ородах". В Тэвисток-хаусе трудился целый отряд рабочих, расширяя зрительный
зал, чтобы в нем могло поместиться около ста человек. В начале  января  1857
года уже начались спектакли, и снова зрители то утопали в слезах,  то  таяли
от восторга.
     Но вот улеглась  суматоха,  замолкли  овации,  ушли  плотники,  исчезли
рабочие сцены, и Диккенс загрустил. Впрочем, в апреле он немного  развлекся,
поехав с женою и свояченицей  в  Грейвсенд,  чтобы  руководить  перестройкой
Гэдсхилл Плейс - было в этом  занятии  что-то  общее  с  милыми  его  сердцу
обязанностями театрального режиссера. В мае несколько друзей явились к  нему
на новоселье, а в июне на пять недель приехал Ганс Андерсен. О том, с  каким
восторгом готовился Диккенс к приезду знаменитого датчанина, можно судить по
нескольким строчкам одного его письма: "Поверьте, для  того  чтобы  описать,
как я люблю и почитаю Вас, не хватило бы всей бумаги, которой можно  устлать
дорогу от моего дома до Копенгагена". О том, с каким облегчением он проводил
своего прославленного гостя домой,  мы  тоже  можем  судить  -  по  надписи,
составленной в память об этом событии: "В этой комнате Ганс Андерсен  прожил
однажды пять недель, которые всей семье показались вечностью".
     В начале июня Диккенс с грустью узнал о смерти  своего  старого  друга,
Дугласа Джеролда. Постойте! Но ведь  у  Джеролда  осталась  семья,  которая,
по-видимому, терпит нужду! (Семья Джералда и не подозревала  об  этом.)  Как
должны поступить друзья Джеролда? Они должны, как один  человек,  прийти  на
помощь семье покойного. А что это значит? Это значит, конечно, что нужно, не
теряя ни минуты, возобновить представления "Замерзшей пучины" и выступить  в
Манчестере и Лондоне с чтением "Рождественской песни". Сборы пойдут на нужды
семьи. Можно ли упустить такой удобный случай? Но тут сын  Джеролда  проявил
удивительную  бестактность,  выступив  против  непрошеного,  хоть  и  весьма
благородного вмешательства в его дела, и недвусмысленно заявил  о  том,  что
его мать не нуждается в благотворительности. Но не тут-то было! Диккенса мог
бы остановить разве что специальный  правительственный  указ,  подкрепленный
таким веским аргументом, как тяжелая артиллерия. Если  он  решил  -  значит,
быть по сему, и не успела еще семья Джеролда как следует уяснить  себе  весь
ужас своего  финансового  положения,  как  уж  были  объявлены  спектакли  и
начались репетиции. К тому времени как  Джеролды  поняли,  что  им  все-таки
предстоит  стать  невольными  "жертвами"  благотворительности,   благодетели
успели уже попросить и королеву поднять  голос  в  защиту  обездоленных.  Со
стороны "обездоленных" было бы просто некрасиво пытаться умерить  пыл  столь
самоотверженных филантропов. Ее величество королева отнеслась к  этой  затее
сочувственно, но не разрешила проводить кампанию от ее имени, боясь, что  ее
тут же засыплют бесчисленным множеством подобных прошений. Однако  ей  очень
хотелось посмотреть спектакль с участием Диккенса, и она предложила устроить
закрытый спектакль  в  одном  из  залов  Букингемского  дворца.  Диккенс  не
согласился, чтобы его дочери появились перед королевой в качестве актрис  во
дворце, где они должны быть представлены ей официально. Закрытый спектакль -
пожалуйста, но только  где-нибудь  еще,  например  в  Картинной  галерее  на
Риджент-стрит. Королева не возражала. Спектакль для королевы Виктории  и  ее
приближенных  состоялся  19  июля.  После  традиционного  водевиля  королева
попросила  передать  Диккенсу,   что   хочет   лично   выразить   ему   свою
благодарность. Диккенс ответил, что приносит ее величеству  свои  извинения:
он еще не успел переодеться после водевиля.  Она  послала  за  ним  опять  -
ничего страшного, если он придет в таком костюме.  Диккенс  и  на  этот  раз
вежливо отказался: он не желает предстать перед королевой в чужом обличье.
     Под предлогом сбора средств  в  фонд  Джеролда  он  трижды  выступил  с
чтением "Рождественской песни": в Лондоне и Манчестере; и  в  июне-июле  дал
пять представлений "Замерзшей пучины" - три в Лондоне и два в  манчестерском
Фри Трейд Холле. Зная, что в большом  помещении  его  свояченицу  и  дочерей
никто не услышит, он пригласил на их роли  профессиональных  актрис:  миссис
Тернан с дочерьми Эллен и Марией. Последняя так  расчувствовалась  во  время
сцены, где герой пьесы умирает, что у Диккенса от ее слез промокли костюм  и
борода. "Она рыдала, как будто у нее разрывается сердце, -  писал  он,  -  и
была просто вне себя от горя... К тому моменту, как дали занавес, мы плакали
уже все вместе..." Уилки Коллинз пишет,  что  Диккенс  "играл  главную  роль
правдиво, сильно, с глубоким чувством. Те, кому посчастливилось быть на  его
спектаклях, запомнят это событие на всю жизнь... В Манчестере играли дважды,
на втором представлении было три тысячи зрителей... Диккенс превзошел самого
себя. Его великолепную игру можно точно определить одной избитой фразой:  он
в буквальном смысле слова наэлектризовал  зрителей".  С  материальной  точки
зрения труды Диккенса увенчались успехом: вдове и незамужней дочери  Дугласа
Джеролда были вручены две  тысячи  фунтов.  (Понравилось  им  это  или  нет,
неизвестно;  очень  может  быть,  что  и  понравилось.)  Для   него   самого
манчестерские спектакли завершились,  пожалуй,  гораздо  менее  успешно,  но
разве могли знать об этом шесть тысяч зрителей, отдавших свои деньги в  фонд
Джеролда только ради того, чтобы увидеть, как играет Диккенс? Он влюбился, -
нет, не в Марию... В Эллен Тернан. Этому событию суждено  было  повлиять  на
весь ход его жизни. Через неделю после того, как спектакли  были  закончены,
он писал Уилки Коллинзу: "Нужно придумать кое-что для "Домашнего  чтения"  и
бежать - бежать от самого себя. Ибо, когда я срываюсь с места  и  смотрю  на
свое помятое лицо (как сейчас), тоска моя невообразима, немыслима,  отчаяние
мое беспредельно".
     Для  "Домашнего  чтения"  они   с   Коллинзом   подготовили   "Праздное
путешествие двух праздных подмастерьев"  -  иными  словами,  описание  своей
поездки по Лейк Дистрикт, предпринятой в сентябре 1857 года. Остановившись в
гостинице "Корабль" в Аллонби, друзья решили подняться на гору Керрик Фелл в
сопровождении хозяина одной из местных гостиниц. По дороге  хлынул  страшный
ливень, и путники забрели в густой и темный туман, потом у Диккенса сломался
компас, и они заблудились. Коллинз то и дело отставал  и  сбивался  с  пути.
Хозяин гостиницы время от времени  впадал  в  отчаяние,  а  Диккенс  пытался
рассеять его мрачное настроение шутками. Наконец Коллинз свалился в какой-то
ручей и растянул себе связки на ноге. Диккенс приволок его к подножию горы и
кое-как уложил на камнях. Хозяин гостиницы отправился за дрожками. Несколько
дней Диккенсу приходилось втаскивать Коллинза в карету и  вынимать  из  нее,
тащить на лестницы, спускать вниз и повсюду сопровождать  его.  Из-за  этого
несчастного случая друзья не смогли поехать в Мэрипорт, и Диккенс ходил туда
пешком за почтой (двадцать пять миль). С  хозяйкой  их  маленькой  гостиницы
Диккенс познакомился еще в Грета  Бридж,  когда  ездил  в  Йоркшир  собирать
материал для "Николаса Никльби". Она невероятно растолстела с тех пор, и  ее
муж сокрушался, вспоминая о том, как в былые времена обнимал ее за талию. "А
теперь, бесчувственный вы злодей!  -  вскричал  Диккенс.  -  Смотрите  же  и
учитесь!" - И он заключил в свои объятия значительную часть дородной хозяйки
и хвастался потом, что этот  галантный  поступок  -  вершина  его  блестящей
карьеры.
     В Ланкастере приятели остановились в "Кингс Армс",  импозантном  старом
здании с настоящими старинными покоями и необыкновенно интересной лестницей.
"Мне отвели парадную спальню с двумя огромными кроватями красного дерева под
балдахинами". В первый же  день  на  обед  подали  двух  небольших  форелей,
бифштекс, пару куропаток, семь сладких блюд,  пять  сортов  фруктов  (в  том
числе вазу с грушами) и огромный торт: хозяин заявил,  что  такова  традиция
его заведения. "Коллинз побелел, высчитав, что обед обойдется каждому из нас
в полгинеи". "Я знаю, что ты привыкла к почестям, которыми люди с  восторгом
осыпают Неподражаемого, -  писал  Диккенс  из  Ланкастера  Джорджине.  -  Но
масштабы этих почестей здесь, в этой северной земле, поразили бы даже  тебя.
Начальники станций поддерживают Неподражаемого под локоток, когда он выходит
из вагона; в вестибюлях отелей его дожидаются делегации;  хозяева  гостиниц,
завидев его, падают ниц и  отводят  ему  королевские  покои;  провожать  его
приходит весь город, а коллинзовские растянутые связки попадают в газеты!!!"
     Заехали в Донкастер, чтобы побывать на скачках. От  скачек  у  Диккенса
осталось неприятное впечатление:  букмекеры  *,  "жучки",  игроки  и  прочий
сброд... Жестокость, алчность, расчет, бесчувственность и низость - и ничего
больше. Он не участвовал в игре, но на  скачках  Сент-Леджер  *  купил  себе
билет и шутки ради написал на нем клички лошадей, которые  должны  были,  по
его мнению, прийти первыми в трех главных заездах. Ни об  одной  из  них  он
никогда ничего не слыхал, но во всех трех заездах первыми пришли именно  эти
лошади. Жаль, что он не мог с такой же легкостью угадывать "призеров"  среди
людей.


        ^TБЛИСТАТЕЛЬНЫЙ^U

     Доктор Джонсон называл Дэвида Гаррика самым жизнерадостным человеком на
свете. Это же можно было бы сказать и о  Диккенсе,  который  был  источником
радости для других. Он был как будто рожден для задушевных бесед и  веселья,
любил бывать  среди  друзей  и  не  на  шутку  огорчался,  если  между  ними
почему-либо возникало отчуждение. "Мне больше всего на  свете  нужно,  чтобы
было с кем  посидеть  и  поговорить  после  обеда",  -  признавался  он.  Он
необыкновенно сильно привязывался к близким  и  страстно  хотел,  чтобы  ему
платили тем же. "Дружба  дороже  критики,  -  заметил  он  однажды,  -  и  я
предпочитаю держать язык  за  зубами".  Он  любил  друзей  так  нежно,  что,
расставаясь с ними даже ненадолго, терпеть не мог прощаться и шел  на  любые
уловки, лишь бы не сказать "прощайте". "Всякое расставание, -  писал  он,  -
предвестник последней роковой разлуки".
     До 1858 года (когда Диккенса, по мнению многих, как будто подменили) он
никогда по собственной  инициативе  не  порывал  отношений  с  друзьями  или
знакомыми, хотя двое из них вели себя так, что ему порой было трудно найти с
ними общий язык. Одним из них был Дуглас Джеролд,  не  согласившийся  с  его
выступлениями против  публичных  казней  *.  Несколько  месяцев  Джеролд  не
разговаривал с ним. Потом в один прекрасный день они  встретились  в  клубе,
где оба угощали обедом  своих  друзей.  Сидели  они  спиною  друг  к  другу.
Внезапно Джеролд круто повернулся на стуле и  сказал:  "Помиримся,  Диккенс,
ради бога! Жизнь и так коротка". Они пожали  друг  другу  руки.  Вторым  был
Джордж Крукшенк, тоже любивший затевать бури в стакане воды. В молодости они
с Диккенсом были неразлучны, и Диккенс не раз до слез потешал своих  гостей,
рассказывая об одной церемонии, на которой ему довелось  побывать  вместе  с
Крукшенком. Умер Уильям Хоуп, издатель и литератор, и Диккенсу с  Крукшенком
предстояло проводить его в последний путь. Ехать нужно было пять миль.
     "Ну и денек тогда выдался! Нужно отдать справедливость матушке природе:
такие дни часто  бывают  только  в  наших  местах.  Грязь,  туман,  сырость,
темнотища, холод пробирает до костей - одним словом, со  всех  точек  зрения
непередаваемая мерзость.  А  у  Крукшенка,  надо  вам  сказать,  огромнейшие
бакенбарды, которые в такую погоду понуро свисают вниз, расползаются по всей
шее и торчат, как полуразоренное  птичье  гнездо.  Вид  у  него  и  в  самые
счастливые минуты довольно странный, но уж когда он основательно помокнет на
дожде, получается что-то неописуемое - устоять невозможно. Он одновременно и
весел (как всегда в моем обществе), и скорбит  (все-таки,  знаете,  едем  на
похороны), и при этом все время отпускает самые  странные  замечания,  какие
только можно себе представить. И не то чтобы из желания сострить, а скорее в
философском плане. Умора невозможная, я всю дорогу просто плакал  от  смеха.
Гробовщик нарядил его в черное пальто и нацепил на его шляпу длинную  черную
креповую ленту. ("Изумительный тип этот гробовщик. Надо бы  сделать  с  него
набросок", - прошептал мне Крукшенк со слезами на глазах: ведь они с  Хоупом
были знакомы столько лет!) Тут я по-настоящему  испугался,  как  бы  мне  не
пришлось немедленно убраться восвояси.  Но  ничего,  обошлось.  Вошли  мы  в
тесную гостиную. Здесь собрались все провожающие, и, видит бог, нам уж  было
не до смеха. В одном  углу  горько  плачут  вдова  и  сиротки,  а  в  другом
равнодушно беседуют участники похоронной  процессии,  которые  явились  сюда
только ради приличия и которым до покойного столько же  дела,  как,  скажем,
катафалку.   Ужасающий   контраст,   смотреть   больно.    Был    здесь    и
священник-диссидент * (преподобный Томас  Бинни)  в  полном  облачении  и  с
библией под мышкой. Едва мы расселись  по  местам,  как  преподобный  Бинни,
громко и выразительно говорит, обращаясь к Крукшенку:
     -  Мистер  Крукшенк,  видели  вы  сегодня  статью,  посвященную  нашему
усопшему другу и напечатанную во всех утренних газетах?
     - Да, сэр, видел, - отвечает Крукшенк, во  все  глаза  глядя  на  меня.
(Дело в том, что по дороге он не без гордости сообщил мне,  что  эта  статья
принадлежит его перу.)
     - Ах, так! - говорит священник. - Тогда вы согласитесь со мною,  мистер
Крукшенк,  что  она  оскорбительна  не  только  для  меня,  скромного  слуги
всевышнего, но и для всевышнего, которому я служу.
     - Отчего же, сэр? - спрашивает Крукшенк.
     - В этой статье, мистер Крукшенк, говорится,  что,  когда  издательские
дела мистера Хоупа пошли плохо, я будто бы уговаривал его  попытать  счастья
на церковной кафедре, что является ложью, клеветой и отчасти  богохульством,
недостойным христианина и заслуживающим всяческого презрения. Помолимся же.
     Выпалив все это единым духом, он - честное слово - опускается на колени
(а за ним и мы) и бессвязно бормочет какие-то жалкие обрывки  молитв  -  как
видно, первые, которые пришли ему в голову. Мне  стало  по-настоящему  жалко
родных покойного, но тут  Крукшенк  (стоя  на  коленях  и  горько  оплакивая
старого друга) шепчет мне:
     - Если бы не похороны и не будь он священником, он бы у меня получил!
     Тогда я понял, что либо расхохочусь на весь дом, либо мне конец".
     В тридцатых и сороковых годах Крукшенк был  настоящим  пьянчужкой,  но,
постоянно вращаясь среди собратьев по искусству, стал более воздержан,  а  к
пятидесятым годам превратился в ярого, более того,  фанатического  поборника
трезвенности, столь милой сердцу каждого обжоры. Он  писал,  он  выступал  с
речами, и Диккенс, в котором подобная разновидность тихого помешательства не
вызывала ни малейшего сочувствия, согласился поместить в  "Домашнем  чтении"
несколько статей, осуждавших манию трезвенности. Решив, что Диккенс  к  нему
охладел, бедняга Джордж обиделся и написал ему горькое письмо. В апреле 1851
года Диккенс ответил: "Уверяю Вас, что ни на мгновенье не испытывал к Вам ни
малейшего отчуждения и по-прежнему питаю к Вам все те  же  теплые  дружеские
чувства... Очень скоро я приеду к Вам, и тогда, надеюсь, одного  рукопожатия
будет достаточно, чтобы окончательно рассеять Ваши сомнения  (если  они  еще
существуют)". Но не так-то легко  было  выбить  дурь  из  головы  Крукшенка.
Однажды, обедая у Диккенса, он выхватил из рук какой-то гостьи бокал с вином
и чуть было не швырнул его на пол.  Диккенс  рассвирепел.  "Как  вы  посмели
дотронуться до бокала миссис Уорд? Что за непростительная вольность! Что это
значит? Неужели  в  присутствии  человека,  который  сорок  лет  беспробудно
пьянствовал, нельзя выпить безобидную рюмку хереса!" Крукшенк  оторопел,  не
нашелся, что ответить, и, едва только  представилась  возможность,  ушел.  В
дальнейшем  вода,  должно  быть,  основательно  ударила  ему  в  голову:  он
утверждал, что героев "Оливера Твиста" и некоторых других книг создал не кто
иной, как он сам... Впрочем, от фанатика-трезвенника, как и вообще от любого
фанатика, можно ждать чего  угодно.  С  чужими  Диккенс  вел  себя  довольно
сдержанно,  но  среди  друзей  был,  что  называется,  душой  общества.  Его
неистощимое веселье было так заразительно, что,  приглашая  к  себе  гостей,
когда он был занят, друзья просили его зайти хотя бы ненадолго, только чтобы
приготовить пунш или нарезать жареного гуся. Приготовление  пунша  было  для
него настоящим ритуалом, сопровождавшимся серьезными и шуточными замечаниями
о составе смеси и действии, которое она произведет на того или иного  гостя.
Диккенс  посвящал  этому  напитку  спичи,  составленные  по  всем   правилам
ораторского искусства, и, объявив, что пунш готов, разливал его по бокалам с
видом фокусника, извлекающего диковинные предметы из своей шляпы.
     Он был повсюду  желанным  гостем,  но  сам  предпочитал  роль  хозяина.
Принимая гостей, он бывал в особенном ударе. Он любил всем распорядиться сам
и устроить все по собственному вкусу. В чужом  доме  этого,  разумеется,  не
сделаешь, и по-настоящему хорошо ему  было  только  у  себя.  Первоклассному
суфлеру, актеру и постановщику нетрудно провести званый обед или  вечер  как
по нотам - так, чтобы  все  остались  довольны.  Никто  не  чувствовал  себя
неловко, никто не скучал. Все вели себя как  дома  и  веселились  до  упаду.
Правда, Джейн Карлейль казалось, что диккенсовские приемы  обставлены  не  в
меру пышно: "Обед был сервирован по новой моде: кушанья на стол не подавали,
а обносили ими  гостей,  на  столе  -  лишь  масса  искусственных  цветов  и
исполинский десерт! Пирамиды апельсинов, пирамиды винных ягод и изюма -  уф!
У Эшбергонов обед был сервирован так же,  но  на  столе  были  всего  четыре
первоцвета в фарфоровых вазочках, четыре серебряные раковины с конфетами и в
центре стола серебряный филигранный храм. Здесь же каждая свеча  поднималась
из искусственной розы! О господи!" Что поделаешь: актер! Если уж прием - так
с барабанным боем! Диккенс не мог не носить ярких жилетов, не  причесываться
на глазах у всех, не мог не прибавить к своей подписи  лихую  завитушку,  не
петь шуточных песенок и не танцевать с таким безудержным весельем, что  даже
самые чванные гости, забыв свою спесь, скакали и  дурачились  как  дети.  Он
любил танцевать и, танцуя, забывал о работе, заботах, душевных волнениях. Он
мог проделать па прямо на улице, вскочить с постели глубокой ночью и  начать
откалывать фигуры нового танца. Молодые люди не могли  угнаться  за  ним:  в
конце бала, когда люди его возраста едва волочили ноги от усталости, он  был
по-прежнему свеж и бодр. Но веселиться с зелеными юнцами? Нет,  этой  ошибки
он  не  допускал.   Когда   его   старший   сын   Чарльз   праздновал   свое
совершеннолетие,  и,  надо  сказать,  очень  буйно,  Диккенс,  уходя  спать,
заглянул к нему на минутку,  но,  по-видимому,  лишь  затем,  чтобы  сказать
молодым гостям, что они могут шуметь и кричать сколько пожелают.
     Вот он сидит на почетном месте в конце стола: хозяин! Ничто не укроется
от его быстрого взгляда, ни одному гостю он не позволит остаться  в  стороне
от общего разговора. Он сам говорил не слишком много,  не  сыпал  остротами;
зато обладал даром не менее редким: умел слушать, умел заставить даже  самых
молчаливых принять участие в беседе. За его  столом  никому  не  разрешалось
пускаться в долгие и скучные рассуждения.  И  если  кто-нибудь  -  например,
Форстер - обнаруживал склонность  к  этому,  Диккенс  мог,  вовремя  вставив
какое-нибудь замечание, перевести разговор на другую тему и дать возможность
другим тоже поговорить.  Он  был  очень  находчив  и  редко  упускал  случай
ввернуть м