есять-одиннадцать назад. Вот с
этими тремя днями две недели и набегут...

- А почему срочно увозят остальных? Жили, жили и вдруг...

- Так надо.

- А я-то здесь при чем?

- Кто-то должен остаться с детьми... А кто? Бестолковые
девочки-воспитательницы? Пьяница физрук? Или эта кликуша директорша?.. Или,
может быть, беспросветный идиот Фокин? Его нельзя подпускать к детям...

- Однако подпускали до сих пор!

- Кто же знал, что он такой подонок! С него еще спросят за ребятишек-то...

- Что я всегда ценил в Ведомстве, так это неистребимый гуманизм и любовь к
детям...

Абов никак не среагировал на издевательский тон. Сказал устало:

- В общем-то все это мероприятие даже вовсе не дело Ведомства. Мы
занимаемся им потому, что больше просто некому: кавардак и у медиков, и у
просвещенцев, и в милиции. Везде сплошные митинги и предвыборные собрания.
Хотите или нет, а наша "контора" в сложные времена остается самой деловой.
Хотя и сама на грани расформирования...

- Ну и прислали бы сюда своего человека!

- А у нас нет такого человека, - искренне сказал Абов. - Чтобы с
ребятишками умел общаться, и... как это... нетрадиционное мышление, и
острый взгляд художника. И боевая закалка...

- Что значит "боевая закалка"? - взвинтился Валентин. - Саида-Хар, что ли,
имеете в виду?

- Ну, хотя бы...

- Теперь я понимаю! Вы нарочно подсунули меня в списки для призыва! За
отказ от работы!

- Да помилуйте! - честно возмутился Абов. - Какие списки! Нас самих подняли
среди ночи! Эти психи из генштаба уговорили наше начальство "оказать
содействие"! Были общий бардак и свинство...

- Ну ладно, - хмыкнул Валентин. - Допустим... А зачем, чтобы здесь остался
с ребятами человек с "нетрадиционным мышлением и боевой подготовкой"?

- Я, собственно, имел в виду способность не теряться в необычной
обстановке...

- А зачем, черт возьми?

- Вот тут-то самый гвоздь...

- Ну и давай его, этот гвоздь. - Валентин незаметно для себя перешел на
"ты".

- Даю... Думаешь, почему раньше срока сворачивают лагерь? Был какой-то
сигнал из неизвестного источника, на экранах внутренней спецслужбы. О том,
что будто бы в конце июля, в эти дни ожидается... ну, в общем, что-то
такое. То ли показательный десант этих самых... на шарах которые, то ли
кино они покажут про свою цивилизацию. Прямо в воздухе, стереофильм... Но
покажут только тем, кто видел этих пришельцев раньше, и тем, кто был на
месте посадки. Эти ребята, мол, уже заряжены особым полем и настроены на
восприятие.

- Ты чего мне извилины-то склеиваешь? - устало разозлился Валентин. - Я
тебе кто? Мальчик-фанат из лиги любителей фантастики? Или ты сам малость
того... заряжен полем?

- Я так же сперва говорил шефу. Но оказалось, правда был сигнал, я видел
запись: вспышки всякие, лицо размытое - маска также с глазищами и без носа
- и голос писклявый, не земной... Ну и к тому же первый раз, что ли? А
бельгийские треугольники? А полтергейст в Доме профсоюзов? А тарелки на
Качаевском пляже? Нет, что ни говори, а ломится к нам в гости какой-то
чужой мир...

- И этому миру вы подставляете десяток пацанят! Как подопытных кроликов!

- Но ты же знаешь: пришельцы никому не причиняют зла! К тому же ваше дело
не соваться близко, а понаблюдать со стороны...

Валентин проговорил с расстановкой:

- А если я немедленно отправлюсь в город и в первой же редакции продиктую
материал о вашем эксперименте над детьми? Что тогда? Упрячете по обвинению
в вооруженном нападении на Мухобоя?

- Никуда не упрячем, валяй диктуй, - вздохнул Абов. - Скажут: свихнулся
художник Волынов от творческого перенапряжения... А ребята останутся здесь
без надежного человека.

- Я сообщу родителям!

- А интернатские все, кому они нужны...

- Специально подбирали, что ли?!

- Да побойся Бога!.. Если уж честно, то тебя подбирали специально. С
Мариной советовались, она тебя и назвала. А мы глянули в картотеке: ба, наш
человек! - Абов ожегся о взгляд Валентина, засмеялся торопливо: - Ну не
"наш", не "наш". Теперь это роли не играет. Здесь нужен художник Волынов, а
не... Свирский.

"Зачем я изгадил фамилию хорошего писателя?" - подумал Валентин. И сказал
со злостью на себя:

- Не понимаю. Я-то не был на площадке. И тем более не встречал этих...
гостей небесных. Значит, оставаться мне здесь нельзя.

- Они просигналили, что одному взрослому можно. Чтобы не оставлять детей
без присмотра.

- Господи, ну что за чушь! - выдохнул Валентин. И подумал: "Самое
удивительное, что я верю чепухе. Вернее, верю, что Абов этому верит".

- У тебя же глаз художника, - сказал Абов. - Профессиональная
наблюдательность. Если что появится в самом деле, запомнишь в деталях,
опишешь как надо...

- В секретном сообщении!

- Да хоть всему миру рассказывай! В статьях с рисунками и фото... Правда,
говорят, фото не получается, они засвечивают. Потому и нужен художник.
Чтобы отразил подробности...

"Нет, ребят мне от этого дела не избавить, - быстро думал Валентин. - Да и
самого, если упрусь, постараются где-нибудь запрятать. Возможно, здесь же,
под предлогом карантина... Ну, прорвусь, а дальше что? Ребята останутся с
каким-нибудь гадом вроде Мухобоя..."

Потом еще мелькнула мысль: "Это тебе за Андрюшку..."

Валентин сказал медленно и хмуро:

- Но револьвер я в самом деле оставлю себе.

- Да ради всех святых! - обрадовался Абов. Быстро встал. - Ты только это...
покажи его. Что за игрушка-то?

Валентин поднялся, задрал рубашку, вынул "бергман" из-за пояса. Абов
осторожно взял, повертел барабан.

- Австрийский... Но сюда явно с Юга попал. Видишь, старый номер забит и
новый, самодельный наколочен.

Валентин пригляделся. На рамке барабана, снизу, были неровно выбиты на
металле цифры: 4300006. Третий ноль стоял значительно ниже остальных. И
Валентин сжался, захолодел, как от скверной приметы, от предчувствия беды.

3

В прошлом году, дав "отбой" Разину, Валентин ощутил свободу, как мальчишка
в первый день каникул. Правда, ощущалась в этой свободе горечь, и стыд был
- за ту вину, что едва не обрушилась на него. Но и облегчение было. И чтобы
сбросить прежний груз и переживания, Валентин решил наконец, что сегодня
закончит все срочные дела, позвонит Валентине и наутро купит билет на
проходящий поезд. Укатит куда-нибудь к морю.

А ночью по городу пошли посыльные военной коллегии, подымая и сгоняя на
сборные пункты солдат и офицеров резерва. Подняли и Валентина.

В ту пору уже вовсю по южным краям Восточной Федерации шло "выяснение
отношений" и громыхали бои местного значения. Каждая провинция вспоминала
свою историю, шила разноцветные флаги и требовала, чтобы ее признали
отдельным государством. Но при этом не хотела признавать других и гребла
под себя соседние территории. Города бастовали и строили баррикады, а между
станицами и селами, кишлаками и аулами ощетинивались колючей проволокой
границы. "Национальные гвардии" и "дружины борцов за справедливость" палили
друг в друга (а чаще - в мирных жителей) из всевозможных стволов - начиная
от музейных кремневых ружей и кончая залповыми установками, захваченными в
местных гарнизонах. Порой (обычно, когда очередной конфликт уже выдыхался)
центральное командование спохватывалось и храбро посылало в "горячий район"
батальоны всяческого спецназначения. Бравые парни в разноцветных беретах
лихо въезжали на площади и проспекты, шарахая очередями по темным окнам и
наматывая на гусеницы зазевавшихся демонстрантов... Потом объявлялись дни
траура, создавались всякие комиссии для расследования, и занудно заседал
парламент, не приходя, как правило, ни к какому решению...

Но заваруха в Саида-Харе напугала власти особенно сильно. Примыкавшие к
Саида-Хару области не только заявили о создании очередной "независимой
республики", но возымели намерение слить ее с соседним государством.
Открыли границу с ним, разогнав и срыв бульдозерами заставы. Из-за кордона
пошли отряды чернобородых, в белых чалмах добровольцев и потоком хлынуло
оружие, которым до недавнего времени Восточная. Федерация щедро снабжала
"наших миролюбивых соседей и братьев". И столичный штаб принял экстренные
меры.

...Полусонных, не забывших еще теплые постели, матерящихся, перепуганных и
проклинающих "демократические преобразования" резервистов торопливо
переодели в драное "хэбэ", дали под расписку короткоствольные "Б-1" с
полным боекомплектом, погрузили в тряские, дребезжащие заклепками
четырехмоторные "кентавры" и к утру приземлили на раскаленном аэродроме в
двадцати километрах от Саида-Хара. Дальше двигаться было некуда, дороги на
Саида-Хар и на границу оказались перекрыты. На горизонте что-то дымно
горело, отдаленно ухали залпы, а в сухой траве у бетонной полосы надрывно и
мертво, как механизмы, трещали кузнечики.

Резервную офицерскую роту поместили в нагретом пустом ангаре - почти без
воды и совсем без еды. Так прошел день, а в темноте ангар кто-то попытался
атаковать. Очереди гулкими отбойными молотками ударили по гофрированному
железу стен. И люди в ответ лупили наугад, в ночь, из автоматов и старого
"ручника", высунув стволы в щели между металлическими листами. Стояла вонь
от пороха, разогретой ружейной смазки и горячей стали...

Утром повезли их в Саида-Хар. Открытый грузовик, в котором ехал Валентин,
шел впереди. Под колесом что-то рвануло, кузов упруго вздыбился. Валентина
кинуло на кремнистую обочину. Он упал на сгиб левой руки и, кажется, порвал
связки.

Никаких врачей, конечно, с ними не было. Эдик Авербах - похожий на
сердитого подростка актер ТЮЗа - дал Валентину моток бинта, помог наложить
шину из отколотой от кузова щепки. Все лаялись и хмуро сочувствовали.
Оказалось, никто, кроме подпоручика Волынова, не пострадал...

В Саида-Харе были знойные улочки с каменными заборами и глухими домами под
выцветшей черепицей. У Валентина осталась в памяти меловая пыль, которую
выбивали из камней редкие пули. А еще - колючки в щелях между плитами и
сломанный пирамидальный тополь во дворе одноэтажной школы, где разместили
роту. Никто ничего не знал, никто ничего не обещал, кругом было пусто, но
изредка откуда-то постреливали. К отхожему месту в глубине двора
приходилось бегать пригибаясь.

В середине дня полуголый, одуревший от зноя и безысходности обозный
солдатик привез на транспортере термосы с дымно-подгорелой овсянкой и чаем,
про который дружно решили, что это теплая верблюжья моча. После обеда опять
ждали непонятно чего, маясь от неизвестности.

И была на душе тоска. Смешанная с надоедливой болью в забинтованной руке и
запахом разогретых кирзовых сапог и ботинок, пропитавшим всю школу.

Вечером наконец сказали, что рота выполнила свою боевую задачу и завтра их
повезут по домам. Позднее стало известно, что в тех местах, откуда взяли
резервистов, бурно вскипели женские митинги и забастовки: "Верните мужей и
сыновей, попавших ни за что ни про что в чужую мясорубку!" (Валентина
говорила потом, что и она ходила на митинг. С плакатом!)

Вывозить должны были на рассвете. А в полночь пришел откуда-то Эдик
Авербах. Озабоченно сказал дремлющим вповалку "служивым":

- Там один майор появился, ищет добровольцев. На телестанции сволочи из
какого-то "Черного барса" взяли заложников, грозят порешить. Требуют два
танка, чтобы уйти за кордон. Генералы танков не дают, а "спецы" куда-то
сгинули...

Несколько голосов наперебой сказали, что пусть майор, "черные барсы",
генералы, заложники и "спецы" все вместе идут туда-то и туда-то...

- Но ведь правда же угрохают людей, - напряженно и будто стесняясь,
объяснил Эдик. - Там трое мужиков и мальчик, сын приезжего журналиста.

Кто-то буркнул, что "все мы приезжие", а Эдик неловко топтался у классной
доски с полустертой арабской вязью и неумело держал за ствол свой "Б-1"
будто палку. Он сам был как мальчишка - низенький и тощий, с ребячьей
стрижкой, в зеленых шортах, пятнистой безрукавке, мятой егерской кепчонке
козырьком назад и "гражданских" кроссовках.

Несколько человек, нехорошо поминая Генштаб, судьбу и белый свет, поднялись
и взяли автоматы. Валентин попросил у бородатого соседа диск от "ручника",
чтобы приткнуть к автомату вместо рожка.

- Куда ты с побитой-то клешней? - сказал сосед и ругнулся. Днем его укусила
какая-то сколопендра, и он маялся с опухшей ногой.

- Да хрен с ней, с клешней. Как-нибудь с локтя... - И, вспомнив почему-то
приезжего вундеркинда Андрюшку из "Грустных гномов", Валентин пошел за
Эдиком...

У телестанции стало известно, что добровольцы уже не нужны: возникшие с
подкреплением "спецы" с ходу взяли укрепленное здание, положили дюжину
террористов, освободили заложников и тут же отвезли на аэродром.

От нечего делать Валентин и еще двое "служивых" побрели по станции. В
комнатах и холлах были побиты окна, катались под ногами гильзы. Свисал со
стены буро-оранжевый флаг с рогатым черным полумесяцем... Их догнал Эдик
Авербах.

- Ребята, пошли. Поглядите, какой спектакль эти гады устраивали...

В небольшой, но высокой студии пахло жженым пластиком и валялись
опрокинутые телекамеры. Горело несколько софитов. А на фоне размалеванного,
как в сельском клубе, задника с цветущими деревьями, зелеными горами и
густо-синим небом белели четыре петли. Из толстой капроновой веревки.
Аккуратные, овальные, с похожими на детские кулачки узлами. Они спускались
с высоты, с темной арматуры и висели метрах в двух от пола. Кроме одной.
Та, третья по счету, - на полметра ниже. Под петлями стояла длинная низкая
скамейка...

У Валентина колюче, будто от воткнутой сапожной иглы, заболело сердце.

Эдик стоял рядом, стукая по ноге, как дубинкой, опущенным автоматом, и тоже
смотрел на петли. Потом шепотом сказал:

- Они трижды устраивали "репетицию". И давали в эфир... Выведут, поставят
на скамью, наденут петлю, а диктор ихний вещает в микрофон: "Если не
выполните наши условия, будет так..." И толкали скамейку. Не совсем, а для
испуга...

- Откуда знаешь? - сумрачно спросил Валентин. Кроме сердца, болела рука и
очень тяжело было держать на локтевом сгибе снаряженный диском "Б-1".

- Они, гады, все это на пленку записали, майор видел на мониторе...
Говорит, заложники держались ничего, спокойно. И даже мальчик... Только под
петлей начинал плакать. Сперва тихонько, а потом взахлеб. Каждый раз...

- Заткнись, Эдик, пожалуйста... - выдавил Валентин.

Петли были очень белые на темно-синем фоне. Словно строчка из четырех нолей
на громадном дисплее, только третий ноль сбился, потому что барахлил
регулятор строк...

Те, кто удерживали заложников и не успели уйти, лежали теперь в соседней
комнате. Пожилые бородачи в полосатых, как матрасы, халатах и молодые
ребята студенческого вида. Словно спали, свалившись кто где. И два
мальчика. Один, лет четырнадцати, лежал ничком, приткнув голову к локтю
бородача. А другой, совсем пацаненок - смуглый, с аккуратной школьной
стрижкой - на спине. В мятых подвернутых брючатах, с марлевой нашлепкой на
окровавленной щиколотке, в грязной белой рубашонке. Она была расстегнута, и
четыре круглые дырки - черные, без крови - шли, как по линейке, через грудь
- от остренькой ключицы до нижнего ребра. Руки, ладонями вверх, лежали
вдоль тела. Подняв треугольный подбородок и приоткрыв пухлый рот, мальчик
почти живым спокойным взглядом смотрел в потолок. Словно черные дырки в
груди были не его...

Сквозь навалившееся безвоздушное пространство, спотыкаясь и едва не падая,
Валентин вышел на улицу. Звенело в голове, бритвенно резала сознание боль.
И яркие звезды в черноте тоже были болью. И сухой треск ночных сверчков.
Потом в этот нестерпимый звон вошли похожие на булькающий кашель звуки.
Валентин с трудом оглянулся. Желтый свет падал из окна. Смяв козырек
егерской кепки, прислонился лбом к стволу чинары майор. Тот, что привел
сюда добровольцев. Сперва показалось, что его тошнит. Но почти сразу
Валентин понял, что майор плачет навзрыд. Выталкивает из горла вместе с
рыданиями самые черные ругательства и колотит по дереву кулаками...


Дома Валентин с неделю сидел взаперти, пил стаканами дешевый импортный ром,
чтобы забыть Саида-Хар. Потом крепко ударило по сердцу. Прибежавшая
Валентина и вызванный ею знакомый врач долго приводили его в сознание. Но в
больницу он не поехал...

Он узнал, что Валентина снова сделала аборт, и не стал орать на нее и
прогонять, как в первый раз. Потому что зачем дети, если в мире нет для них
пощады?

Полгода он совсем не работал, ни с кем не встречался, только с Сашкой
иногда. Ему выплакал за бутылкой всю боль, весь кошмар, но легче не стало.

- Ты как-то все же давай... разгибайся, - говорил Сашка, вертя в пальцах
невыпитый стакан. - И главное, руку лечи.

Руку Валентин сперва лечил. И у знаменитого хирурга, и у не менее
знаменитого экстрасенса. Но три пальца - средний, безымянный и мизинец -
так и не сгибались. Да и кисть не очень слушалась. Валентин бросил ходить к
медикам и отказался от операции. В конце концов, левая рука-то. И вообще -
наплевать на все!

В "Репейнике" он показывался редко, не мог видеть ребятишек. Все казалось,
что они глядят на него через овал капроновой петли. И в каждом смуглом и
темноволосом пацаненке виделся тот, лежащий навзничь. Как он смотрел в
потолок. Будто в спокойное звездное небо...

Наконец Валентин совершил над собой жестокое усилие. Чтобы все случившееся
"вынести за скобки", он сделал тушью рисунок "Заложники". Как трое мужчин и
тоненький мальчонка стоят под белыми петлями на темном фоне из размытых
теней, в которых угадываются фигуры автоматчиков. Разослал по редакциям.
Напечатали рисунок две "неформальные" малотиражные газетки. В остальных
отвечали: "Сделано, конечно, сильно... только вы же понимаете... сейчас и
так все обострено..."

"С-свобода печати", - сказал Валентин. Однако было уже легче. Он малость
оттаял. Сел за работу и сдал в книжную редакцию картинки для сказочной
повести "Леший по прозвищу Леший-с-вами". И опять стал появляться в
"Репейнике". Там уже заканчивали "Новые приключения Робинзона". А кроме
того, он вернулся к своей "самой задушевной" работе - к "Сказке о рыбаке".
Вернулся, хотя с этим любительским фильмом у него в свое время хватило
приключений. Сейчас он делал все вручную, без компьютера. Не спеша, для
себя... Опять начал с интересом приглядываться к серьезным светлоголовым
ребятишкам восьми-девяти лет, отыскивая в них живые черты главного героя -
маленького Князя. Потому и согласился, кстати, поехать в "Аистенок",
надеялся и там поглядеть "князиков". Таких, правда, не оказалось, но все же
он не жалел, что приехал. Еще больше оттаял душой... Кто же знал, что все
кончится так скверно? Вчера этот гад Мухобой, сегодня - Абов...

Но, с другой стороны, не судьба ли это?

А Семен Семенович Абов еще раз крутанул барабан "бергмана" и вернул
револьвер Валентину.

- Конечно, он не понадобится. Но держи для спокойствия. Только мальчишкам
не давай играть...

- Не учи ученого.

- Да я так, не злись... - Он вдруг полез во внутренний карман и... достал
еще один диктофон. Крошечный. Усмехаясь, вынул кассету размером с пачку
бритвенных лезвий. - Держи. На память о нашей беседе. И в доказательство,
значит, этого... чистоты намерений.

- Ну ты жук, - с досадой одураченного новичка выговорил Валентин. - А
может, у тебя и третий куда засунут?

- Не, - заухмылялся Абов, - третьего нету. Вот только это... - Он полез в
задний карман и вытащил плоскую хромированную фляжку. Свинтил стаканчик. -
Польский, пять звездочек... Ты из колпачка, я из горлышка. За успех. Давай,
а?

- Черт с тобой, давай, - грустно сказал Валентин. И покосился на окно, там
среди мокрых зарослей то и дело маячил Сопливик.

НЕОКОНЧЕННОЕ КИНО

1

Поужинали в тот день поздно. Потом разожгли костер. И не на обычном месте,
не на костровой площадке, а на поляне прямо перед главным домом - "штабом"
лагеря. Сделали это, как бы показывая: мы теперь здесь единственные хозяева
и никто нам ничего не запретит.

У огня собрались все,