. Я расскажу тебе все. Ты тоже?
   - Конечно. Только не знаю, Эл, стоит ли?
   - Скажи одно: ты знаешь, что хуже всего?
   - Женщины.
   - Да.
   Мы снова замолчали.
   - Значит, из-за этого? - спросил он.
   - Да. Увидишь за обедом. Внизу. Вилла нанята пополам с ними.
   - С ними?
   - Они молодожены.
   Желваки снова напряглись под его веснушчатой кожей.
   - Это хуже, - сказал он.
   - Да. Я тут третий день. Не знаю, как это, но... уже  когда  мы  с  тобой
разговаривали.  Безо  всякой  причины,  безо   всяких...   ничего,   ничего.
Совершенно ничего.
   - Интересно, - сказал он.
   - Что интересно?
   - Со мной нечто похожее.
   - Так зачем ты прилетел?
   - Эл, ты сделал благое дело. Понимаешь?
   - Тебе?
   - Нет. Кому-то другому. Это бы добром не кончилось.
   - Почему?
   - Либо ты знаешь, либо не поймешь.
   - Знаю. Олаф, что же это такое? Неужели мы действительно дикари?
   - Не знаю. Мы десять лет были без женщин. Помни об этом.
   - Это не объясняет всего. Во мне есть, знаешь, какая-то беспощадность,  я
не считаюсь ни с кем, понимаешь?
   - Ты еще считаешься, сын мой, - сказал он. - Еще считаешься!
   - Ну да, но ты знаешь, в чем дело?
   - Знаю.
   Опять молчание.
   - Хочешь еще поболтать или бокс? - спросил он. Я рассмеялся.
   - Где ты достал перчатки?
   - Ни за что не догадаешься.
   - Заказал?
   - Где там. Украл.
   - Ну да!
   - Клянусь небом. Из музея...  Пришлось  специально  летать  в  Стокгольм,
понимаешь?
   - Тогда пошли.
   Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы  накинули  купальные
халаты и спустились вниз. Было еще  рано.  Завтрак  обычно  подавали  только
через полчаса.
   - Пойдем лучше на задворки, - сказал я. - Там нас никто не увидит.
   Мы остановились  на  лужайке,  окруженной  высоким  кустарником.  Сначала
утоптали траву, и без того довольно низкую.
   - Будет скользко, - сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг.
   - Ничего. Больше нагрузка.
   Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их
завязать, а вызывать робота не хотелось.
   Олаф встал против меня. Тело у пего было совершенно белое.
   - Ты еще не загорел, - сказал я.
   - Потом расскажу, что со мной происходило. Мне было не до пляжа. Гонг.
   - Гонг.
   Мы начали легко. Ложный выпад. Он ушел. Еще  раз  ушел.  Мне  становилось
жарко. Я стремился не к ударам, а к  ближнему  бою.  Избивать  Олафа  мне  в
общем-то не хотелось. Я был тяжелее килограммов на пятнадцать,  и  его  чуть
более длинные руки не уменьшали моего преимущества, тем более что  я  вообще
был более сильным боксером. Поэтому я дал ему несколько раз подойти, хоть  и
не должен был. Вдруг он опустил перчатки. Лицо его онемело. Он разозлился.
   - Так но пойдет, - сказал он.
   - В чем дело?
   - Без фокусов, Эл. Или настоящий бокс, или никакого.
   - Ладно, - сказал я, оскалив зубы. - Бокс! Я медленно пошел на сближение.
Перчатки ударились друг о друга, издавая резкие хлопки. Он почувствовал, что
я действую всерьез. Он прикрылся.  Темп  нарастал.  Я  сделал  ложный  выпад
левой, потом правой, сериями, последний удар почти всегда достигал цели.  Оп
не успевал. Потом он неожиданно пошел в атаку, у него  получился  прекрасный
прямой, я отлетел шага на два. Сразу  вернулся.  Мы  кружили;  его  удар,  я
нырнул под перчатку, отошел и с полудистанции влепил прямой правый. Вложил в
этот удар все. Олаф обмяк, на мгновение раскрылся, но сразу же начал входить
в форму. Следующая минута ушла на пустые взмахи. Перчатки громко хлопали  по
плечам, но неопасно. Один раз я едва успел уклониться, он  только  скользнул
перчаткой мне по уху, а это была бомба, от которой я свалился бы.  Мы  снова
кружили. Он получил удар в грудь, раскрылся, я мог ударить, но не сделал  ни
движения, стоял как парализованный - в окне первого этажа я  увидел  ее;  ее
лицо белело так же, как то пушистое, что покрывало  ее  плечи.  Это  длилось
мгновение. В следующий момент меня оглушил страшный удар; я упал на колени и
тут же услышал крик Олафа:
   - Прости!
   - Не за что... Хороший удар, - пробормотал я, поднимаясь.
   Окно было уже закрыто. Мы дрались еще не  больше  полминуты.  Вдруг  Олаф
отступил.
   - Что с тобой?
   - Ничего.
   - Неправда.
   - Ладно. Мне расхотелось. Не злишься?
   - Что ты? Это все равно было нелепо, так вот, с места в карьер. Пошли.
   Мы  отправились  к  бассейну.  Олаф  прыгал  лучше  меня.  Он   ухитрялся
проделывать чудеса. Я попробовал заднее сальто из винта, как он,  но  только
здорово ударился бедрами о воду. Сидя на  краю  бассейна,  я  поливал  водой
горящую, как огонь, кожу. Олаф смеялся.
   - Ты вышел из формы.
   - Брось. Я никогда не умел делать винта. А ты - здорово!
   - Я сегодня попробовал впервые.
   - В самом деле?
   - Да, это здорово!
   Солнце поднялось уже высоко. Мы улеглись на песок, закрыв глаза.
   - Где... они? - спросил Олаф после долгого молчания.
   - Не знаю. Наверно, у себя. Их окна выходят на  другую  сторону  сада.  Я
этого не знал.
   Я почувствовал, что он пошевелился. Песок был очень горячий.
   - Да, это потому, - сказал я.
   - Они нас видели?
   - Она - да.
   - Испугалась... - пробормотал он. - Как ты думаешь?
   Я не ответил. Снова помолчали.
   - Эл?
   - Что?
   - Они уже почти не летают, ты знаешь?
   - Да.
   - А знаешь почему?
   - Говорят, это бессмысленно...
   Я  начал  пересказывать  ему  все,  что  вычитал  у  Старка.  Олаф  лежал
неподвижно, молча, но я знал, что слушает он внимательно.
   Когда я кончил, он заговорил не сразу.
   - Ты читал Шепли?
   - Нет. Какого Шепли?
   - Нет? Я думал, ты все читал... Это был  астроном  двадцатого  века.  Мне
случайно попалась одна его работа именно об этом.  Очень  похоже  на  твоего
Старка.
   - Что ты говоришь? Это невозможно! Шепли не  мог  знать...  лучше  прочти
Старка сам.
   - И не подумаю. Знаешь, что это? Ширма.
   - То есть?
   - Да, кажется, я знаю, что произошло.
   - Ну?
   - Бетризация. Я вскочил.
   - Ты думаешь?! Он открыл глаза.
   - Ясно. Не летают - и никогда уж не полетят.  Будет  все  хуже.  Ням-ням.
Одно огромное ням-ням. Они не могут смотреть на кровь. Не могут  подумать  о
том, что произойдет, если...
   - Постой, - сказал я, - это невозможно. Ведь есть же врачи.  Должны  быть
хирурги...
   - Так ты не знаешь?
   - Чего?
   - Врачи только планируют операции. Выполняют их роботы.
   - Не может быть!
   - Я тебе говорю. Сам видел. В Стокгольме.
   - А если вдруг понадобится вмешательство врача?
   - Не знаю толком.  Кажется,  есть  какое-то  средство,  которое  частично
уничтожает последствия бетриза-ции, правда, очень ненадолго, а  уж  стерегут
они его -  представить  себе  не  можешь.  Тот,  кто  мне  говорил,  чего-то
недосказывал - боялся.
   - Чего?
   - Не знаю. Эл, мне  кажется,  они  сделали  ужасную  вещь.  Они  убили  в
человеке человека.
   - Ну, этого ты утверждать не можешь, - тихо сказал я. - В конце концов...
   - Подожди. Ведь это очень просто. Тот, кто убивает, готов к тому,  что  и
его могут убить, да? Я молчал.
   - И поэтому в известном смысле необходимо, чтобы он мог  рисковать  всем.
Мы можем. Они нет. Поэтому нас так боятся.
   - Женщины?
   - Не только женщины. Все. Эл! Он вдруг сел.
   - Что? - спросил я.
   - Тебе дали гипногог?
   - Гипно... Аппарат для обучения во время сна? Да.
   - Ты пользовался им?! - почти крикнул он.
   - Нет... а что?
   - Твое счастье. Выкинь его в бассейн.
   - Почему? А ты им пользовался?
   - Нет. Меня что-то  подтолкнуло,  и  я  выслушал  его  не  во  сне.  Хотя
инструкция это запрещает. Ну, ты себе представить не можешь, что это такое!
   Я тоже сел.
   - Ну и что?
   Он смотрел хмуро.
   - Сладости. Сплошная кондитерская! Уверяю тебя. Чтоб ты был мягким,  чтоб
ты был вежливым. Чтобы мирился с любой неприятностью, если  кто-то  тебя  не
понимает или не хочет быть к тебе добрым - женщина, понимаешь? - то  виноват
ты,  а  не  она.  Что  высшим  благом  является   общественное   равновесие,
стабилизация. И так далее и тому подобное - одно и то же. А вывод один: жить
тихо, писать мемуары, не для издания, а так, для себя, заниматься спортом  и
учиться. Слушаться старших.
   - Это же суррогат бетризации! - проворчал я.
   - Разумеется. Там еще много всего было: например, нельзя применять  ни  к
кому ни силы, ни грубого тона, а уж  ударить  человека  -  это  позор,  даже
преступление, потому что это вызовет страшный шок. Драться нельзя независимо
от обстоятельств, потому что только звери дерутся...
   - Постой-ка, - сказал я, - а если из заповедника  убежит  дикий  зверь...
Да, я забыл... диких зверей уже нет.
   - Диких зверей уже нет, - повторил Олаф, - но есть роботы.
   - Ну и что? Ты хочешь сказать, что им можно дать приказ убить?
   - Ну да.
   - Откуда ты знаешь?
   - Твердо не знаю. Но должны же они быть готовы к  крайностям;  ведь  даже
бетризованный пес может взбеситься. Скажешь, нет?
   - Но... но ведь  это...  Погоди!  Значит,  они  все-таки  могут  убивать?
Отдавая приказы! Разве это не все равно: я сам убью или отдам приказ?
   - Для них нет. Убийство, мол, в крайнем случае,  понимаешь,  перед  лицом
опасности, угрозы, как с бешенством, к примеру. Обычно этого  не  случается.
Но если бы мы...
   - Мы?
   - Да, например, мы двое, если бы мы что-то, ну, понимаешь... то, конечно,
нами займутся роботы, не люди. Они не могут. Они добрые.
   Он с минуту молчал. Его широкая, покрасневшая от  солнца  и  песка  грудь
стала вздыматься быстрей.
   - Эл! Если б я знал! Если б я это знал! Если... бы... я... это... знал...
   - Перестань.
   - С тобой что-то случилось?
   - Да.
   - Знаешь, о чем я?
   - Да. Были две - одна  пригласила  меня  сразу,  как  только  я  вышел  с
вокзала. Вернее, нет. Я заблудился на этом  проклятом  вокзале.  Она  повела
меня к себе.
   - Она знала, кто ты?
   - Я сказал ей. Сначала она боялась, потом... вроде как пожалела, что  ли,
не знаю, а потом перепугалась по-настоящему. Я пошел в отель. На другой день
знаешь кого я встретил? Ремера!
   - Не может быть! Сколько же ему? Сто семьдесят?!
   - Нет, это его сын. Впрочем, и ему почти полтораста  лет.  Мумия.  Что-то
ужасное! Мы поговорили. И знаешь? Он нам завидует...
   - Есть чему...
   - Он этого не понимает. Ну, вот... А  потом  одна  актриса.  Их  называют
реалистками. Она была от меня в восторге. Еще бы, настоящий  питекантроп!  Я
поехал с ней, а наутро сбежал. Это  был  дворец.  Великолепие!  Расцветающая
мебель, ходячие стены, ложе, угадывающее мысли и желания... да.
   - Хм. И она не боялась?
   - Нет. Боялась, но выпила что-то, не знаю, что это было, может,  какой-то
наркотик. Перто или что-то в этом роде.
   - Перто?!
   - Да. Ты знаешь, что это? Ты пробовал?
   - Нет, - сказал он медленно. - Не пробовал. Но именно так называется  то,
что ликвидирует...
   - Бетризацию? Не может быть?!
   - Так мне сказал один человек.
   - Кто?
   - Не могу его назвать, я дал слово.
   - Ладно. Так поэтому... поэтому она... - Я вскочил.
   - Садись.
   Я сел.
   - А ты? - сказал я. - А то я все о себе да о себе...
   - Я ничего. То есть ничего у меня не получилось. Ничего... - повторил  он
еще раз. Я молчал.
   - Как называется это место? - спросил он.
   - Клавестра. Но сам городок в нескольких милях отсюда. Знаешь что,  давай
съездим туда. Я хотел отдать в ремонт машину. Вернемся напрямик - пробежимся
немного. А?
   - Эл, - сказал он медленно, - старый конь...
   - Что?
   Его глаза улыбались.
   - Хочешь изгнать дьявола легкой атлетикой? Осел ты!
   - Одно из двух: или конь, или осел, - сказал я. - И что в этом плохого?
   - То, что ничего из этого не выйдет. Тебе не случалось задеть кого-нибудь
из них?
   - Обидеть? Нет. Зачем?
   - Не обидеть, а задеть. Я только теперь понял.
   - Не было повода. А что?
   - Не советую.
   - Почему?
   - Это все равно, что поднять руку на кормилицу. Понимаешь?
   Я  старался  скрыть  удивление.  Олаф  был  на  корабле  одним  из  самых
сдержанных.
   - Да, я оказался последним идиотом, - сказал Олаф. - Это  было  в  первый
день. Вернее, в первую ночь. Я не мог выйти  из  почты  -  там  нет  дверей,
только этакие вращающиеся... Видел?
   - Вращающаяся дверь?
   - Да нет. Это, кажется, связано с их "бытовой  гравитацией".  В  общем  я
крутился, как в колесе, а один тип с девчонкой показывал на меня  пальцем  и
смеялся...
   Я почувствовал, что кожа на лице становится тесной.
   - Это ничего, что кормилица, - сказал я. -  Надеюсь,  больше  он  уже  не
будет смеяться.
   - Нет. У него переломана ключица.
   - И тебе ничего не сделали?
   - Нет. Я ведь только что вышел из машины, а он меня спровоцировал - я его
не сразу ударил, Эл. Я только спросил, что в этом смешного, если я так долго
тут не был, а он снова засмеялся и  сказал,  показывая  пальцем  вверх:  "А,
из-за этого обезьяньего цирка".
   - "Обезьяньего цирка"?!
   - Да. И тогда...
   - Подожди. При чем тут "обезьяний цирк"?
   - Не знаю. Может, он слышал, что астронавтов  крутят  в  центрифугах.  Не
знаю, я с ним больше не разговаривал. Вот так. Меня отпустили, только теперь
Адапт на Луне обязан лучше обрабатывать прибывших.
   - А должен еще кто-нибудь вернуться?
   - Да. Группа Симонади, через восемнадцать лет.
   - Тогда у нас есть время.
   - Уйма.
   - Но, признайся, они кроткие, - сказал я. - Ты сломал  парню  ключицу,  и
тебя отпустили безо всякого...
   - У меня такое впечатление, что это из-за цирка, - сказал он. - Им  самим
перед нами... знаешь как. Ведь они же  не  дураки.  Да  и  вообще  вышел  бы
скандал. Эл, дружище, ты же ничего не знаешь.
   - Ну?
   - Знаешь, почему о нашем прибытии ничего не сообщили?
   - Кажется, было что-то в реале. Я не видел, но кто-то мне говорил.
   - Да, было. Ты помер бы со смеху, если б  это  увидел.  "Вчера  утром  на
Землю вернулся экипаж исследователей внепланетного пространства.  Его  члены
чувствуют себя хорошо. Начата  обработка  научных  результатов  экспедиции".
Конец. Точка. Все.
   - Не может быть!
   - Даю слово. А знаешь, почему они так сделали?  Потому  что  боятся  нас.
Поэтому и раскидали пас по всей Земле.
   - Нет. Этого я не понимаю. Они же не идиоты. Ты сам только что сказал. Не
думают же они, что мы действительно хищники, что начнем на людей кидаться?
   -- Если б они так думали, то не впустили бы нас. Нот, Эл. Речь не о  нас.
Тут дело серьезней. Неужели ты не понимаешь?
   - Видимо, поглупел. Говори.
   - Большинство не отдает себе в этом отчета...
   - В чем?
   - В том, что гибнет дух поиска. О том, что нет экспедиций, они знают.  Но
не думают об этом. Считают, что экспедиций нет, потому что они не  нужны,  и
все. Но есть люди, которые  прекрасно  видят  и  знают,  что  происходит.  И
понимают, какие это будет иметь последствия. И даже уже имеет.
   - Ну?
   - "Ням-ням. Ням-ням во веки веков". Никто уже не полетит к звездам. Никто
уже не решится на опасный эксперимент. Никто никогда  не  испытает  на  себе
нового лекарства. Что, они не знают об этом? Знают! И если б  сообщили,  кто
мы такие, что мы сделали, зачем летали, что это было, то никогда, понимаешь,
никогда не удалось бы скрыть этой трагедии!!!
   -  "Ням-ням"?  -  спросил  я,  применяя  его   выражение.   Может   быть,
постороннему слушателю оно показалось бы смешным, но мне было не до смеха.
   - Вот именно. А что, по-твоему, это не трагедия?
   - Не знаю. Ол, слушай. В конце концов, понимаешь,  для  нас  это  есть  и
навсегда останется чем-то великим. Если уж мы дали отнять у себя эти годы  и
все остальное, значит мы считаем, что это самое важное. Но,  может,  это  не
так? Нужно быть объективным. Ну, скажи сам: чего мы достигли?
   - Как чего?
   - Ну, разгружай мешки. Высыпай все, что привез с Фомальгаута.
   - Ты спятил?
   - Вовсе нет. Какая польза от нашей экспедиции?
   - Мы были пилотами, Эл. Сп