зачастую
был совершенно не  способен  щадить  чувства  других  и,  рано  или  поздно,
ссорился почти с каждым из  тех  самых  людей,  чьей  дружбы  так  неустанно
добивался.
     Постоянным источником раздоров была ревность, которой он докучал  своим
друзьям. Вцепившись в того, с кем он хотел завести знакомство - как правило,
человека известного или стоявшего на пороге известности, - он дней за десять
умудрялся сблизиться с ним так, как это не удалось бы  другому  и  в  десять
лет. Едва  эти  отношения  устанавливались  более  или  менее  прочно,  друг
становился его собственностью, и Форстер принимался на все лады расхваливать
стихи или личные достоинства нового приятеля. Однако стоило кому-нибудь  еще
проявить подобное же воодушевление и посягнуть на права Форстера, сблизиться
с очередным фаворитом и  завоевать  его  уважение,  как  Форстер  немедленно
мрачнел, словно туча, и начинались сцены ревности, упреки. Однажды его выбор
пал на Роберта Браунинга. Первое время они были неразлучны,  причем  Форстер
пел новому чудо-поэту такие дифирамбы, что в один прекрасный день  Браунинг,
должно быть, усомнился: уж не Шекспир ли его  подлинная  фамилия?  Но  когда
автор "Парацельса" был  пришвартован  к  критику  прочными  канатами,  когда
Форстер растрезвонил о Роберте во все колокола, сумел заинтересовать Макриди
драмами своего друга, когда и  другие  принялись  расхваливать  Браунинга  с
таким же энтузиазмом, -  вот  тут-то  и  началось!  Диккенс,  например,  дал
восторженный отзыв о "Запятнанном щите" Браунинга. (Рукопись ему по  секрету
показал Форстер.) Одобрение такого писателя сослужило  бы,  конечно,  автору
пьесы большую службу. Но Форстер держал отзыв у себя, и Браунинг  до  смерти
Диккенса  так  ничего  и  не  узнал  о  нем.  Форстеровские  "канаты"  стали
подаваться, а потом и  лопаться.  Утвердившись  в  своих  правах  на  поэта,
Форстер решил, что может обращаться с ним, как  пожелает,  пока  однажды  на
каком-то обеде до того вывел его из себя,  что  Браунинг  схватил  со  стола
графин и чуть было не запустил им в голову своего покровителя -  к  счастью,
вмешался другой гость. Кончилось тем, что любимцу надоело  быть  у  Форстера
тряпкой  под  ногами,  как  он  выразился,  и  они  окончательно  разошлись.
Встретившись как-то в театральной уборной Макриди, они даже сделали вид, что
не узнают друг друга, - Форстер к тому времени был вне  себя  от  бешенства,
что у Браунинга среди титулованных особ больше знакомых, чем у него.
     Не приходится сомневаться в том, что Форстеру  доставляло  удовольствие
мучить своих друзей. Когда Эдвард  Бульвер  (будущий  лорд  Литтон)  написал
едкие анонимные стихи  в  адрес  Теннисона,  тот  парировал  выпад,  прислав
Форстеру несколько ядовитых строчек,  которые  хотел  опубликовать.  Бульвер
изображался в них как "мужчина в корсете и с фальшивыми плечами", у которого
"половина его крохотной душонки - грязь". Почти сразу же Теннисон пожалел  о
том, что написал эти строчки, и попросил Форстера  их  не  печатать.  Однако
Форстер, близкий друг  Бульвера,  поспешил  уверить  Теннисона  в  том,  что
справедливость для него дороже дружбы и что, хотя Бульвер и не признает себя
инициатором  оскорбительного  выпада,  он  этому  не  верит   и   хотел   бы
опубликовать ответ. Теннисон уступил, и его стихи появились в "Панче". Такое
вероломство вызывало естественное недоверие  тех,  кто  раскусил  Могола,  и
Форстер в качестве самозащиты изобрел для себя особый метод -  разговаривать
уклончиво, обиняками, пряча факты за дымовой завесой многословия. Эта манера
помогала  ему  выкручиваться  из  затруднительных  ситуаций,   но   наложила
отпечаток и на стиль его прозы. Был ли он честен как биограф? И это вызывает
сомнения! Подведем  итог  его  характеристики  двумя  записями  из  дневника
Макриди за 1840 год:
     "16 августа. Обедал у Диккенса и стал свидетелем очень  тяжелой  сцены,
разыгравшейся после обеда. Были я,  Форстер  и  Маклиз.  Форстер  разразился
одной из своих безудержных тирад (по его мнению, это называется  спорить)  и
подогревал себя, пока не накалился докрасна. Несколько резких  замечаний  на
личные темы - и разгорелся обмен колкостями между ним и  Диккенсом.  Форстер
выказал обычную для него бестактность и довел хозяина до полного  бешенства.
Тот, не помня себя, дал собеседнику понять, что здесь - его дом  и  что  он,
Диккенс, будет очень рад, если  Форстер  его  покинет.  Форстер  повел  себя
глупейшим образом. Я остановил его,  заметив,  что  из-за  минутной  вспышки
может погибнуть дружба,  которой,  без  сомнения,  дорожат  оба.  Я  вынудил
Диккенса признаться, что он говорил в сердцах и, будь он в состоянии  трезво
рассуждать, не произнес бы того, что было сказано. Он, однако, добавил,  что
не ручается за себя и, если Форстер будет вести  себя  вызывающе,  он  снова
поступит  точно  так  же.  Форстер  проявил  чрезвычайное  слабодушие.   Ему
твердили, что Диккенс признал себя неправым и  сожалеет  о  словах,  которые
вырвались  сгоряча,  и  прочее,  и  прочее,  а  он  все  упрямился,  бормоча
бессвязные слова, и, наконец, почувствовав,  что  зашел  в  тупик,  произнес
нечто похожее на речь, соизволив  принять  извинения,  которые  до  сих  пор
отвергал. Потом он весь вечер  молчал.  И  не  удивительно!  Миссис  Диккенс
удалилась в слезах. Тягостная сцена!
     20 августа. Заходил к Диккенсу... Говорили о Форстере, и Диккенс сказал
то же самое, что когда-то Эдвард (Бульвер): Форстер на людях ведет  разговор
высокомерным  тоном,  чтобы  создалось  впечатление,  что  он   покровитель,
pardone. Как ничтожно, как глупо!"
     На другой день после сцены, которая произошла 16 августа, Диккенс писал
Макриди: "Что сказать по поводу вчерашнего вечера?  Честно  говоря,  нечего.
Невозможно уважать человека больше, чем я уважаю Вас; невозможно  вообразить
привязанность более искреннюю и теплую,  дорогой  мой  друг,  но  даже  Ваше
мужественное и великодушное вмешательство не в силах заставить меня свободно
говорить о предмете, который так остро и глубоко волнует меня.  Я  весьма  и
весьма опечален и все-таки не раскаиваюсь - не в силах, как  бы  ни  убеждал
себя. Несмотря на нашу тесную дружбу, я не могу закрыть глаза на то,  что  с
другими людьми мы не ссоримся. Чем больше я думаю, тем сильнее утверждаюсь в
мнении, что не было и нет  человека,  который  в  такой  мере  испытывал  бы
терпение своих друзей. Положа руку на сердце, могу уверить Вас в  том,  что,
когда я думаю о его манере держать  себя  (ведь,  по  существу,  он  гораздо
лучше), меня так и бросает в жар, мне и стыдно и унизительно, что я послужил
ему мишенью. А впрочем, нет худа без добра: думая обо всем, что Вы сказали и
сделали, я не желал бы (будь то в моих силах) взять обратно и тысячной  доли
моей невоздержанности..."
     То были ранние дни их дружбы, и Диккенс не мог предвидеть, что  Форстер
будет "ссориться с другими", один из которых, Гаррисон Эйнсворт, уже  порвал
со  своим  былым  покровителем.  Глаз  у  Форстера  был  очень  острый,   он
великолепно угадывал, кто будет пользоваться успехом, и предвидел, что рядом
со славой Диккенса известность Эйнсворта быстро  померкнет.  Поэтому,  когда
"Джека Шеппарда" стали покупать нарасхват, а "Оливер  Твист"  еще  лежал  на
полках, Форстер страшно разгневался, объявил книгу Эйнсвортз  аморальной  и,
таким образом, пожертвовал одной дружбою ради  другой,  более  ценной.  Даже
единственный его роман и тот был тоже подчинен соображениям подобного  рода.
Форстер был обручен с поэтессой и писательницей (вернее сказать, рифмоплетом
и сочинительницей) Летицией Лендон, известной в то время под псевдонимом "Л.
Э.". Она была на десять лет старше жениха, и для него ее очарование  главным
образом заключалось в том положении, которое она занимала как  писательница.
Когда же прошел слух, что у нее связь с женатым человеком, Уильямом Магином,
и ее репутация  оказалась  под  угрозой,  Форстер  живо  ухватился  за  этот
предлог,  чтобы   расторгнуть   помолвку.   К   собственным   ощущениям   он
прислушивался так чутко, придавал им такое важное значение, что,  ссорясь  с
кем-нибудь, считал естественным, что его друзья тоже должны  порвать  всякие
отношения с этим  человеком.  Если  приятель  не  писал  ему  регулярно,  он
обижался,  и  Теннисон  как-то  заметил  ему,  что   в   этом   есть   нечто
патологическое. Все это свидетельствует о том, что Форстер  был  не  слишком
уверен в себе и под внешней шумливой самоуверенностью,  несомненно,  скрывал
внутреннюю скованность, неловкость. При всем том как критик  он  пользовался
глубоким уважением, его  читали,  к  нему  прислушивались.  "А  что  говорит
Форстер?" - наперебой спрашивали друг друга  в  сороковых-пятидесятых  годах
те, кому следовало  бы  руководствоваться  собственными  суждениями.  С  его
мнением настолько считались, что, когда он давал друзьям  совет,  как  лучше
построить произведение, - иными словами, приказывал  им  писать  так,  а  не
иначе, - его слушались. Он  обладал  поразительной  способностью  заставлять
людей идти его путем, а не их собственным.
     Мало-помалу он занял положение владыки, диктующего законы,  так  что  с
приходом молодого поколения ему стали воздавать почести, какими в свое время
пользовался  лишь  доктор  Джонсон  *.  Однажды  после  очередной  ссоры   с
Браунингом последовало примирение, в честь которого был устроен банкет.  Был
приглашен Карлейль, которого Форстер  приветствовал  словами  "мой  пророк".
Видя, как Карлейль после обеда раскуривает длинную трубку, два каких-то юнца
осмелились закурить сигары, за что получили от хозяина выговор:  "Я  никогда
не разрешаю курить в этой комнате, - напыщенно изрек Форстер. -  Мой  старый
друг Карлейль почтил меня своим присутствием, и ради такого  исключительного
события я поступился своим правилом. Но на вас,  Роберт  Литтон  *,  и  вас,
Перси Фицджеральд *, это не распространяется. Вы действовали по собственному
усмотрению. Ну что ж, поскольку дело сделано, говорить больше не о  чем".  В
те дни, когда он был в зените славы, он часто  начинал  разговор  со  своими
именитыми гостями таким образом:  "Как  однажды,  находясь  у  меня,  сказал
Гладстон...",  "Именно  этими  словами  ответил  мне  Пальмерстон,  когда  я
напомнил ему...",  "Герцог  Вестминстерский  был  изумлен,  когда  я  уверял
его..."
     И все-таки почти все относились к нему приязненно. Он был добр  к  тем,
кого постигла беда, и неутомим, когда нужно было помочь друзьям.  Случалось,
правда, что он брал на себя больше, чем был в состоянии выполнить, и поэтому
мог иногда все перепутать. Зато он никогда не жалел своих  сил,  и  если  уж
брался за  что-нибудь,  то  доводил  дело  до  конца.  Переполненный  бурной
жизненной энергией, он был в то же время человеком  нервным,  эмоциональным.
Он был отзывчив, щедро даря сочувствие и поддержку тем, кто в них  нуждался,
мог мгновенно простить все на свете тому,  кого  твердо  решил  наказать,  и
оплакивал чужое горе так же  безутешно,  как  свое  собственное.  Наедине  с
приятелем он бывал и добродушен и покладист, держался спокойно, естественно,
скромно, сердечно,  откровенно  признавался  в  своих  слабостях  и  терпимо
относился к недостаткам других. Он огорчался, если  его  лишали  возможности
делить с тем, кого он любил, печали и радости. Но в большой компании это был
совершенно другой человек - тщеславный и спесивый.
     Форстер предпочитал бывать хозяином, а не гостем, и  славился  обедами,
которые давал на Линкольнс-инн-Филдс. Он знал вкусы каждого гостя и  каждому
умел угодить. Стаканы наполнялись у него чаще, чем было полезно для здоровья
гостей. Джейн Карлейль жаловалась, что ее, "как обычно, напоили  у  Форстера
шампанским чуть ли не допьяна", и была вынуждена как-то  признаться,  почему
ее мужа перед театром не заманишь к Моголу обедать: "Вы потчуете вином своих
ничего не подозревающих гостей до тех пор, пока они  не  дойдут  до  полного
опьянения". На обедах, которые он устраивал специально  для  мужчин,  царило
столь буйное веселье, что если большинство все-таки  и  попадало  домой,  то
скорее всего по счастливой случайности, а не по здравому разумению. Речи там
велись куда более вольные, чем можно было  предположить,  читая  Диккенса  и
Теккерея. Однажды разговор зашел о том, что по ночам  на  панели  города  из
всех щелей выползает порок. Эмерсон *  заявил,  что  если  везде  процветает
такая  же  наглая  проституция,  как  в  Ливерпуле,  где  он   наблюдал   ее
собственными глазами,  то  каждого  юношу  подстерегает  опасность.  На  это
Карлейль и Диккенс  ответили,  что  в  Англии  целомудрие  у  представителей
мужского пола - дело далекого прошлого и встречается оно столь редко, что  в
их кругу исключения можно сосчитать по пальцам. Карлейль предположил, что  в
Америке творится то  же  самое,  но  Эмерсон  возразил,  что  в  его  стране
"воспитанные молодые  люди  из  хороших  семей  ложатся  в  брачную  постель
невинными". Впрочем, справедливости  ради  нужно  оговориться,  что  никаких
доказательств Эмерсон не привел. Диккенс, в свою  очередь,  заметил,  что  в
Англии распущенность принято считать правилом и, если бы его собственный сын
оказался  слишком  уж  чист  и  невинен,  он,  отец,  забеспокоился  бы,  не
пошатнулось ли у мальчика здоровье.
     Да,  обеды  были  на  славу,  и  гости  прощали   Форстеру   чрезмерную
словоохотливость. Диккенс никогда не стремился завладеть  разговором.  Он  с
большим интересом  слушал  друга,  шутливо  принимая  комплименты,  которыми
одарял его Великий Могол. Они и в самом деле  были  друзьями,  хотя  Диккенс
иногда не мог устоять  перед  соблазном  изобразить  Форстера  во  всем  его
величии - передразнить его, иногда тут же, у него  на  глазах.  "Сколько  вы
платите за шампанское?" - спросил как-то один из гостей. "Генри,  сколько  я
плачу за шампанское?" - тоном  самодержца  вопросил  Форстер.  "Полгинеи  за
бутылку", - степенно ответствовал лакей. Диккенс пришел в полный  восторг  и
впоследствии неоднократно изображал эту сцену. В другой раз вареную говядину
подали к обеду без  моркови.  Форстер  позвонил,  явилась  прислуга.  "Мэри!
Морковь!" Мэри заявила, что моркови нет. Отпуская ее, Форстер произнес: "Так
пусть будет морковь, Мэри". Сам всевышний,  готовясь  вымолвить:  "Да  будет
свет!", мог бы позавидовать его царственному тону. Этот эпизод  также  занял
почетное место в диккенсовском репертуаре.
     Со   временем,   однако,    эгоизм    Форстера,    его    непоколебимая
самоуверенность, нетерпимость по  отношению  к  тем,  кто  не  следовал  его
советам, - все это подорвало их  дружбу.  Диккенс  охладел  к  Форстеру,  не
утратив в то же время чувства признательности  за  все,  что  тот  для  него
сделал. Он продолжал высоко ценить добрые качества Великого Могола,  но  ему
становилось все  труднее  мириться  с  его  манерами  и  не  высмеивать  его
чудачеств. В период между 1855 и 1865  годами  Диккенс  заносил  в  записную
книжку мысли, которые могли пригодиться ему для  будущих  произведений.  Две
записи относятся к Форстеру - из  них  впоследствии  возник  Подснап,  герой
"Нашего общего друга". Вот они:
     "Я горой стою за друзей и знакомых - не ради них самих, а  потому,  что
это мои друзья и знакомые. Я их знаю, у меня, на них все права,  я  взял  на
них патент. Защищая их, я защищаю себя".
     "И полагает, что раз он не признает чего-то, значит этого уже вообще не
существует в природе".
     Форстер не узнал себя в Подснапе -  ему,  разумеется,  и  в  голову  не
приходило, что это именно  он  важничает,  как  индюк.  И  едва  ли  он  мог
заподозрить, что  Диккенс  способен  изобразить  его  -  его!  -  под  видом
приземистого человечка с несносным характером.

ТРУДЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ

     Шел 1838 год. Никогда в жизни Диккенс не работал так  много.  Он  писал
"Оливера Твиста" и "Николаса Никльби", отделывал мемуары Гримальди,  готовил
новые  "Очерки"  для  Чэпмена  и  Холла,  а  иногда  и   для   "Экзаминера",
редактировал "Альманах Бентли" и писал для него статьи. Весь октябрь он  был
так занят, что не вскрывал накопившихся за три  недели  писем.  А  денег  не
хватало. Ему пришлось даже извиниться перед домашним врачом за  то,  что  до
конца года не сможет заплатить ему. "Дно под ногами,  берег  близко,  я  уже
готов  смело  атаковать  "Оливера",  когда  волна  очередной  работы   вновь
захлестывает меня и тащит назад  в  море  рукописей".  Бывало,  что  у  него
пропадал даром целый день: он доводил себя до полного изнеможения.  Особенно
мучился он с "Оливером Твистом". Наконец, когда стало совсем  невмоготу,  он
сел на пароход, отправился в Булонь и там работал в  гостинице  не  покладая
рук. Подготовив материал для очередных выпусков "Оливера" и  "Николаса",  он
вернулся как раз к тому времени, когда надо было сдавать рукописи  в  набор.
"Вы не можете вообразить,  какое  бремя  забот  и  неприятностей  готовитесь
взвалить на себя,  избирая  профессию  писателя",  -  предупреждал  он  одну
женщину, обратившуюся к нему за советом. Впрочем, для себя он избрал  именно
это занятие - и не роптал: "Тот, кто предан Искусству, должен  отдавать  ему
себя без остатка и в этом видеть свое вознаграждение.
     В свою работу, как может угадать любой читатель, он  вкладывал  гораздо
больше непосредственного чувства, чем размышлений. Ему нужно было вжиться  в
книгу, как актер вживается в роль, войти в нее с головой. "Все у меня как-то
не клеится - особенно если я пишу что-нибудь серьезное, - пока не разойдусь,
- говорил он. - Иными словами, пока тема не увлечет меня настолько, что я уж
не могу оторваться". Вот почему он иногда не представлял себе  заранее,  как
закончится какой-то эпизод, как будет развиваться тот или иной характер,  и,
встав из-за стола после долгой работы,  сам  удивлялся  тому,  какой  оборот
приняли  события,  -  удивлялся  так  же,  как  самый  неискушенный  из  его
читателей. Работая над "Оливером Твистом", он вдруг  заметил,  что  из  этой
вещи могла бы получиться отличная пьеса, и предложил одному театру поставить
ее. "Я убежден, что никто не поймет, как я собираюсь поступить с кем-либо из
моих героев, поскольку я и сам еще не совсем это знаю".
     "Феджин, - объявил он, - это такая прожженная бестия, что я  просто  не
представляю себе, как с ним  разделаться".  Прирожденный  актер,  он  жаждал
аудитории и взял за правило  читать  каждую  вещь  друзьям,  прежде  чем  ее
напечатать. На его жену, например, должным образом подействовала  знаменитая
сцена убийства из "Оливера Твиста".  "С  ней  творилось  нечто  неописуемое.
Хорошее предзнаменование, да и мое чутье подсказывает мне то же".
     "Оливер Твист" завоевал нового читателя. Роман разительно отличался  от
своего предшественника, и почти невозможно было представить  себе,  что  обе
книги принадлежат одному автору. Наиболее удачные его сцены  свидетельствуют
о том, что Диккенсу хорошо известна оборотная сторона жизни, и этим  он  был
немало обязан пресловутой фабрике ваксы. Тягостный период  рабства  давно  и
благополучно миновал, и вот со вкусом, со знанием  дела  Диккенс  под  видом
воровского  притона  воскресил  ветхий  склад  во  всех  его   подробностях,
отталкивающих и унизительных для человеческого достоинства. Теперь он должен
был признать, что для него, как художника, ничто не пропало даром. Лишь этим
и можно объяснить то загадочное обстоятельство, что самого  отъявленного  из
злодеев он наградил именем единственного человека, который был добр к нему в
те жуткие полгода. Он не  видел  ничего  дурного  в  том,  что  распорядился
подобным образом фамилией Боба Феджина, иначе не  стал  бы  упоминать  ее  в
отрывке  автобиографии,  оставшемся  среди  его  бумаг.  Для  него   фигуры,
созданные его воображением, были более реальны, чем  живые  люди,  и,  может
быть, ему даже казалось (если он вообще когда-либо задумывал