ть  не  могло: мать моя не позволила бы
лишить свободы даже крысу.
     В  маленьком  городке  Ганнибале, в штате Миссури, где я жил мальчиком,
все  были  бедны и не сознавали этого, и всем жилось неплохо, но это как раз
понимали  все. Общество там делилось на ступени: люди из хороших семей, люди
из  семей попроще, люди из совсем простых семей. Все знали друг друга и были
друг  с  другом  любезны,  и никто не важничал слишком заметно; однако грань
классового  различия  была  проведена  весьма  четко,  и  общественная жизнь
каждого  класса  замыкалась в его рамках. Это была маленькая демократия, где
исповедовали   свободу,  равенство  и  Четвертое  июля{13}  -  и  совершенно
искренне.  Однако аристократический душок был очень заметен; он был, и никто
не  видел  в  этом  дурного  и не задумывался над тем, что тут есть какая-то
непоследовательность.
     Я   думаю,   что   такое   положение   вещей   следует  приписать  тому
обстоятельству,  что  население городка пришло из рабовладельческих штатов и
сохранило  институт рабства и на новой родине. Мать моя с ее широкой натурой
и  либеральными  взглядами  не  годилась  в  аристократки,  хотя  была ею по
воспитанию.  Быть  может,  немногие  это  знали,  потому  что тут действовал
скорее   инстинкт,  чем  принцип.  Внешне  это  выражалось  случайно,  а  не
намеренно,  и  довольно редко. Но мне было известно ее слабое место. Я знал,
что  в  душе  она  гордится тем, что Лэмптоны - теперь графы Дэрем - владели
родовыми  поместьями  в  течение  девятисот  лет,  что  они  были  хозяевами
Лэмптон-Кастля  и занимали высокое положение еще в то время, когда Вильгельм
Завоеватель{14}   переплыл   море,   чтобы   покорить   англичан.  Я  спорил
осмотрительно  и  со  смягчающими  оговорками,  потому  что приходилось быть
осторожным,  вступая  на  эту  священную  почву,  говорил,  что  нет никакой
заслуги  в  том,  чтобы  просидеть  на  одном  участке  земли девятьсот лет,
особенно  с  помощью  субституций{14}, на это способен любой человек, с умом
или  без  ума;  гордиться можно только субституцией, и больше ничем; значит,
моя  мать попросту происходит от субституций, а это все равно, что гордиться
происхождением от закладной.
     А  вот  мои  предки - другое дело; они стоят выше, потому что среди них
был  один  предок,  некий  Клеменс,  который  и  сам  кое-что  совершил, что
принесло  ему  честь,  а мне удовольствие: он был членом суда, который судил
Карла  I{14}  и  передал его палачу. Я делал вид, что шучу, но на самом деле
не  шутил.  Я  действительно питал уважение к этому предку, и уважение это с
годами  росло,  а  не  уменьшалось.  Он  сделал все что мог, чтобы сократить
список  коронованных  бездельников  своего  времени.  Тем  не  менее  я могу
засвидетельствовать,  что  мать  моя никогда не заговаривала о своих знатных
предках   в  присутствии  посторонних,  для  этого  у  нее  было  достаточно
американского  здравого  смысла.  Но  с  другими Лэмптонами, которых я знал,
дело  обстояло  иначе.  "Полковник  Селлерс"  был Лэмптон и довольно близкий
родственник  моей  матери,  и  при  жизни  этого  чудака  всякий,  кто с ним
знакомился,   первым   долгом  слышал  упоминание  о  "главе  нашего  рода",
оброненное   как   бы   невзначай,  но  так  неловко,  что  с  течки  зрения
сценического  искусства это было ниже всякой критики. Это, конечно, вызывало
вопросы,   и   для   того   оно  и  говорилось,  чтобы  их  вызвать.  И  тут
рассказывалась  грустная  повесть  о  том, как наследник Лэмптонов приехал в
Америку  лет сто пятьдесят тому назад, разочаровавшись в этом жульничестве -
наследственной  аристократии,  женился и, удалившись от света в глушь лесов,
занялся  воспитанием будущих "американских претендентов"{15}, в то время как
на  родине, в Англии, его считали умершим, а все титулы и поместья перешли к
младшему   брату,   узурпатору,   на   котором   лежала  ответственность  за
несговорчивых   и   не  желающих  уступать  место  узурпаторов  наших  дней.
Полковник   всегда   говорил  с  почтительностью  придворного  о  теперешнем
претенденте,  который  ему  приходился  кузеном, совершенно серьезно называя
его  "графом"  "Граф"  был  не  лишен  способностей  и  мог  бы  чего-нибудь
добиться,  если  б  не  этот  несчастный случай с его происхождением. Он был
кентуккиец  и  человек, не лишенный здравых понятий, но денег у него не было
и  зарабатывать  их  было  некогда,  потому  что  все его время тратилось на
попытки  раздобыть  у  меня  и других родичей средства на то, чтобы провести
свою  претензию  через  палату  лордов.  У  него  были  все  документы,  все
доказательства,  и  он был уверен, что выиграет дело. И так он промечтал всю
свою  жизнь,  вечно  в  бедности,  порою  в  самой  настоящей нищете, и умер
наконец  далеко от родины, в больнице; похоронили его чужие люди, которые не
знали,  что  он  граф,  потому  что он ничуть не был похож на графа. Бедняга
подписывал  свои  письма  "Дэрем", и в них он, бывало, упрекал меня, зачем я
голосую   за   республиканцев:   это,   видите   ли,  не  аристократично  и,
следовательно,   не   по-лэмптоновски.   И   тут   же  приходило  письмо  от
какого-нибудь   ярого  демократа-виргинца,  родственника  со  стороны  отца,
который  жестоко  разносил  меня  за  то  же самое, но на том основании, что
республиканцы  -  партия  аристократическая, и недостойно потомка цареубийцы
связываться  с  этими  скотами. Бывало, иной раз я доходил до желания совсем
не иметь предков, столько от них было неприятностей.
     Как   я   уже  говорил,  мы  жили  в  рабовладельческом  округе,  и  до
уничтожения  рабства  моей  матери приходилось соприкасаться с ним изо дня в
день  в  течение  шестидесяти лет. И все же, как она ни была добросердечна и
сострадательна,  мне  кажется,  она  едва  ли  сознавала,  что  рабство есть
неприкрытая,  чудовищная  и  непростительная узурпация человеческих прав. Ей
ни  разу  не  пришлось  слышать,  чтобы  его  обличали  с церковной кафедры,
наоборот  - его защищали и доказывали, что оно священно, тысячи раз; слух ее
привык  к  библейским  текстам, оправдывавшим рабство, а если и были другие,
отрицавшие   рабство,  то  пасторы  о  них  умалчивали;  насколько  ей  было
известно,  мудрецы,  праведники  и святые единодушно утверждали, что рабство
справедливо,  законно,  священно,  пользуется особым благоволением божиим, а
рабам  следует  благодарить  за  свое  положение денно и нощно. По-видимому,
среда  и  воспитание  могут  произвести  совершенные  чудеса.  В большинстве
случаев  наши  рабы  были убежденные сторонники рабства. Без сомнения, то же
происходит   с  гораздо  более  развитыми  умственно  рабами  монархии:  они
признают  и  почитают  своих  господ,  монарха и знать и не видят унижения в
том,  что они рабы, рабы во всем, кроме названия, и менее достойны уважения,
чем  наши  негры,  если  быть  рабом  по доброй воле хуже, чем быть рабом по
принуждению, - а это несомненно.
     Впрочем,  в  рабстве  округа  Ганнибал  не  было  ничего,  что могло бы
побудить  к  действию  дремлющие  инстинкты гуманности. Это было благодушное
домашнее  рабство,  а  не  зверское рабство плантаций. Жестокости были очень
редки  и  отнюдь  не пользовались популярностью. Делить негритянскую семью и
продавать  ее  членов  разным  хозяевам  у нас не очень любили, и потому это
делалось  не  часто,  разве  что при разделе имения. Не помню, чтобы я видел
когда-нибудь  продажу  рабов  с аукциона в нашем городе; подозреваю, однако,
что  виною этому то, что такой аукцион был обычным, заурядным зрелищем, а не
из  ряда  вон  выходящим  и  запоминающимся. Я живо помню, как видел однажды
человек  десять  чернокожих  мужчин  и  женщин,  скованных  цепью и лежавших
вповалку  на  мостовой,  -  в  ожидании отправки на Юг. Печальнее этих лиц я
никогда  в  жизни  не видел. Скованные цепью рабы представляли, должно быть,
редкое  зрелище,  иначе  эта  картина  не запечатлелась бы в моей памяти так
надолго и с такой силой.
     "Работорговца"  у нас все ненавидели. На него смотрели как на дьявола в
человеческом  образе,  который  скупает  и продает беззащитных людей в ад, -
потому  что  у  нас и белые и черные одинаково считали южную плантацию адом;
никаким  более  мягким  словом  нельзя  было ее описать. Если угроза продать
неисправимого  раба  "в низовья реки" не действовала, то ничто уже помочь не
могло - дело его было пропащее.
     Обычно  принято  думать,  что  рабство неизбежно ожесточало сердца тех,
кто  жил  среди  рабов.  Думаю,  что  такого  влияния  оно  не имело, - если
говорить  вообще.  Думаю,  что  оно  притупляло у всех чувство гуманности по
отношению  к  рабам, но дальше этого не шло. В нашем городе не было жестоких
людей  -  то  есть  не  больше, чем можно найти в любом другом городе тех же
размеров  в любой другой стране; а насколько мне известно по опыту, жестокие
люди повсюду очень редки.


                                                               1897-1898 гг.

                               [РАННИЕ ГОДЫ]

     ...Вот  это  и  все  о  былых  годах  и новоанглийской ветви Клеменсов.
Второй  брат  обосновался  на  Юге  и  отдаленным  образом  виновен  в  моем
появлении  на  свет.  Он  получил  свою  награду  несколько поколений назад,
какова  бы  она ни была. Он уехал на Юг со своим закадычным другом Фэрфаксом
и  поселился  вместе  с  ним  в Мэриленде, но впоследствии переехал дальше и
зажил  своим  домом  в  Виргинии.  Это  тот  самый  Фэрфакс,  чьим  потомкам
предстояло  пользоваться любопытной привилегией - стать английскими графами,
рожденными   в  Америке.  Основателем  династии  был  Фэрфакс  кромвелевских
времен{17},   военачальник   парламентского  рода  оружия.  Графство  весьма
недавнего  происхождения  перешло к американским Фэрфаксам, так как в Англии
не  оказалось  наследников  мужского  пола.  Старожилы  Сан-Франциско помнят
"Чарли",  американского  графа  середины шестидесятых годов - десятого лорда
Фэрфакса   по   Книге  пэров  Берка{17},  -  занимавшего  какую-то  скромную
должность  в  новом  рудничном  городке Вирджиния-Сити в штате Невада. Он ни
разу  в  жизни  не  выезжал из Америки. Я знал его, но не близко. Характер у
него  был  золотой, и в этом заключалось все его состояние. Он отбросил свой
титул,  дав ему передышку до тех времен, когда его обстоятельства поправятся
настолько,  чтобы  стать созвучными с титулом; но времена эти, думается, так
и   не   настали.  Он  был  человек  мужественный  и  по  натуре  не  чуждый
великодушия.  Выдающийся и весьма вредный подлец по фамилии Фергюссон, вечно
затевавший  свары с людьми, которым он в подметки не годился, однажды затеял
ссору  и  с ним - Фэрфакс сбил его с ног. Фергюссон поднялся и ушел, бормоча
угрозы.  Фэрфакс  никогда  не носил с собой оружия, не стал носить и теперь,
хотя  друзья  предупреждали  его,  что Фергюссон по своему вероломному нраву
рано  или  поздно наверняка отомстит каким-нибудь подлым способом. В течение
нескольких  дней  ничего не произошло; потом Фергюссон поймал графа врасплох
и  приставил  револьвер к его груди. Фэрфакс вырвал у него револьвер и хотел
было  застрелить  его, но тот упал перед ним на колени, просил и умолял: "Не
убивайте  меня.  У меня жена и дети". Фэрфакс был вне себя от ярости, но эта
мольба  тронула  его  сердце. Он сказал: "Они-то мне ничего не сделали", - и
отпустил негодяя.
     От  виргинских Клеменсов вплоть до времен Ноя тянется туманный ряд моих
предков.  По  преданию,  некоторые  из  них  в  елизаветинские  времена были
пиратами  и  работорговцами.  Но  это  не  порочит  их  чести,  ибо  тем  же
занимались  Дрейк{18},  Хокинс{18}  и  другие.  В  то  время  это  считалось
почтенным  занятием,  компаньонами  в деле бывали даже монархи. В юности и у
меня  самого  имелось стремление стать пиратом. Да и читатель, если заглянет
поглубже  в  тайное тайных своего сердца, обнаружит - впрочем, не важно, что
он  там  обнаружит:  я пишу не его автобиографию, а свою собственную. Позже,
во  времена  Якова  I{18} или Карла I, согласно преданию, один из этого ряда
предков  был назначен послом в Испанию и женился там, добавив своим потомкам
струю  испанской крови, чтобы несколько оживить нас. Также по преданию, этот
или  другой  предок,  по  имени Джоффри Клемент, помог приговорить Карла I к
смерти.  Сам  я не разбирался в этих преданиях и не проверял их - отчасти по
лени,  отчасти  же  потому,  что  был  слишком  занят отделкой родословной с
нашего   конца   для   придания  ей  большего  блеска;  но  другие  Клеменсы
утверждают,  будто бы они во всем разобрались и предания выдержали проверку.
Поэтому  я  всегда  считал  доказанным,  что  и я тоже, в лице моего предка,
помог  Карлу  I  избавиться  от  бедствий.  Мои  инстинкты  тоже меня в этом
убеждали.  Если  мы  обладаем  каким-нибудь сильным, упорным и неискоренимым
инстинктом,  можно  быть  уверенным,  что  этот инстинкт не родился вместе с
нами,  а  унаследован  от  предков,  от  самых  отдаленных  предков, а потом
укрепился  и  отшлифовался  под  влиянием времени. Я же всегда был неизменно
враждебен  к Карлу I и потому совершенно уверен, что это чувство просочилось
ко  мне  из  сердца  этого  судьи  по венам моих предшественников: не в моем
характере  питать  вражду  к  людям  из  личных  соображений.  Я не чувствую
никакой  вражды  к  Джеффрису{19}.  Должен  был  бы,  но  не  чувствую.  Это
доказывает,  что  мои предки во времена Якова II{19} были к нему равнодушны,
не  знаю почему; я никогда не мог дознаться, но именно это оно и доказывает.
И  я  всегда  чувствовал  себя  дружески  настроенным по отношению к Сатане.
Конечно,  это у меня от предков; должно быть, оно в крови, - не сам же я это
выдумал.
     ...Итак,  свидетельство  инстинкта,  подтвержденное  словами Клеменсов,
которые  будто  бы  проверяли источники, заставляло меня верить, что Джоффри
Клемент,  делатель мучеников, приходится мне прапрадедом, благоволить к нему
и  даже  гордиться  им.  Это  дурно  повлияло  на меня, ибо пробудило во мне
тщеславие,  а  оно  считается  недостатком.  Поэтому я мнил себя выше людей,
которым  не так повезло с предками, как мне, и это побуждало меня при случае
сбивать с них спесь и говорить им в обществе обидные для них вещи.
     Случай  такого  рода  произошел  несколько  лет назад в Берлине. Уильям
Уолтер  Фелпс  был  в  это время нашим посланником при императорском дворе и
как-то  вечером пригласил меня на обед с графом С., членом совета министров.
Сей  вельможа  был  знатного  и весьма древнего рода. Мне, конечно, хотелось
дать  ему  понять,  что  у меня тоже имеются кое-какие предки, но я не желал
вытаскивать  их  из  гроба  за  уши,  и в то же время мне никак не удавалось
ввернуть  о  них  словечко  кстати  -  так,  чтобы  это  получилось  как  бы
невзначай.  Думаю,  что  и  Фелпс был в таком же трудном положении. Время от
времени  он  принимал  рассеянный  вид, именно такой, какой полагается иметь
человеку,  который  желал  бы,  чтобы  знатный  предок обнаружился у него по
чистой  случайности,  но  никак не может придумать такого способа, чтобы это
вышло  достаточно  непринужденно.  Но  в  конце концов после обеда он сделал
такую  попытку.  Он прохаживался с нами по гостиной, показывая свое собрание
картин,  и  напоследок  остановился перед старой гравюрой грубой работы. Она
изображала  суд  над  Карлом  I.  Судьи  в  пуританских  широкополых  шляпах
расположились  пирамидой,  а  под  ними  за  столом сидели три секретаря без
шляп.  Мистер  Фелпс  показал  пальцем  на  одного  из этих троих и произнес
торжествующе-равнодушным тоном:
     - Один из моих предков.
     Я  указал  пальцем  на  одного  из  судей  и  отпарировал с язвительной
томностью:
     - Мой предок. Но это не важно. У меня есть и другие.
     С  моей  стороны было неблагородно так поступить. Впоследствии я всегда
об  этом  жалел.  Но  это  сразило  Фелпса. Не хотел бы я быть на его месте!
Однако  это  не  испортило  нашей  дружбы, что показывает все благородство и
возвышенность  его  натуры,  невзирая  на  скромность его происхождения. И с
моей  стороны тоже было похвально, что я этим пренебрег. Я ничуть не изменил
своего отношения к нему и всегда обращался с ним как с равным.
     Но  в одном смысле вечер был для меня не из легких. Мистер Фелпс считал
меня  почетным гостем, и граф С. тоже, но я-то этого не считал, потому что в
приглашении   Фелпса   ничто   на   это   не   указывало:  это  была  просто
непритязательная  дружеская  записка  на  визитной карточке. К тому времени,
как  доложили,  что  обед  подан, Фелпс и сам начал сомневаться. Что-то надо
было  сделать, а объясняться было уже некогда. Он хотел было, чтобы я прошел
вперед  вместе  с  ним,  но я воздержался; он попробовал провести С. - и тот
тоже  уклонился. Пришел еще и третий гость, но с ним никаких хлопот не было.
Наконец  мы  все  вместе  протиснулись  в дверь. Состоялась некоторая борьба
из-за  мест,  и  мне  досталось  место  слева  от Фелпса, граф захватил стул
напротив  Фелпса, а третьему гостю пришлось занять почетное место, поскольку
ничего  другого  ему не оставалось. Мы вернулись в гостиную в первоначальном
беспорядке.  На  мне  было  новые  башмаки, и они сильно жали; к одиннадцати
часам  я уже плакал тайком, - сдержаться я не мог, такая была жестокая боль.
Разговор  вот  уже  час  как  истощился.  Графа  С.  еще в половине десятого
ожидали  к одру одного умирающего чиновника. Наконец все мы поднялись разом,
повинуясь  некоему  благотворному  внутреннему  толчку,  и  вышли в парадную
дверь  - без всяких объяснений - все вместе, кучей, не соблюдая старшинства,
и там расстались.
     Вечер  имел  свои  недостатки,  но  мне все же удалось протащить своего
предка, и я остался доволен.
     Среди  виргинских  Клеменсов  были  Джир  и  Шеррард.  Джир Клеменс был
широко  известен  как меткий стрелок из пистолета, и однажды это помогло ему
умиротворить  барабанщиков,  которые  не  поддавались  ни  на  какие слова и
уговоры.  В  то время он совершал агитационную поездку по штату. Барабанщики
стояли  перед  трибуной  и были наняты оппозицией для того, чтобы барабанить
во  время  его  речи.  Приготовившись  к  выступлению,  он достал револьвер,
положил его перед собой и сказал мягким, вкрадчивым голосом:
     - Я  не  хочу  никого ранить и постараюсь обойтись без этого, но у меня
имеется  по  пуле  на  каждый  барабан,  и если вам вздумается играть, то не
стойте за ними.
     Шеррард  Клеменс  был республиканец, во время войны - член конгресса от
Западной  Виргинии;  а  потом  он уехал в Сент-Луис, где жили и сейчас живут
родичи  Джеймса  Клеменса,  и  там стал ярым мятежником. Это произошло после
войны{21}.  Когда  он был республиканцем, я был мятежником; но когда он стал
мятежником,  я  (на  время)  превратился  в  республиканца.  Клеменсы всегда
делали  все  что  могли  для  сохранения  политического равновесия, какие бы
неудобства  это  им  ни  причиняло.  Я  ничего  не  знал  о  судьбе Шеррарда
Клеменса,  но  как-то  мне  пришлось  представлять  сенатора  Хаули широкому
республиканскому   собранию   в   Новой  Англии,  и  после  того  я  получил
язвительное  письмо  от  Шеррарда  из  Сент-Луиса.  Он  писал,  что северные
республиканцы  -  нет,  "северные  хамы"  -  огнем и мечом уничтожили старую
южную  аристократию,  и  мне,  аристократу  по крови, не подобает якшаться с
этими свиньями. Разве я забыл, что я "Лэмбтон"?
     Это  была  ссылка  на  родню  моей  матери. Матушка моя была урожденная
Лэмптон  -  через  (п), - так как не все американские Лэмптоны старых времен
были  в  ладах  с  грамотой, и потому фамилия пострадала от их рук. Она была
уроженка  Кентукки и вышла за моего отца в Лексингтоне в 1823 году, когда ей
было  двадцать  лет,  а  отцу  - двадцать четыре. Ни у того, ни у другого не
было  никакой  излишней  собственности. В приданое за ней дали двух