о и изображавшая старого еврея с невероятной шевелюрой. Происхождение этой статуэтки таково. У Эйнштейна начали выпадать волосы, и Эльза посоветовала для их укрепления есть побольше лука. Эйнштейн последовал ее совету. Марго изготовила статуэтку, сделала надпись "Рабби Цвибель" (Zwiebel - лук) и сказала Эйнштейну: "Такую копну волос и бороду до пояса приобретает человек, поедающий лук". Эйнштейн очень любил статуэтку.

Эта статуэтка - символ простой, дружеской и проникнутой юмором атмосферы в семье - находилась среди вещей, оставшихся от прежних владельцев. Эйнштейну они не мешали, чужие вкусы никогда не вызывали у него раздражения. На столе стоял маленький телескоп. Когда гости спрашивали о назначении телескопа, Эйнштейн отвечал: "Нет, это не для звезд. Телескоп принадлежал бакалейщику, ранее жившему здесь. Я его берегу как игрушку". Когда же Эйнштейна спрашивали, где его инструменты, он, улыбаясь, показывал на свой лоб. Однажды в ответ на вопрос о его лаборатории Эйнштейн предъявил свою авторучку.

Вставал Эйнштейн около восьми часов утра. В домашних туфлях и халате, пока наполнялась ванна, он садился за пианино. Когда жена говорила: "Готово, Альбертль", он проходил в ванную, а Эльза спешила закрыть за ним дверь, так как он часто забывал сделать это сам. После завтрака он набивал трубку и уходил в кабинет.

Эйнштейну часто задавали вопрос, сколько часов он работает, и он всегда затруднялся ответить, потому что для него работать значило думать. Иногда же он сам спрашивал кого-нибудь из друзей: "Сколько часов в день вы работаете?" - и когда получал ответ - восемь или десять, пожимал плечами и говорил: "Я не могу так долго работать. Я не могу работать больше четырех - пяти часов в день, я не трудолюбивый человек".

Когда Эйнштейн уходил в кабинет, Эльза садилась разбирать корреспонденцию. Письма приходили со всего света, на всех языках, сотни писем, которые швейцар приносил в больших корзинах. Писали ученые, государственные деятели, лидеры организаций и обществ, рабо-

200

чие, безработные, студенты. Было много писем, содержавших просьбы о помощи или совете, предложения услуг. Молодая женщина предлагала свои услуги в качестве "космической созерцательницы". Изобретатели писали о новых машинах, родители - о детях, которым дали имя Альберт, сигарный фабрикант сообщал, что назвал новый сорт сигар "Относительность".

Эльза сортировала письма. Одни оставляла без ответа, на некоторые отвечала сама, остальные готовила для просмотра Эйнштейну. Эта работа отнимала у нее добрую половину дня, а иногда и весь вечер.

Письма очень досаждали Эйнштейну, несмотря на созданный Эльзой фильтр. В 1920 г. Эйнштейн жаловался: "Никогда я не был силен в слове "нет". Теперь, когда газетные статьи и письма непрерывно спрашивают, приглашают и требуют, мне спится по ночам, что я поджариваюсь в аду и наш почтальон превратился в черта, который орет на меня и бросает мне в голову новые связки писем за то, что я не ответил на старые.

Прибавьте к этому болезнь моей матери и наступивший для меня "период величия", т.е. множество бесцельных заседаний. В целом я стал простой вязанкой самых убогих рефлекторных движений" [15].

В другой раз Эйнштейн сказал:

"Мой злейший враг - это все же ночтальоп; от этого рабства мне уже не уйти!" [16].

Эйнштейн говорил, что его тяга к парусной яхте объясняется тем, что на ней он может не бояться посетителей. Других видов спорта Эйнштейн не любил. "Я не люблю физических напряжений, - говорил он, - скорее, я склонен к лени, поэтому парусный спорт единственный, который мне нравится" [17].

15 Seellg, 272.
16 Ibid., 283.
17 Ibid.


Эйнштейн одевался крайне скромно. Он носил коричневую кожаную куртку - давний подарок Эльзы. В холодные дни появлялся серый свитер из английской шерсти - также подарок Эльзы и также очень давний. На званые обеды Эйнштейн ходил в старомодном темном костюме, а смокинг надевал только в исключительных случаях по единодушному требованию семьи.

201

Сохранилось немало воспоминаний о внешнем виде Эйнштейна, его привычках и манере работать. В своем кабинете-мансарде Эйнштейн пишет, читает, но больше всего думает. Время от времени он склоняет голову налево и накручивает на палец седую прядь. Часто Эйнштейн берет в рот мундштук одной из трех лежащих перед ним хорошо прокуренных трубок. Лицо Эйнштейна бледное, с морщинами у глаз. Этот портрет, относящийся к ноябрю 1919 г., дополнен описанием одежды. Эйнштейн работал обычно в старой кожаной куртке, в коричневых шерстяных брюках и домашних туфлях на босу ногу [18].

Описания наружности, склонностей и быта, сохранившиеся в воспоминаниях и рассказах современников, меняются в деталях. Они перемежаются характеристиками манеры мышления и речи. Доктор Мориц Катценштейн, хирург, лечивший Эйнштейна, рассказывает о длительных совместных поездках на яхте в окрестностях Берлина. Эйнштейн называл Катценштейна самым близким другом в течение берлинского периода жизни; он говорил о юморе и фантазии как о главных чертах характера своего врача.

"Никогда он не становился похожим на тот распространенный в Северной Германии тип обремененного обязанностями человека, который итальянцы во времена их свободы называли "Bestia seriosa" [19]. Другой друг Эйнштейна, Рудольф Эрнан, также врач и также спутник и собеседник во время прогулок по окрестностям Берлина, дает следующую, несколько профессиональную характеристику Эйнштейна:

18 См.: Michelmore, 269.
19 Helle Zeit, 46.


"О его глазах ангела, в которых во время смеха появлялись чертики, о взгляде на окружающее без всякой задней мысли, - об этом знают многие современники. Меньше знают о его физическом состоянии. Эйнштейн был выше среднего роста, с белой кожей и крепкой мускулатурой... Он не любил лекарств, но любил врачей... Эйнштейн любил с ними беседовать, потому что встречал большой опыт общения с людьми из самых различных общественных слоев. Он находил в среде врачей некоторую близость к своим собственным интересам, ведь и сам

202

Эйнштейн мог считать себя борцом за оздоровление и улучшение человеческого рода" [20].

В Берлине частым собеседником Эйнштейна был Эммануил Ласкер. Он не оставил своих воспоминаний об Эйнштейне. Но то, что писал Эйнштейн о Ласкере, позволяет увидеть некоторые характерные черты самого Эйнштейна.

"Ласкер был, без сомнения, одним из самых интересных людей, каких я когда-либо встречал: так редко независимость мысли связана с горячим интересом ко всем большим вопросам, волнующим человечество. Я не шахматист и не могу судить о мощности его интеллекта в шахматной игре. В этой одухотворенной игре меня отталкивал дух борьбы за выигрыш" [21].

20 Ibid., 59.
21 Seelig, 331.


Интересное признание! Шахматы казались Эйнштейну глубоко осмысленным занятием. Но его собственная мысль была прикована к проблемам, где решение было связано не с условным выигрышем, а с истиной. Глубоко онтологическому мышлению Эйнштейна было в общем чуждо мышление, которое ищет критерии внутри себя самого и не преследует той цели, которая характерна для спинозовского рационализма - адекватного описания реальности. Эта тенденция отдаляла Эйнштейна от всех форм борьбы за условный выигрыш, так же как и от всех вообще форм личного в мышлении и исследовании.

Обратимся теперь к воспоминаниям Леопольда Инфельда, которые уже появлялись в этой книге. Инфельд впервые встретился с Эйнштейном в 1920 г. Он учился в Ягеллонском университете, а на пятом году обучения захотел закончить свою подготовку в Берлине у Планка, Лауэ и Эйнштейна. Но уроженцы Польши, особенно евреи, встречали весьма нелюбезный прием в прусских канцеляриях. После долгих сомнений Инфельд решил обратиться за помощью к Эйнштейну. Вот как описывает Инфельд эту встречу.

"Оробевший, глубоко взволнованный, празднично настроенный в ожидании встречи лицом к лицу с величайшим из современных физиков, я позвонил у дверей квартиры Эйнштейна на Габерландштрассе, 5. Госпожа Эйнштейн пригласила меня в маленькую комнату, заставлен-


203

ную тяжелой мебелью. Я сообщил ей о цели своего визита. Она просит извинения - мне придется подождать: муж разговаривает с китайским министром просвещения. Я ждал. Лицо у меня горело от нетерпения и возбуждения. Наконец Эйнштейн открыл дверь, попрощался с китайцем и пригласил меня. Он был в черной тужурке и полосатых брюках, на которых недоставало основной пуговицы. То самое лицо, которое я уже столько раз видел в газетах и журналах. Но ни одна фотография не могла передать блеск его глаз.

Я совершенно забыл всю свою старательно заготовленную речь. Эйнштейн дружески улыбнулся и угостил меня папиросой. Это была первая дружеская улыбка, которую мне довелось увидеть с момента приезда в Берлин. Заикаясь, я рассказал ему о своих затруднениях. Эйнштейн внимательно слушал.


- Я охотно написал бы вам рекомендательное письмо в прусское Министерство просвещения, но это ни к чему не приведет.

- Почему?

- Потому что я дал уже очень много рекомендаций. - Потом добавил тише, с усмешкой: - Они антисемиты.

Он на минутку задумался, шагая взад - вперед по комнате.

- То, что вы физик, упрощает дело. Я напишу несколько слов профессору Планку; его рекомендация значит больше, чем моя. Так будет лучше всего!


Он стал искать бумагу для писем, которая лежала тут же перед ним - на письменном столе. Я слишком оробел, чтобы указать ему на это. Наконец он нашел бумагу и набросал несколько слов. Он сделал это, не зная, имею ли я хоть какое-нибудь представление о физике" [22].

22 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 137-138.


На продолжении воспоминаний Инфельда - его работа с Эйнштейном в тридцатые годы - мы еще остановимся.

В Берлине у Эйнштейна были встречи с советскими государственными деятелями. Г. В. Чичерин произвел на него сильное впечатление, и беседы с Чичериным были для Эйнштейна одним из источников сведений о революции и социализме. Глубокое сочувствие Советскому государству Эйнштейн высказывал в беседах с А. В. Луначарским, который написал об ученом небольшой очерк "Около великого" [23]. Читатель не посетует за сравнительно большие выписки из этого очерка.

204

Он начинается описанием следующего приключения. Существовала когда-то сумасшедшая дама по имени Евгения Диксон, которая прославилась попыткой застрелить советского полпреда в Париже Л. Б. Красина при помощи револьвера, испорченного и даже, кажется, незаряженного. Она в свое время преследовала Луначарского рассказами о том, как Милюков - отец ее воображаемого ребенка - убил это дитя, чтобы вызвать новый процесс Бейлиса, о другом столь же воображаемом ребенке от Азефа и, наконец, объявила, что Азеф скрывается под именем Эйнштейна и выдает себя за физика.

Впоследствии Луначарский во время пребывания в Берлине познакомился с Эйнштейном и его женой, и последняя рассказала продолжение этой истории. Евгения Диксон писала Эйнштейну, что в ближайшее время сорвет с него маску. Далее следовали угрожающие письма с различных станций между Парижем и Берлином, и, наконец, бедная дама позвонила в дверь дома на Габерландштрассе и потребовала Азефа - Эйнштейна. Увидав его, она закричала, что ошиблась, что Эйнштейн не Азеф, но тем не менее в качестве отца все того же погибшего ребенка должен спасти ее от сумасшедшего дома и давать ей деньги. Дело дошло до берлинской полиции, где какой-то из чинов заявил Эльзе, что ей не следует отрицать возможность действительной связи, и вообще изрекал невероятные благоглупости.

С этим рассказом Луначарского совпадает в основном (некоторые детали, как мы сейчас увидим, различны) то, что Зелиг передает со слов Эренфеста [24].

23 Журнал "30 дней". ML, 1930, № 1, с. 39-42
24 Seeligx 307-308.


В начале 1925 г. Эйнштейна ждали в Лейдене с утренним поездом, но он приехал только вечером и рассказал Эренфесту, что ему пришлось побывать в тюрьме, куда посадили некую женщину, хотевшую его застрелить в качестве Азефа. В подъезде ее увидела Марго и подумала, что эта явно ненормальная дама может направляться только к Эйнштейну. Позвонив из автомата домой, Марго предотвратила опасный визит, и Евгения Диксон попала в


205

тюрьму. Там ее посетил Эйнштейн; дама удостоверилась, что он не Азеф ("у вас гораздо короче нос"), а Эйнштейн помог ее освобождению и принес ей в тюрьму вещи, о которых она просила. Быть может, эта история не была столь простой и забавной, какой она выглядела в рассказе Эльзы, переданном Луначарским, и в рассказе самого Эйнштейна. В книге Гарбедиана говорится о серьезном покушении на жизнь Эйнштейна:

"Политическая активность Эйнштейна создала ему много новых друзей и множество ожесточенных врагов. Одному из таких врагов удалось обмануть бдительное око верного Отто (швейцар в доме Эйнштейна). Мария (sic!) Эргевцева-Диксон (Maria Erguewseva-Dickson), русская вдова американца, проживавшая после русской революции в Париже, тайком проникла в квартиру Эйнштейна в Берлине. Она задумала убийство при помощи отравленной шляпной булавки, но не предусмотрела бдительности Эльзы Эйнштейн, которая обезоружила коварную посетительницу, вызвала полицию и сделала все так умело и спокойно, что Эйнштейн узнал об угрожавшей его жизни опасности только много времени спустя" [25].

25 Garbedian H. Albert Einstein. New York, 1939, p. 199.


Вернемся, однако, к очерку А. В. Луначарского. Рассказанная в нем история была поводом для литературного портрета, в котором передана не только наружность Эйнштейна, но и то особенное состояние духа (Луначарский называет его "величайшей симпатией, смешанной с некоторым благоговением"), которое появлялось у всех, сталкивавшихся с Эйнштейном.


"Глаза у Эйнштейна близорукие, рассеянные. Кажется, что уже давно и раз навсегда больше половины его взоров обратились куда-то внутрь. Кажется, что значительная часть зрения Эйнштейна постоянно занята вместе с его мыслью каким-то начертанием исчислений. Глаза поэтому полны абстрактной думой и кажутся даже немного грустными. Между тем в общежитии Эйнштейн чрезвычайно веселый человек. Он любит пошутить... он смеется добродушным, совершенно детским смехом. При этом на мгновение глаза его делаются совершенно детскими. Его необыкновенная простота создает обаяние, и так и хочется как-то приласкать его, пожать ему руку, похлопать по плечу - и сделать это, конечно, с огромным уважением. Получается какое-то чувство нежного участия, признания большой беззащитной простоты и вместе с тем чувство беспредельного уважения".

206

Луначарский пишет и об Эльзе Эйнштейн.

"Она - женщина не первой молодости, густо седая, но обворожительная, все еще прекрасная красотой нравственной, больше даже, чем красотой физической. Она вся - любовь к своему великому мужу, она вся готова отдаться защите его от грубых прикосновений жизни и предоставлению ему того великого покоя, где зреют его мировые идеи. Она проникнута сознанием великого значения его как мыслителя и самым нежным чувством подруги, супруги и матери к нему как к привлекательнейшему и своеобразному взрослому ребенку".

Двадцатые годы были переломными в жизни Эйнштейна. Он наблюдал тяжелую картину роста националистических реваншистских настроений. В научном творчестве блестящие успехи общей теории относительности сменились очень тяжелыми, сложными, подчас мучительными поисками единой теории поля. Общая теория относительности развивалась, ее аппарат совершенствовался. Но центр тяжести научных интересов Эйнштейна лежал теперь в иной области.

Сразу же после появления общей теории относительности была поставлена в порядок дня проблема единой теории поля. Мы можем отождествить тяготение с искривлением пространства. Нельзя ли найти другие геометрические свойства пространства, с которыми можно отождествить иные силовые поля, помимо гравитационных? Нельзя ли таким путем свести к единым геометрическим соотношениям все силовые поля и объединить их в единое поле, выражающееся в некоторых геометрических свойствах пространства? Из иных полей, помимо гравитационного, тогда было известно только электромагнитное поле. Предпринимались попытки его геометризировать, т.е. представить в виде изменения геометрических свойств пространства. В этом и состояла задача построения единой теории поля.


В 1918 г. Герман Вейль предложил геометризировать наряду с теорией тяготения и теорию электромагнитного поля. Эйнштейн отождествил тяготение с искривлением пространства-времени, иными словами, он предположил, что пространство-время, в котором действуют гравитаци-

207

онные поля, подчинено не геометрии Евклида, а геометрии Римана. В геометрии Римана вектор, обойдя замкнутый контур, меняет свое направление. В этом и выражается кривизна пространства. Но в геометрии Римана такой изменивший свое направление вектор сохраняет первоначальную длину. В геометрии Вейля этот вектор уже не сохраняет свою первоначальную длину. Изменение направления вектора отождествляется с гравитационным полем, изменение его длины - с электромагнитным полем.

Таким образом, единая геометрическая схема, единое представление о геометрических свойствах пространства-времени позволяет найти и уравнения гравитационного поля, и уравнения электромагнитною поля.

Эйнштейн был восхищен стройностью и виртуозностью геометрического решения. Но только геометрического. О физической содержательности схемы Вейля, о действительном подчинении закономерностей бытия этой схеме, о возможности экспериментально решить вопрос о геометрической структуре мира, обо всем этом нельзя было говорить. Между тем для Эйнштейна важно было не геометрическое, а физическое, "внутреннее совершенство" теории. В июне 1918 г. в письме Вейлю Эйнштейн со столь характерной для его писем иронической терминологией обращается к Вейлю:

"Можно ли обвинять господа бога в непоследовательности, если он упустил указанную Вами возможность сделать физический мир гармоничным?". Если бы бог воспользовался этой возможностью, продолжает Эйнштейн, то явился бы "Вейль-П", который обратился бы к нему с иными упреками. "Но поскольку господь бог задолго до появления теоретической физики понял, что не может приспособиться к суждениям всего света, он предпочитает делать то, что ему хочется" [26].

Речь идет о неоднозначности геометрических схем, об отсутствии exprimentum crucis, который может им придать физическую однозначность.

Эйнштейн выдвинул ряд других геометрических схем, каждая из которых первоначально представлялась ему способной обрести физическую однозначность, а потом оказывалась далекой от такого подтверждения. Вейль впоследствии отказался от развития своей схемы, а Эйнштейн продолжал подобные попытки. Вейль вспоминал свои споры с Эйнштейном, начатые в 1918 г., и сближал позднейшие построения Эйнштейна со своими первоначальными концепциями.

208

"Эйнштейн был с самого начала против них, и мы вели многочисленные дискуссии. Я надеялся опровергнуть его конкретные возражения. Наконец Эйнштейн сказал мне: "Ну, Вейль, оставим это. Умозрительно, без указывающего путь наглядного физического принципа физику нельзя конструировать". Сейчас мы поменялись ролями. Эйнштейн думает, что между идеей и опытом здесь глубокая пропасть и нужно действовать математическими умозрительными конструкциями. Их, конечно, придется развить и сопоставить с наблюдениями. Такой путь ведет к успеху. Но я смотрю теперь на дело иначе. Моя вера в логический путь утрачена, и я теперь надеюсь на другое: связь с экспериментальной квантовой физикой приведет к результату. Такая связь особенно необходима потому, что теперь вопрос уже не сводится к единству гравитационного и электромагнитного полей. Мы уже знаем о волновом поле электронов, мы можем узнать о других полях, связанных с иными элементарными частицами. Все это должно быть включено в единую теорию поля" [27].

26 Seelig, 278-279.
27 Seelig, 274-275.


Все дело в том, однако, что конструирование геометрических схем без физической расшифровки, с переносом такой расшифровки на будущее не могло удовлетворить Эйнштейна. Он с поразительным упорством воздвигал новые бастионы и с не менее поразительным самоотречением разрушал их, чтобы пере