ется,
знал,  что  это  второй,  третий  и  четвертый  раз, ибо у него превосходная
память.  Я  уверен, что он не пропустит ни одного случая рассказать о визите
короля,  без того чтобы не выжать из этого случая все возможное. У него есть
привлекательные  качества,  и  он  мне  нравится, но вряд ли я смогу еще раз
выдержать визит короля Эдуарда.
     В  разговоре  о  своем  недавнем посещении президента - по его вызову -
мистер   Карнеги  необыкновенно  деликатно  критиковал  некоторые  последние
безумства  мистера  Рузвельта;  одно из них - это отказ президента от своего
прошлогоднего  требования:  строить  по  одному  линейному  кораблю в год, и
замена  этого  требования  политикой,  которой  он  придерживается с прошлой
недели:   он  требует  немедленно  построить  четыре  линкора  стоимостью  в
шестьдесят   девять   миллионов   долларов.  Карнеги  намекнул  ему,  весьма
сдержанно  и  дипломатично,  что  этот  внезапный  приступ воинственности не
совсем  гармонирует  с  тем  положением  в  мире,  коего мистер Рузвельт так
старательно   добивался,   -  с  положением  голубя  мира,  который  получил
Нобелевскую  премию{410}  размером  в  сорок  тысяч долларов за то, что он -
самый  главный  голубь  мира  на  земном  шаре.  Мистер Карнеги, кроме того,
посоветовал   -   в   осторожных   дипломатических   выражениях  -  отложить
строительство  кораблей  и  использовать  эти шестьдесят девять миллионов на
улучшение водных путей страны.
     Я  сказал,  что  предложение  отказаться от линкоров - добрый совет, но
что  президент  ему  не  последует,  ибо такой отказ будет противоречить его
политической  программе,  которая  состоит в том, чтобы совершать необычайно
эффектные деяния и заставлять всех говорить о себе.
     Мистер  Карнеги  осторожно играл этим намеком на безумие, он ничем себя
не  выдал,  но  я  этого от него и не ожидал. Он не имел оснований посвящать
меня  в  опасные  политические тайны; да ему и незачем было говорить мне то,
что  я  уже  знал,  а  именно:  в  Америке нет ни одного разумного человека,
который  втайне  не  был  бы  уверен,  что  президент основательно и по всем
признакам безумен и что его следовало бы посадить в сумасшедший дом.
     Я  сказал, не требуя ответа и не ожидая его: "Мистер Рузвельт - это Том
Сойер  политического  мира  двадцатого века; он всегда пускает пыль в глаза;
всегда  ищет возможности пустить пыль в глаза; в его воспаленном воображении
Великая  республика  -  это  цирк Барнума{411}, сам он - клоун, а весь мир -
зрители;  если б он хоть наполовину был уверен, что ему удастся пустить пыль
в  глаза,  он  готов  был  бы отправиться в Галифакс, а если бы окончательно
уверился в этом, то отправился бы прямо в преисподнюю.
     Мистер  Карнеги  одобрительно хмыкнул, но ничего не ответил; впрочем, я
и не ожидал, что он что-нибудь скажет.
     Как  я  уже  говорил,  мистер  Карнеги  коснулся двух вопросов, которые
возникли  во  время  его визита в Вашингтон; об одном из них я уже упоминал,
это  -  четыре  корабля,  а  второй  - "В господа веруем". В далекие времена
Гражданской   войны   была   предпринята   попытка   вставить  имя  божие  в
конституцию;  эта  попытка провалилась, однако удалось прийти к компромиссу,
который   частично  удовлетворил  почитателей  божества:  бога  не  ввели  в
конституцию,  но  зато  предоставили ему почетное место на монетах страны. С
тех  пор  на  одной  стороне  монеты  у  нас  красовался  индеец, или богиня
свободы,  или  что-то  в  этом  роде,  а  на другой стороне мы выгравировали
надпись:  "В  господа веруем". Ну вот, после того как эта надпись, никому не
причиняя   вреда,   беспрепятственно  оставалась  там  лет  сорок,  на  днях
президенту,  как  выражаются  в  народе,  вдруг  ни  с того ни с сего что-то
"ударило  в  голову",  и  он  приказал  удалить  эти слова из нашей монетной
системы.
     Мистер  Карнеги  признал, что это несущественно, что монета без надписи
имеет  точно  такую  же стоимость, как и с надписью, и сказал, что осудил не
действия  президента,  а  лишь  его  доводы.  Президент приказал изъять этот
девиз  потому,  что монета вводит имя божие в неподобающие места и что это -
профанация  святого  имени  божия.  Карнеги  возразил,  что  имя божие и так
всегда  попадает  в  неподобающие  места  и что, по его мнению, аргументация
президента весьма слаба и неубедительна.
     Я согласился с его мнением и сказал:
     - Но  ведь  это  так характерно для президента. Вы, наверное, заметили,
что  он  всегда  имеет  обыкновение  весьма неубедительным образом объяснять
свои  действия, и хотя у него под самым носом торчат превосходные доводы, он
их  не замечает. Для удаления этого девиза имелась отличная причина, причина
действительно  безупречная,  ибо  этот  девиз  был  лживым.  Если  наш народ
когда-либо  и верил в бога, это время давно прошло; уже почти полстолетия он
верит  только  в  республиканскую  партию  и  в  доллар  - преимущественно в
доллар.  Я признаю, что делаю утверждение, не приводя никаких доказательств,
-  я очень сожалею, но такова моя привычка; я также сожалею, что в этом я не
одинок, ибо, по-видимому, этой болезни подвержены все.
     Приведу  пример:  удаление  девиза вызвало шумные протесты духовенства;
по   всей   стране   собирались   маленькие   группы  и  небольшие  общества
священнослужителей,  и  одна  из этих маленьких групп, состоящая из двадцати
двух  священников,  выдвинула весьма удивительное заявление, которое не было
подкреплено  никакими опубликованными статистическими данными, и единогласно
приняла  его  в  форме  резолюции.  Это  утверждение  гласит,  что Америка -
христианская  страна. Ну и что ж, Карнеги, ад ведь тоже христианская страна.
Эти  священники знают, что, поскольку то обстоятельство, что "Пряма дорога в
тесны  врата,  и  лишь  немногие  -  немногие  -  войдут  туда", имело своим
естественным   следствием   превращение  ада  в  единственную  действительно
значительную  христианскую  общину  во  вселенной;  мы  этим  не хвастаем, а
значит,  не  пристало  нам  хвастать и гордиться и тем, что Америка - страна
христианская,  когда  всем нам известно, что пять шестых ее населения никоим
образом не смогли бы пройти в тесные врата.


                                                              3 июля 1908 г.

                            [ПОМИНКИ ПО ОЛДРИЧУ]

     В  понедельник  на  прошлой  неделе  Альберт Бигло Пейн самолично отвез
меня  в  Бостон,  а оттуда, во вторник, в Портсмут, Нью-Хемпшир, чтобы я мог
присутствовать  на  торжественном  открытии мемориального музея Томаса Бейли
Олдрича.
     Чтобы  мне  было  с  чего  начать  свои рассуждения, приведу главнейшие
факты.  Покойный  Олдрич  родился  в  доме  своего деда, в крошечном городке
Портсмуте,  штат  Нью-Хемпшир,  семьдесят  два  или  семьдесят три года тому
назад.  Его  вдова  недавно приобрела этот дом и набила его всякой всячиной,
принадлежавшей  когда-то  младенцу  Томасу  Олдричу,  затем школьнику Томасу
Олдричу,  наконец, престарелому поэту Томасу Олдричу, и превратила купленный
дом  в  мемориальный  музей  в  честь  Томаса Олдрича и для увековечения его
славы.   Она   учредила   корпорацию   мемориального   олдричевского  музея,
охраняемую  законами  штата  Нью-Хемпшир,  передала  свой  музей  в  ведение
корпорации,  представляющей  город Портсмут, - ибо он будет в дальнейшем его
владельцем,  - и загнала мэра Портсмута и других влиятельных лиц в правление
музея   в   качестве   директоров,  а  также  живой  рекламы.  Непостижимая,
пожираемая   тщеславием   гнусная  баба!  Не  думаю,  чтобы  она  могла  мне
понравиться  при  каких  бы  то  ни было обстоятельствах, разве что на плоту
после кораблекрушения, да и то если будет абсолютно нечего есть.
     Имеется  ли  резон  для  создания музея Олдрича, который поклонники его
таланта  могли  бы  благоговейно  посещать  и  осматривать? Если имеется, то
небольшой.  Олдрич  никогда  не  пользовался громкой известностью, его книги
никогда  широко  не  читались. В прозе Олдрич пространен и неуклюж, не может
считаться  стилистом;  как  прозаик  он мало известен. Слава его, как поэта,
тоже  не  столь  велика,  но  это  настоящая слава, которой можно гордиться.
Обязан   он   ею   не   своей   поэзии  в  целом,  но  пяти-шести  отдельным
стихотворениям,  которые  по  изяществу,  прелести,  совершенству  не  имеют
равных   себе  в  нашей  литературе.  Ценить  по  достоинству  эти  шедевры,
восторгаться, любить их может, я думаю, один человек из десяти тысяч.
     Будь  музей расположен в мало-мальски доступном месте, горстка истинных
знатоков  стала  бы его посещать. Если бы, скажем, музей находился в Бостоне
или  в Нью-Йорке, то примерно один человек в месяц туда непременно зашел бы.
Но  музей  находится в Портсмуте, в штате Нью-Хемпшир, час три четверти езды
из  Бостона  по  Бостонско-Мэйнской  железной  дороге,  которая  возит своих
пассажиров  в  вагонах,  вышедших  на  линию при ее основании, пятьдесят лет
назад;  все еще поит водой из чайника и жестяной кружки, передаваемых из рук
в  руки;  топит паровоз мягким углем, а потом изрыгает золу и шлак в окошки,
пазы  и трещины своих достопочтенных вагонов. Думаю, даже мемориальный музей
Вашингтона  не  мог  бы  рассчитывать  на  стойкую популярность, если бы его
поместили  в  этом  захудалом  маленьком городке, а паломникам предложили бы
пользоваться услугами Бостонско-Мэйнской железной дороги.
     Когда  требовалось  высмеять  какую-нибудь вздорную прихоть, нелепость,
каприз,  - блистательный Олдрич, безжалостный Олдрич, саркастический Олдрич,
иронический  Олдрич  был на коне. Надо считать величайшей потерей, что он не
смог  посетить  мемориальную церемонию в здании Портсмутской оперы, чтобы ее
осмеять.  Никто  не  сумел  бы проделать это с такой бичующей силой, как он,
загубить  ее своим ядом. Впрочем, я упускаю одну деталь: он сделал бы это, и
с  величайшей  охотой,  если  бы  дурацкая  мемориальная  церемония касалась
другого  лица,  не  его,  но  ему  не пришло бы в голову осмеять церемонию в
честь  Томаса  Олдрича,  потому  что  он ценил себя и свои таланты почти как
покойный   Стедмен;  а  тот  был  уверен,  что  солнце  встает  по  утрам  с
единственной  целью  насладиться  его  стихами, садится так медленно, потому
что  не  может  расстаться с его стихами, медлит, теряет драгоценное время и
не  в  силах  соблюдать  положенный  график,  пока  Стедмен  живет на земле.
Стедмен  был  прекрасный  человек.  Олдрич  был прекрасный человек. В чем же
дело?  Они  были  тщеславны.  Если сложить тщеславие того и другого, в сумме
будет  мое  тщеславие,  а дальше идти уже некуда, если оставаться в пределах
реальности.
     В  интересах  читателя  я  должен  признать,  что не полностью уверен в
своем  беспристрастии.  Не  представляю,  чтобы какие-нибудь действия миссис
Олдрич  могли  снискать  у  меня  хотя бы малейшее одобрение. Я почувствовал
антипатию  к  ней,  как  только  ее  увидел, - тому тридцать девять лет, - и
сохранил  свои чувства полностью. Она из тех, кто расточает вам комплименты,
но  от  ее  комплиментов  тошнит.  Вы  не  верите ей, ни одному ее слову; за
каждым  словом  вы  чуете  ложь, притворство, своекорыстный расчет. Мы очень
любили  Олдрича, но редко встречались, потому что, общаясь с ним, нужно было
общаться и с ней.
     Если    мне   когда-либо   что-либо   требовалось,   чтобы   усугубить,
петрифицировать,  кристаллизовать  или  еще  каким-либо способом увековечить
мое  отвращение  к  ней,  то должен сказать, что нехватка была пополнена три
года  тому назад, когда я провел шесть дней в Бостоне и не сумел отвертеться
от  визита к Олдричам в их "Понкапог" - дом с усадьбой в нескольких милях от
Бостона,  выклянченный  у  несчастного старика Пирса накануне его кончины. К
тому  времени,  как  он собрался умирать, одиннадцать лет назад, мадам свила
недурное  олдричевское  гнездышко  в  его  завещании.  Он отдал им роскошный
особняк  на  Маунт-Вернон стрит Э 59 в Бостоне и построил им уютную виллу на
взморье;  пристрастие  миссис  Олдрич к безделушкам и прочему хламу наносило
постоянный  урон  его  кошельку;  он  давно уже не удивлялся, когда, накупив
всего,  что ей вздумается, она направляла счета по его адресу; смирился он и
со  страстью Олдричей к путешествиям и возил их на собственный счет по всему
белу  свету  самым  роскошным  и  дорогостоящим  образом. Однажды, в Европе,
когда  я  был  несостоятельным  должником и с трудом управлялся с расходами,
миссис  Олдрич развлекала нас с миссис Клеменс, демонстрируя свои необъятные
светские  аппетиты;  Олдрич и несчастный старик Пирс были оба при том и, как
видно,  ее  одобряли.  Она  собралась  совершить  путешествие  по  Японии  в
обществе  мистера  Олдрича  и мистера Пирса, и вот ей пришлось отсрочить эту
поездку,  потому что у пароходной компании не нашлось ничего лучшего, нежели
обычные  каюты  первого  класса.  Она  не находила слов, чтобы выразить свое
презрение  к  каютам  первого класса, и рассказала, как она дала понять этим
людям  из  пароходной  компании,  что, если они не проявят должных стараний,
пусть  пеняют  тогда  на  себя.  Сейчас  она  ждет,  что  они предоставят ей
апартаменты  за  семьсот  пятьдесят  долларов  с  выходом на верхнюю палубу.
Спальня  в  этих апартаментах рассчитана на двоих, и она не сказала нам, что
она  думает делать с мистером Пирсом, - быть может, решила везти его третьим
классом!  Вслед  за  тем  она  вытащила  с десяток роскошных платьев, каждое
стоило,  наверное,  несколько  сот  долларов, и поведала нам, как она задала
жару  Ворту,  знаменитому парижскому модному кутюрьеру. Она сказала ему, что
он  со  своей  возней  и примерками отнимает у нее драгоценное время, и дело
тут  не  в  цене  - ей безразлична цена, - но она не потерпит, чтобы время у
нее  уходило зря на примерки; напрямик сказала ему, что терпение ее лопнуло,
и пусть он не рассчитывает, что она еще раз к нему обратится.
     Огни  преисподней!  Она  - попрошайка всю жизнь - распускала перед нами
этот павлиний хвост.

     Умер  Джоэл Чандлер Гаррис. Смолк голос дядюшки Римуса, любимца детей и
взрослых. Какая потеря!..

     Сейчас  я  попытаюсь  вернуться  назад,  к инциденту, который помог мне
дополнить,  округлить,  привести,  так  сказать,  к совершенству отвращение,
которое  я  питал  к  миссис Олдрич. Это был незначительный случай, три года
тому  назад  в  "Понкапоге",  -  я  начал о нем говорить. Я прибыл в Бостон,
чтобы  погостить  неделю  у одного из друзей. Мне ничуть не хотелось ехать с
визитом  к  Олдричам; но, чтобы отказаться, требовался предлог, истинный или
вымышленный;  у  меня его не было, и я поехал. Я заранее знал, что меня ждет
беседа  о  "высшем обществе" или, точнее, об обществе богатых людей (то же и
в  Англии:  если  вы  приглашены к титулованному лицу, беседа будет касаться
почти  исключительно  других  титулованных лиц и того, что они делали, когда
ваш  собеседник слышал о них или виделся с ними последний раз). Знал я и то,
что  будут  выставлены  напоказ  различные светские козыри, перепавшие им от
благодеяний  мистера Пирса; и то, что нечаянно я уловлю несколько счастливых
мгновений,  когда  Томас Олдрич будет самим собой, как в старые дни, милым и
обаятельным;  и  то,  что  мадам будет всегда, неизменно, как в старые дни и
как  всю свою жизнь, самонадеянной, самодовольной, своекорыстной и льстивой,
занимательной и возмутительной подделкой под себя самое.
     Как  я  ожидал, так все, разумеется, и получилось. У них был автомобиль
-  в  ту  пору  новинка;  заводили  автомобиль  только  те, кто мог себе это
позволить,  или  же  те, кто никак не мог себе это позволить. Автомобиль был
дешевый,  но  эффектный  и ярко покрашенный. У них была также моторная яхта,
которую  они не могли в тот момент показать, - впрочем, это неважно, так как
они  уже  показали  ее  мне  летом  в  Бар-Харборе;  маленькая дешевая яхта,
рассчитанная  на  трех пассажиров, однако весьма претенциозная и кричавшая о
своих  притязаниях,  как  если  бы  она  обладала человеческим голосом; они,
понятное  дело,  не  могли  обойтись без яхты, - яхта служила свидетельством
финансового  благополучия.  Сын Олдричей играл в поло, играл не блестяще, но
меня  повели  посмотреть,  как  он с полдюжиной других молодцов играет в эту
аристократическую  игру;  обитатели  "Понкапога"  должны  играть в поло, это
символ,  еще  одна  мерка финансового могущества. На игроках были спортивные
костюмы  самого  новейшего  образца,  но,  поскольку  каждая из сторон имела
всего  двух  лошадок, таймы были короткими, а игра примитивной и до смешного
любительской  - любительской и опасной для самих игроков; в безопасности был
только  мяч,  так  как никому не удавалось задеть его клюшкой. Бедный Олдрич
без  устали  снабжал  меня  малоубедительными  комментариями, чтобы сгладить
ничтожное впечатление от этой игры.
     Я  все  еще не добрался до происшествия, о котором столько времени хочу
рассказать,  но  теперь цель близка. Меня долго водили по дому, и я исправно
платил  за  любезность  бесстыдно-фальшивыми  похвалами  каждый  раз, как их
ожидали.  В двух случаях, впрочем, мои похвалы были искренними, и я высказал
бы  их  и  без  принуждения.  Сперва  я  похвалил гостиную Олдричей, уютную,
привлекательную  и  убранную  со  вкусом,  -  во  всех отношениях отличную и
удобную  комнату; второй - была комната для гостей, уединенная, рассчитанная
на   одного  человека,  просторная,  разумно  обставленная,  с  превосходной
широкой  кроватью.  Эту  комнату предоставили мне, я был благодарен, и так и
сказал  хозяевам.  Но  под вечер неожиданно приехала двадцатилетняя девушка,
меня  тотчас  же  выселили  и  комнату  предоставили  ей. Меня же перевели в
другую,  отдаленную комнату, которая была узка, коротка и соответственно так
тесна,  что  в ней нельзя было повернуться. Меблировка ее состояла из стула,
стола,  керосиновой лампочки, умывального таза с кувшином и круглой железной
печки.  Больше  ничего  не  было.  На  что  уж я тюремная птица, но и мне не
приходилось  сидеть  в  более  тесной и жалкой камере-одиночке. На дворе был
октябрь,  ночи стояли холодные; печурка топилась сосновыми щепками и вмещала
их  с пригоршню; щепки прогорали с отчаянным ревом, - за эти мгновения печка
раскалялась  до  самой  верхушки  -  но  через  десять минут она была пуста,
холодна  и  требовала  новой  подкормки.  В  течение  трехминутного приступа
ярости  она  нагревала  камеру  так,  что нечем было дышать, а через полчаса
снова  трещал  мороз.  Керосиновая  лампа  светила  неровно,  скупо и чадила
щедро, обильно - как только ее гасили.
     Скоро  выяснилось, почему меня перевели в этот гнусный зловонный чулан.
Молодой  Олдрич,  которому  стукнуло  тридцать  семь  лет,  был  еще холост.
Молодая   девушка   была   дочерью  бывшего  губернатора  штата  и,  значит,
принадлежала  к "высшему обществу". Мадам, желавшая заполучить ее для сынка,
жала  на  все  рычаги,  с  помощью которых привыкла осуществлять свои планы,
интриги  и  происки.  Она  даже  не  думала  скрывать  своих замыслов и была
глубоко уверена, что в них преуспеет. Не вышло. Девушка ускользнула.
     Наконец-то  я развязался с этой мерзкой историей, которая засела во мне
как  заноза. Я бешусь каждый раз, как вспоминаю ее. Только подумать, что эта
женщина   незвано-непрошено   бросилась   мне   на  шею,  когда  я  приехал,
расцеловала  в  обе щеки, а потом столкнула меня, семидесятилетнего старика,
в   этот   погреб,   чтобы   освободить   подходящую  комнату  для  какой-то
губернаторской дочки. Такого бесстыдства не видывал свет!


                                                              8 июля 1908 г.

     Вернемся, однако, к мемориальному торжеству.
     Я  не  спросил, сколько времени отнимет у нас поездка. По-видимому, нам
грозило  целое  путешествие;  нужно  было доехать сперва до