ственность вам не удастся
занять  и  трех тысяч долларов". Отлично. Я понял, что в таком случае мне не
удалось бы занять ни гроша и за целую корзину государственных ценных бумаг.
     Фирма  "Уэбстер  и  Кo"  обанкротилась  и  осталась  должна  мне  около
шестидесяти  тысяч  долларов,  занятых  у  меня.  Она осталась должна миссис
Клеменс  шестьдесят пять тысяч долларов, занятых у нее. Кроме того, она была
должна  девяноста  шести  кредиторам,  в среднем по тысяче долларов каждому.
Из-за  кризиса  миссис  Клеменс  лишилась  своего  дохода.  Из-за  кризиса я
лишился  дохода  от  моих  книг.  В  банке  у  нас лежало всего девять тысяч
долларов.  У нас не было денег, чтобы расплатиться с кредиторами "Уэбстера и
Кo".  Генри  Робинсон  сказал:  "Передайте  все, что принадлежит "Уэбстеру и
Кo",  кредиторам  и  скажите,  что это все, что вы можете дать им в покрытие
долгов.  Они  согласятся.  Вот  увидите, они согласятся. Им известно, что вы
лично  не  ответственны за эти долги, что вся ответственность лежит на фирме
как таковой".
     Мне  не  очень  понравился  этот  выход из наших затруднений, а когда я
сообщил  о  нем  мисс  Клеменс,  она решительно воспротивилась. Она сказала:
"Это  мой  дом.  Пусть  его  забирают  кредиторы.  Твои  книги  -  это  твоя
собственность.  Передай  их  кредиторам.  Постарайся  уменьшить  сумму долга
всеми  возможными  способами,  - а потом, пока хватит сил, берись за работу,
чтобы  расплатиться  окончательно. И не бойся. Мы еще выплатим по сто центов
за доллар".
     Это  пророчество  сбылось.  Примерно  в  то время за дело взялся мистер
Роджерс  и дал отповедь кредиторам. Он сказал, что они не имеют права на дом
миссис   Клеменс:   она   привилегированный  кредитор  и  предъявит  векселя
"Уэбстера  и  Кo" на взятые у нее шестьдесят пять тысяч долларов. Он сказал,
что  они не имеют права на мои книги, так как это - не имущество "Уэбстера и
Кo",  но что кредиторы имеют право на все, что принадлежало "Уэбстеру и Кo";
что   я  отказываюсь  от  шестидесяти  тысяч  долларов,  которые  я  одолжил
издательству,  и  что  я  постараюсь  заработать  достаточную  сумму,  чтобы
выплатить  все остальные долги "Уэбстера и Кo" по сто центов за доллар, - но
что это не следует считать обещанием.
     В  разговоре,  который произошел у меня в те дни с мистером Роджерсом и
несколькими  юристами, один из них сказал: "Из тех, кто становится банкротом
в  пятьдесят  восемь  лет, только пяти процентам удается потом привести свои
финансовые  дела  в  порядок".  Другой  с  воодушевлением  подхватил:  "Пяти
процентам!  Это  не  удается  никому  из  них".  От его слов мне стало очень
тошно.
     Кажется,  это  случилось  в  1894 году, а возможно, в начале 1895 года.
Но,  как  бы  то  ни  было,  15  июля  1895  года  миссис Клеменс, Клара и я
отправились   вокруг  света  в  наш  лекционный  набег.  Мы  читали  лекции,
разбойничали  и  грабили  в  течение  тринадцати  месяцев. Я написал книгу и
издал  ее. Я отсылал деньги, получаемые за книгу и лекции, мистеру Роджерсу,
как  только  нам  удавалось  наложить на них лапу. Он клал их в банк и копил
для   кредиторов.   Мы   умоляли   его  немедленно  расплатиться  с  мелкими
кредиторами,  потому  что  они  нуждались в деньгах, но он не соглашался. Он
говорил,  что,  когда  я  выдою  мир  до  последней  капли,  мы  распределим
надоенное среди кредиторов "Уэбстера и Кo" пропорционально.
     Не  то  в  конце  1898  года,  не  то  в  начале  1899  мистер  Роджерс
телеграфировал  мне  в  Вену:  "Всем  кредиторам  заплачено по сто центов за
доллар.  Осталось  восемнадцать  тысяч  пятьсот  долларов.  Что  мне  с ними
делать?"
     Я  ответил:  "Вложите  их  в  "Федеральную" сталь", что он и сделал (за
вычетом  тысячи долларов). А через два месяца он продал эти акции с прибылью
в сто двадцать пять процентов.
     Ну,  благодарение богу! Сто раз, если не больше, я пытался записать эту
отвратительную  историю,  но  никак  не  мог.  Меня  всегда начинало тошнить
прежде,  чем  я успевал пройти полпути до середины. Но на этот раз я стиснул
зубы,  пошел  напролом и очистил от нее мой организм, - чтобы никогда больше
к ней не возвращаться.


                                                          13-14 июня 1906 г.

                                [БРЕТ ГАРТ]

     До чего неисповедимы пути провидения! Но об этом я поговорю после.
     Лет  около  сорока  тому назад я был репортером газеты "Морнинг колл" в
Сан-Франциско.  Больше  того,  я  был единственным ее репортером. Другого не
было.  Для  одного человека работы было достаточно, даже с избытком, но мало
для  двоих;  так думал мистер Барнс, а он был владельцем газеты и потому мог
судить об этом лучше всякого другого.
     К  девяти  утра  я  должен был приходить в полицейский суд и сидеть там
около   часа,  внося  в  блокнот  краткую  историю  вчерашних  ссор.  Обычно
ссорились   ирландцы   с   ирландцами   или  китайцы  с  китайцами,  иногда,
разнообразия  ради,  бывали  ссоры  и у ирландцев с китайцами. Свидетели изо
дня  в  день повторяли одно и то же, без конца дублируя друг друга, а потому
ежедневная  процедура  была  убийственно  монотонна  и скучна. Насколько мне
известно,  только  один  человек  из  всех  участвовавших  в  этой процедуре
находил  в ней хоть что-нибудь интересное для себя: переводчик при суде. Это
был   англичанин,  свободно  изъяснявшийся  на  пятидесяти  шести  китайских
диалектах.  Каждые  десять  минут он должен был переходить с одного диалекта
на  другой;  это упражнение действовало на него в высшей степени живительно,
и  в  суде  он никогда не клевал носом, что нередко случалось с репортерами.
Оттуда  мы  отправлялись  в  высшие  судебные инстанции, чтобы узнать, какие
приговоры  были  вынесены  накануне.  Судебные  заметки  шли  под заголовком
"Хроника".  Для  репортеров  это  был  неоскудевающий источник информации. В
остальное  время  дня  мы рыскали по городу с одного конца в другой, собирая
материал,  какой  подвертывался  под руку, лишь бы заполнить столбец, и если
готовых пожаров не было, мы поджигали сами.
     По  вечерам мы обходили все шесть театров, один за другим: семь вечеров
в  неделю, триста шестьдесят пять в год. В каждом из них мы оставались минут
по  пяти,  не  больше,  и,  бросив  самый  беглый взгляд на пьесу или оперу,
"обозревали",  как  говорится, эти самые пьесы и оперы, проводя все вечера с
начала  и до конца года в мучительных усилиях сказать о спектакле что-нибудь
такое,  чего  не  было  бы  уже сказано двести раз нами же самими. С тех пор
прошло  сорок  лет,  но я и теперь не могу видеть театральное здание: у меня
начинаются  "резь и колики", по выражению дядюшки Римуса, а что там делается
в  театральном  деле,  я  не  имею почти никакого понятия - так редко я туда
заглядываю;  если  же  и  появляется  желание  заглянуть,  то  не  настолько
сильное, чтобы меня нельзя было отговорить.
     Потрудившись  с  девяти  утра  до  одиннадцати  вечера  над  собиранием
материала,  я  брал  перо  и размазывал собранную грязь по бумаге, стараясь,
чтобы  слова  и фразы заняли как можно больше места. Это была черная работа,
черная  и  бессмысленная,  лишенная  почти  всякого интереса. Для лентяя это
была  сущая  каторга, а я родился лентяем. Теперь я не стал ленивее, чем был
сорок  лет  тому  назад, но это потому, что уже сорок лет тому назад я дошел
до предела. Никто не в силах совершить невозможное.
     Наконец  произошло  одно  событие.  В  воскресенье  днем  я увидел, как
несколько  хулиганов избивали камнями китайца, который нес тяжелую корзину с
бельем  своих  клиентов-христиан,  а  полисмен  с  интересом  глядел  на эту
картину  -  и только. Он и не подумал вмешаться. Я описал это происшествие с
большой  страстностью  и с негодованием. Обычно я не перечитывал утром того,
что  писал вечером: все это было вымучено, мертво. А эта заметка вылилась из
сердца.  Она  была  написана горячо и, как мне казалось, не без литературных
достоинств,  и  потому  наутро  я с нетерпением принялся искать ее в газете.
Заметки  не  было. Не появилась она ни на второй день, ни на третий. Я пошел
в  наборную  и,  разыскав  ее среди забракованного материала, спросил, в чем
дело.  Метранпаж сказал мне, что мистер Барнс прочел ее в корректуре и велел
снять.  И  даже  объяснил,  какие  у  него были для этого причины, - мне или
метранпажу,  теперь  уж  не  помню,  которому  из  нас,  - но с точки зрения
коммерческой  это  были веские доводы. Он сказал, что "Морнинг колл", так же
как  и  "Нью-Йорк  сан"  того  времени,  - это газета прачек, то есть газета
бедняков,   единственная   дешевая   газета.   Она   получает   средства   к
существованию  от бедняков и должна уважать их предрассудки, иначе погибнет.
Ирландцы  были бедны, они составляли опору газеты, без них "Морнинг колл" не
протянула  бы  и  месяца, а они ненавидели китайцев. Моя заметка расшевелила
бы  весь  ирландский  муравейник  и  серьезно  повредила бы газете. "Морнинг
колл"  не  могла  себе  позволить  роскошь  печатать такие статьи, в которых
хулиганов осуждают за избиение китайцев.
     В  те  времена  я  держался  возвышенного образа мыслей. Теперь за мной
этого  не  водится.  Я  был  тогда  неблагоразумен.  Теперь  я  не отстаю от
времени.  Третьего дня "Нью-Йорк сан" поместила сообщение своего лондонского
корреспондента,  которое  помогает  мне  познать  самого себя. Корреспондент
упоминает  о  некоторых  происшествиях у нас в Америке за последний год, как
например:  полное  разложение  в  наших  крупных  страховых  обществах,  где
хищения  открыто  совершались  самыми  видными  деятелями нашей коммерции; о
разоблачениях  бессовестного  взяточничества, колоссального взяточничества в
муниципалитетах  таких больших городов, как Филадельфия, Сент-Луис и других;
о  последнем  разоблачении миллионных взяток в управлении железных дорог и о
раскрытии  менее  крупных  мошенничеств по всем Соединенным Штатам, с одного
конца  до  другого;  и, наконец, сенсационное разоблачение Эптоном Синклером
самого  титанического и самого убийственного из всех - мошенничества Мясного
треста{272},    разоблачение,    заставившее   президента   потребовать   от
упиравшегося  конгресса  проведения  такого  закона, который мог бы избавить
Америку и Европу от излишних услуг доктора и гробовщика.
     По  словам  этого  корреспондента,  Европа начинает уже сомневаться: да
остался  ли во всей Америке хоть один честный человек?! Год тому назад я был
убежден,  что,  кроме  меня  самого,  на  всей американской земле нет такого
человека.  Теперь  я  разубедился  в этом и твердо верю, что во всей Америке
нет  ни  одного  честного мужчины. Я держался все время, до января месяца. А
после  этого  я  пошел  ко  дну  вместе  с  Рокфеллером,  Карнеги,  Гулдами,
Вендербильтами  и  другими явными мошенниками и дал зарок не платить налогов
наравне  с  самыми  бессовестными из всей этой компании. В моем лице Америка
понесла  большую  потерю,  ибо я незаменим. Потребуется не меньше пятидесяти
лет,  чтобы  мне  нашелся преемник, - таково мое убеждение. Я думаю, что все
население  Соединенных  Штатов  -  кроме  женщин  -  ненадежно,  когда  дело
касается  доллара.  Поймите,  я  говорю  все  это  как  покойник.  Я счел бы
нескромным со стороны живого человека предавать такие мысли гласности.
     Но,  как  я уже говорил, сорок лет тому назад я мыслил более возвышенно
и  живо чувствовал весь позор моего положения - быть рабом такой газеты, как
"Морнинг  колл".  Если  б я мыслил еще более возвышенно, я бросил бы место и
ушел  бы - и голодал бы, как всякий другой герой. Но у меня не было никакого
опыта,  -  я, как и многие, только мечтал о героизме, но на практике не знал
даже,  с  чего  начать.  Начинать с голодовки мне не хотелось. Раз или два в
жизни  у  меня доходило до этого, и вспоминать о том времени было не слишком
приятно.  Я  знал, что если я брошу работу, то другого места мне не найти. Я
очень  хорошо  это  знал.  А  потому  я проглотил обиду и остался работать в
газете.  Но если я и раньше проявлял очень мало интереса к моим занятиям, то
теперь  не  проявлял  ровно  никакого.  Я  не  бросил  работы, но совершенно
охладел  к  ней,  и  результаты  были  такие,  каких  и следовало ожидать. Я
запустил  дела.  Как  я  уже  говорил,  работы было слишком много для одного
человека.  При моем теперешнем способе ведения дел было совершенно очевидно,
что  тут  нужны  двое  или  трое.  Даже  Барнс это заметил и велел мне взять
помощника на половинное жалованье.
     Внизу,  в  бухгалтерии, служил длинный и нескладный малый, добродушный,
уступчивый,  недалекий,  а  получал  он что-то очень мало, почти ничего, без
стола  и  квартиры.  Один  бесстыжий  мальчишка  из той же бухгалтерии вечно
поднимал  его  на  смех  и  дал  ему  прозвище,  которое почему-то ему шло и
казалось  очень  метким,  а  почему,  я  и  сам  не знаю. Он его звал Смигги
Макглюрол.  Место  помощника  я  предложил  Смигги;  он  очень обрадовался и
принял  его  с  благодарностью. Он взялся за работу с удесятеренной энергией
против   той,  которая  осталась  во  мне.  Он  был  неумен,  но  умственных
способностей  и  не  требовалось от репортера "Морнинг колл", и он прекрасно
справлялся  со  своими  обязанностями.  Я  этим  пользовался,  и на его долю
приходилось  все больше и больше работы. Я становился все ленивее и ленивее,
и  через месяц он один делал почти все. Было ясно, что он может справиться с
работой один, без всякой помощи, и потому не нуждается во мне.
     Именно  в  этот  критический  момент  произошло то событие, о котором я
упомянул  выше:  мистер Барнс меня уволил. Первый и единственный раз в жизни
меня  уволили,  и  мне  до  сих  пор это больно, хотя я лежу в могиле. Он не
выгнал  меня.  Это  было  не  в  его  характере.  Мистер  Барнс был крупный,
красивый  мужчина  с  добродушным  лицом и вежливыми манерами, и одевался он
отлично.  Он  никому не мог бы сказать грубого, обидного слова. Он деликатно
отвел  меня  в  уголок  и посоветовал уйти. Слушая его, можно было подумать,
что это отец советует сыну, желая ему только добра, - и я покорился.
     И  вот  я  очутился  на улице, а идти мне было некуда. Я был воспитан в
строгих  пресвитерианских  правилах  и потому знал, что газета сама навлекла
на  себя  беду. Пути провидения были мне известны, и я знал, что за эту вину
ей  придется  ответить. Я не мог предвидеть, когда ее постигнет кара и какую
она  примет  форму,  но  в  том, что эта кара неизбежна, я был уверен так же
твердо,  как  в  том,  что  существую  на  свете.  Я  не  мог сразу сказать,
постигнет  ли кара самого Барнса или его газету. Но виноват был Барнс, а мне
было  известно, что наказан всегда бывает невиновный, и потому я был уверен,
что за преступление Барнса пострадает в будущем газета.
     И  точно!  На  одном  из  первых  снимков, которые попали мне недавно в
руки,   среди  развалин  города  высилось  здание  "Морнинг  колл",  подобно
памятнику  Вашингтону;  впрочем, от самого здания ничего не осталось, на его
месте  торчал  железный  скелет! Вот тогда-то я и сказал себе: "Неисповедимы
пути  провидения!  Я  давно знал, что так случится. Знал целых сорок лет. За
все  это  время я ни разу не усомнился в провидении. Возмездие было отложено
на  более  долгий  срок,  чем  я  рассчитывал,  но  зато оно оказалось более
радикальным,  более  внушительным.  Некоторым могло показаться странным, что
провидение  уничтожило  целый  город  с населением в четыреста тысяч жителей
ради   того,   чтобы  свести  счеты  сорокалетней  давности  между  каким-то
несчастным  репортером  и  газетой,  но я тут не видел ничего странного, - я
был  воспитан  в  этих  правилах,  всосал  их  с  молоком  матери  и остался
пресвитерианином  на  всю  жизнь,  а потому знал, как такие дела делаются. Я
знал,  что  в  библейские времена если один человек совершал грех, то обычно
истреблялось  все  его  племя вместе со скотом и всем прочим, - этого всегда
следовало  ожидать.  Я  знал,  что в остальном провидение не станет особенно
разбираться,  лишь  бы под руку подвернулся кто-нибудь из близких настоящего
виновника.  Помню,  в  "Магналии"{275}  один  человек выругался, возвращаясь
домой  с  молитвенного  собрания, и не прошло девяти месяцев, как он получил
предостережение  свыше.  У  него  была  жена и семеро детей, и все они сразу
были  поражены страшной болезнью и умерли в мучениях один за другим, так что
к  концу  недели в живых оставался только один этот человек. Я знал, что тут
был  умысел  покарать  этого человека; если у него имелась хоть капля мозгу,
он  должен был согласиться, что эта цель достигнута, хотя пострадали главным
образом другие.
     В  те  времена  бухгалтерия  "Морнинг  колл" помещалась в первом этаже,
этажом   выше  была  канцелярия  управляющего  Монетным  двором  Соединенных
Штатов,  а  Брет  Гарт  служил  личным  секретарем  управляющего. Сотрудники
редакции  и  единственный репортер помещались на третьем этаже, а наборная -
на  четвертом  и  последнем.  Я проводил очень много времени с Брет Гартом в
его  канцелярии  - после того, как Смигги Макглюрол пришел ко мне на помощь,
но  не  до  того.  Гарт  очень  много  писал  для "Калифорниен", печатал там
"Короткие  романы" и очерки и, кажется, работал также редактором. Я тоже там
сотрудничал,  и  Чарльз  Г.  Уэбб,  и  Прентис Мэлфорд, и молодой адвокат по
фамилии  Гастингс,  подававший  надежды  стать незаурядным писателем. Чарльз
Уоррен  Стоддард  тоже  там сотрудничал. Амброз Бирс, который и сейчас пишет
вполне  приемлемые  для журналов рассказы, работал тогда для какой-то газеты
в  Сан-Франциско, может быть, для "Золотого века". Мы очень хорошо проводили
время  вместе:  очень  дружно, весело и приятно. Но это было уже после того,
как  Смигги  Макглюрол начал помогать мне, до того свободного времени у меня
не  было.  Смигги  был  настоящим  кладом для меня в течение месяца. А потом
стал прямо-таки бедствием.
     Брет  Гарта  открыл мистер Свэн, директор Монетного двора. Гарт приехал
в  Калифорнию  в  пятидесятых годах, лет двадцати трех - двадцати четырех, и
забрел  в золотоискательский поселок Янра, получивший это курьезное имя, - а
в  первые  дни  своего существования он очень нуждался в имени, - совершенно
случайно.  Там  была  пекарня с холщовой вывеской, которую еще не прибили, а
только  намалевали  и  растянули для просушки так, что видна была изнанка со
словом  "ПЕКАРНЯ",  вернее - с половиной слова. Какой-то приезжий прочел его
неправильно,  с  конца  -  "Янра",  и  решил,  что  так  называется поселок.
Золотоискатели были и этим довольны, название привилось.
     В  этом  поселке Гарт несколько месяцев пробыл учителем. Кроме того, он
редактировал  еженедельную  тряпицу,  исполнявшую  обязанности газеты. Очень
недолго  он  прожил  в поселке Ослиное Ущелье, где добывалось жильное золото
(несколькими  годами позже я тоже там застрял на три месяца). Именно в Иреке
и   Ослином   Ущелье   Гарт   научился   так   внимательно   наблюдать  и  с
фотографической  точностью запечатлевать на бумаге лесные пейзажи Калифорнии
и  ее  своеобразные  черты; дилижанс, его возницу и пассажиров, костюм и все
повадки  золотоискателя,  игрока и их женщин; здесь же он выучился, не тратя
сил  на  наблюдения,  всему,  чего  он  не  знал  о  приисках; а кроме того,
выучился  с  видом знатока преподносить все это читателю. Там же он выучился
пленять  Европу и Америку характерным диалектом золотоискателя, - диалектом,
на  котором  не  говорил  ни  один человек в мире, пока Брет Гарт не изобрел
его. Диалект умер вместе с Брет Гартом, но жалеть об этом не стоит.
     Со  временем  он  перебрался  в  Сан-Франциско.  По  профессии  он  был
наборщиком,  и  ему  удалось  получить  работу в редакции "Золотого века" на
десять долларов в неделю.
     Гарту  платили  только за набор, но он облегчал себе труд и раз