, тем  более,  что
причины  моего  опоздания  были  безусловно  уважительными, и  дал  указание
немедленно зачислить меня в институт.
     Сенюшкин, выйдя со мной из  кабинета Томского, тут же позвонил Челяпову
- и все было  сделано.  Я поехал  в институт, предъявил  Челяпову путевку  и
остальные документы, тот поставил резолюцию - и я стал студентом ИНХ. Только
на прощанье Челяпов полюбопытствовал, как я попал к Томскому?
     К нему попасть легче, чем к вам или к Сенюшкину, - сказал я, прощаясь.

     ...Занятия начались.  Жил я, как  уже  сказано, в  общежитии  гостиницы
"Деловой двор". В громадной комнате стояло не  менее 60 коек, на которых все
время сменялись командированные в Москву периферийные работники. С 6 утра до
12 ночи здесь стоял непрерывный  гул. Люди приходили с  работы, из  театров,
музеев,  магазинов,  ужинали,   курили,  делились  впечатлениями,   спорили.
Заниматься тут было  невозможно, и  я занимался в библиотеке, но и отдохнуть
было негде.
     О своей  беде я рассказал бывшему  дальневосточнику  Николаю Илюхову, с
которым  встретился в  институте.  Илюхов  рассказал мне, что  в  Москве,  в
отдельной  квартире живет наш  товарищ  Александр Слинкин -  и  дал мне  его
адрес.
     Слинкин,  действительно, жил  один в квартире нашего общего  знакомого,
командированного из Москвы во Владивосток. Свою квартиру, забронированную за
ним  на  время командировки, он  предоставил Слинкину,  пока  тот не получит
собственного  жилья.  Как  мы  с Илюховым  и думали,  Слинкин предложил  мне
поселиться с ним, и я с радостью согласился. Правда, дом, в котором  жил  на
первом  этаже  Слинкин,  был достаточно запущен, квартира состояла всего  из
одной  комнаты  с  небольшой  кухней,  но  я  не  был  избалован.  Все  меня
устраивало:  и то,  что  я  избавлялся  от  общежития,  и  то, что  дом  был
расположен на Садовом кольце, откуда было удобно ехать в институт, и то, что
Слинкин работал - и я целый день мог без помехи заниматься.
     Я забрал  свои вещи из камеры хранения и переехал к  Слинкину.  А позже
мои квартирные дела устроились совсем хорошо. Я  встретился со своим  старым
приятелем,  который работал в Наркомате  почт и телеграфов, в отделе учета и
распределения кадров. Жил он  в  том же здании,  где размещался  наркомат, в
одной  из  коммунальных квартир, отведенных  сотрудникам..  Приятеля  моего,
когда я его встретил, мобилизовали  на флот, и  он предложил мне  занять его
должность и его комнату со всей обстановкой (и телефоном). Володя повел меня
к своему начальству - и мы быстро обо всем договорились. Занятия в институте
тогда шли только вечером  - и, ради комнаты, я согласился совмещать работу с
учебой.
     Зачислили  меня  начальником подотдела учета Наркомата (по-нынешнему  -
заместителем  начальника  управления кадров;  впрочем,  тогда,  несмотря  на
наличие  безработицы, отдел  кадров  такого  значения, как впоследствии,  не
имел). Оклад мой был  225 рублей - партмаксимум. Такой оклад получал  и я, и
нарком, и председатель Совнаркома.
     В  квартире,  кроме  меня, жили три  семьи: Зискинда, референта наркома
Довгалевского,   Б.И.Духовного,  бывшего   начальника   управления  ФОН,   и
начальника финансового управления наркомата Раева с женой и дочерью.
     Все шло хорошо. Но учеба занимала все больше времени - и я решил уйти с
работы. Но в таком случае, как  предупредил меня начальник общего управления
К.Трофимов,  меня,  в  соответствии  с  законом,  запросто  выселили  бы  из
квартиры.
     Я пошел  к секретарю  Московского комитета партии Зеленскому, рассказал
ему, что хочу сосредоточиться  на учебе  и  уйти с  работы, но  мне грозит в
таком  случае выселение из квартиры. Зеленский  позвонил  Трофимову - и меня
оставили в покое, только сняли у меня телефон. Это было не так уж страшно: у
всех моих соседей были телефоны, и я беспрепятственно пользовался ими.
     Отдельная комната и  свободное время сильно облегчили  мои занятия. Моя
комната  стала местом встреч  с товарищами,  общих занятий  и многочисленных
дискуссий  по теоретическим вопросам. Отказ от зарплаты меня тоже,  в общем,
не волновал. Стипендии, от которой я отказался, пока был на службе и которую
возобновил,  когда  со  службы  ушел,   хватало  на  питание  и  на  покупку
необходимых книг.  Получив стипендию, я сразу закупал на месяц  вперед  чай,
сахар, масло,  сыр и колбасу (хранил я их  зимой  между рамами окон).  Купил
примус. Обедал  в студенческой столовой, талоны в  которую  тоже  покупал на
месяц вперед. Обед стоил дешево, не помню - не то 12, не то 20 копеек. Кроме
того,  у  меня  были  еще  мои золотые монеты, накопленные  во Владивостоке.
Тратил я их очень сдержанно, бумажные деньги тогда падали очень быстро, и я,
обменяв золотую монету в отделении Госбанка, тут же покупал продукты.
     По время одной из таких операций я встретил Кнопинского. Разговорились.
Узнав,  что  я  меняю  золото  на  бумажные деньги  в  Госбанке,  Кнопинский
удивился:
     - На "черной бирже" у Ильинских ворот ты получишь в три или четыре раза
больше,  - сказал  он, пожав  плечами. - Ты  студент,  тебе  каждая  копейка
дорога, никто тебя не осудит...
     Тут пришла  очередь удивляться мне: Кнопинский был членом партии с 1907
года. Но, то  ли его авторитет  сыграл роль, то  ли простое  любопытство, на
"биржу"  я   все  же  пошел.  Здесь  гудела,  кричала,  торговалась   толпа,
беспрерывно  слышались  выкрики  спекулянтов: "Беру  доллары!",  "Беру фунты
стерлингов!", "Беру золото!". Спросив одного из них, сколько он даст мне  за
пятирублевую золотую монету, я  услышал сумму, в  несколько раз  превышавшую
официальный курс. Я отдал монету, получил  бумажки  и уже хотел уходить, как
вдруг раздался крик:  "Облава!". Действительно,  толпу оцепляли милиционеры.
Кольцо сжалось  -  и милиция стала пропускать окруженных по одному, проверяя
документы. Дошла очередь до меня. Я  показал студенческую книжку и партбилет
(паспортов тогда еще не  было). На  вопрос  начальника милиции,  как я  сюда
попал, я соврал, что просто проходил мимо. Меня отпустили - и больше я таких
экспериментов не устраивал, хотя бы и по рекомендации старого большевика.
     ...В институте я  все больше сближался с Илюховым.  Мы  учились в одной
группе и  дружили почти все  годы пребывания в  институте. Он часто бывал  у
меня,  а  я у  него, на  Лесной улице,  где он  жил  с  женой,  тоже  бывшей
партизанкой,  и  с  дочкой,  названной  звучащим  сейчас  странно,  а  тогда
распространенным в нашей среде именем  "Идея". Илюхов познакомил  меня и  со
своим   старым   другом,    тоже   дальневосточником-партизаном   М.Титовым,
впоследствии -  начальником политотдела Амурской  Армии.  В  ту пору, как мы
познакомились,  Титов учился в МГУ,  на  факультете  общественных наук и был
одно время секретарем партийной ячейки Московского университета.
     Что касается парторганизации  нашего института, то первое общепартийное
собрание, на котором я  присутствовал,  честно  говоря, не могло  произвести
хорошего  впечатления.  Партячейка  была  большая,  на  закрытом   собрании,
происходившем  в  Плехановской  аудитории,   присутствовало  тысячи  полторы
человек. Как  правило,  это были  не  зеленые юнцы,  а участники гражданской
войны,  бывшие командиры, комиссары, политработники. Но дело  разбиралось на
собрании не очень красивое.
     Шла речь о моральном разложении секретаря партячейки института Юрисова.
Докладывала  об  этом  собранию  секретарь  Замоскворецкого  райкома  старая
большевичка  Самойлова,  известная  в  партии  под своей  подпольной кличкой
"Землячка".
     Землячка доложила собранию то, что многие  уже знали. Юрисов,  живший в
общежитии,  устраивал  в  своей  комнате  так  называемые  "афинские  ночи",
участники  которых, парни  и  девушки,  раздевались  догола. Узнав  об этом,
Землячка  потребовала сообщить  ей,  когда  состоится  следующая встреча  и,
вместе  с  работниками  контрольной комиссии,  ворвалась  в комнату,  где  и
застала обнаженных студентов и студенток в соответствующих позах.
     Землячка  потребовала  исключить  Юрисова  из  партии.  Его,   конечно,
исключили (и было за что!), но и Землячка не снискала симпатий. Ее вообще не
любила  молодежь:  за сухость,  черствость, крутой нрав.  Во время  собрания
слышалось немало выкриков: "Старая ведьма!", "Старая дева!". Претило то, что
секретарь райкома шарит по комнатам, подглядывая за личной жизнью студентов.
     Секретарем ячейки был избран  Бойко-Павлов, тоже бывший дальневосточный
партизан.  Впрочем,  Юрисов, видимо, был все-таки восстановлен: впоследствии
он занимал должность начальника Главтекстиля ВСНХ СССР.
     Собрание это, как и вообще первые месяцы в  Москве,  произвело  на меня
тяжелое впечатление. Предыдущий период моей жизни, когда я стал коммунистом,
-  подготовка  переворота  в  Нерчинске-Заводском,  участие  в  партизанских
отрядах  Забайкалья,   бои  на  Хабаровском  фронте,  подпольная  работа  во
Владивостоке - все это было чисто, было проникнуто горячей верой в партию, в
ее идеалы. Там меня  окружали люди, готовые каждую минуту умереть за партию.
И  когда  я ступил ногой  на московскую  землю, где  находился  штаб мировой
революции, я был похож на христианина, пришедшего на святую землю.
     А  встретился  я  со многими,  носившими  звание члена  партии,  но  по
существу  бюрократами,  или  равнодушными циниками,  или,  вот как  на  этом
собрании,  с  морально  разложившимися,  как  Юрисов  и его компания,  или с
ханжами вроде Землячки,  смаковавшей поступки Юрисова. А ведь имя Землячки я
читал в истории партии!
     Все это не могло не отложиться в моем  сознании,  не вызвать  некоторое
разочарование,  не поколебать в  какой-то  степени  мою веру в чистоту  того
движения, которому я посвятил свою жизнь.
     Светлой  точкой  в  моей   памяти  осталось   собрание  Замоскворецкого
партийного  актива, состоявшееся  в колонном  зале  нашего института  вскоре
после  моего поступления  на  учебу.  Мне  удалось  присутствовать  на  этом
собрании и  впервые услышать доклад Л.Д.Троцкого. Услышать Ленина и Троцкого
было моей давнишней мечтой.
     Доклад Троцкого произвел на меня  огромное впечатление, и еще большее -
сам Троцкий  и  устроенная ему встреча.  Это  была действительно  овация,  и
длилась она не менее десяти минут. Председательствовавшая Землячка  металась
за столом, воздевала руки и кричала:
     - Товарищи! Дадим мы, наконец, говорить товарищу Троцкому?
     -  Дадим!  Дадим!  -  кричали  ей  в  ответ  собравшиеся  и  продолжали
аплодировать.
     Троцкий поднял руку, требуя внимания, но аплодисменты долго не стихали.
Это  было подлинно стихийное проявление  чувств. Помню это  и  по себе. И по
окончании доклада тоже долго гремела буря аплодисментов.

7. Внутрипартийные разногласия
     В конце ноября 1923 года  началась внутрипартийная дискуссия. Положение
в стране было  сложное, республика вышла из войны в состоянии разрухи. Почти
восемь лет сначала империалистической, потом гражданской  войны  обессилили,
разорили  и  истощили рабочий класс и  крестьянство. Материальная база  была
подорвана, восстанавливать крупную  государственную промышленность,  не имея
опыта управления, было  нелегко.  Не  хватало  и кадров: значительная  часть
передовых рабочих, потомственных пролетариев во время гражданской войны ушли
в  красную армию.  Многие из  них погибли, другие выдвинулись на руководящую
работу.  На  смену им  пришла  молодежь,  преимущественно  из  деревни,  без
квалификации и без пролетарских традиций.
     Крупная   промышленность   восстанавливалась  туго,   медленно.   Более
поворотливыми оказались  в условиях  НЭПа мелкая промышленность и  розничная
торговля, в массе своей  находившаяся  в руках  частников -  так  называемых
"нэпманов".  Еще  быстрее   поднималось   мелкое   крестьянское   хозяйство.
Освобожденные от поборов и мобилизации, крестьяне жадно схватились за землю.
     И очень  скоро  командные высоты в  деревне стал занимать  кулак. Через
подставных  лиц  он  проникал  в  кооперацию,  прибирал  к  рукам  мельницы,
розничную торговлю, и  стал подчинять  своему  влиянию бедноту и середняков.
Роль кулака была неизмеримо большей, чем его удельный вес в деревне.
     В  капиталистических  странах  после  провала  революции  1923  года  в
Германии наступила полоса относительной стабилизации.
     В  партии, вследствие длительной болезни Ленина и  его продолжительного
отсутствия на работе,  практическое руководство в ЦК перешло к Сталину и его
окружению,   которые   постепенно   повели  партию  по   пути  сползания   с
революционной линии. Настоящего  опыта управления государством  и хозяйством
страны не имели все  руководители партии.  Единственной  верной политикой  в
этих  условиях  был  бы коллективный  поиск  путей  и  решений всех  крупных
вопросов,  встающих  перед  молодой  республикой  Советов. А для  этого было
важно,  чтобы в узком коллективе вождей партии, в Политбюро ЦК, была создана
атмосфера  взаимного  доверия  и  поддержки.  Тогда  можно  было   бы  путем
дискуссий, без оглядки друг на друга,  то есть без боязни быть обвиненными в
уклоне, свободно подвергать всестороннему анализу и критике все вопросы. При
деловой,  товарищеской  атмосфере  Политбюро,  в котором  были сосредоточены
основные  политики  и теоретики  партии, было способно и без  Ленина  решать
вопросы любой сложности. При  необходимости можно было привлечь для изучения
и подготовки вопросов любое количество  мыслящих людей, которыми  тогда была
исключительно богата партия.
     Это  был еще такой  период,  когда решался вопрос  о  дальнейшей судьбе
партии. При  правильной политике Троцкого  партия  могла еще  выправить свою
линию и остаться в руках ее революционных элементов.
     Однако  Троцкий  не  понял  уникальности  и  неповторимости обстановки,
сложившейся в партии накануне ХII съезда.
     В своей книге "Моя жизнь", изданной за границей, Л.Д.Троцкий писал:

     "Ленин вызывал  меня к  себе  в  Кремль,  говорил  об  ужасающем  росте
бюрократизма у нас в советском аппарате и о необходимости найти рычаг, чтобы
как  следует подойти к этому  вопросу. Он предлагал специальную комиссию при
ЦК и приглашал меня к активному участию в работе.
     Я ответил ему. По  моему  убеждению, сейчас в  борьбе  с  бюрократизмом
советского  аппарата  нельзя  забывать, что как  на местах,  так  и в центре
создается  особый  подбор  чиновников  и  спецов, партийных и  беспартийных,
вокруг известных партийных руководящих  лиц в губернии, в районе,  в центре,
то есть  в  ЦК. Нажимаешь  на  чиновника,  натыкаешься на партийца, в  свите
которого спец  состоит, и при  нынешнем положении  я на себя такой работы не
мог бы взять...
     Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром:
     -   Вы,   значит,  предлагаете  открыть   борьбу   не   только   против
государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?
     Я  рассмеялся от неожиданности.  Оргбюро  ЦК означало  самое средоточие
сталинского аппарата.
     Пожалуй, выходит так.
     Ну  что ж,  - продолжал Ленин,  явно довольный тем, что мы  назвали  по
имени  существо вопроса, - я предлагаю вам  блок против бюрократизма вообще,
против Оргбюро в частности.
     С хорошим человеком лестно заключить блок, - ответил я.
     Мы    условились   встретиться    снова.   Ленин   предлагал   обдумать
организационную сторону дела. Он намечал создание комиссии ЦК, мы оба должны
были  войти  туда.  По существу,  эта  комиссия  должна  была стать  рычагом
разрушения  сталинской  фракции...  для  создания  таких условий  в  партии,
которые дали бы  мне возможность стать  заместителем Ленина,  по его мысли -
преемником   на  посту  председателя   Совнаркома.  /.../  Совместное   наше
выступление  против Оргбюро  ЦК  в  начале  1923 года обеспечивало бы победу
наверняка. Более того, я не сомневаюсь, что если бы я выступил накануне  ХII
съезда  в духе "блока  Ленина-Троцкого" против  сталинского  бюрократизма, я
одержал бы победу и без прямого участия Ленина в борьбе".

     Но  как  раз  вскоре после  этой  беседы у Ленина  произошел  вторичный
инсульт,  и  Владимир  Ильич больше уже  к работе  не  возвращался.  Троцкий
понимал, что время не терпит, что с каждым днем "тройка" все дальше и дальше
отодвигает его  от активного  участия  в  делах партии.  Тем не менее  он не
сделал правильных  выводов из ситуации  и  не  выступил активно  от своего и
Ленина  имени  против   сталинской  фракции.  Отвечая  на  обвинения  его  в
пассивности, Троцкий в  статье "Почему Сталин победил оппозицию", помещенной
в "Бюллетене" No ... от декабря 1935 года, писал:

     "...Те мудрецы, которые задним числом (хотя были в 1922 году тоже такие
мудрецы, которые настаивали на открытом выступлении Троцкого) обвиняют нас в
том, что мы, вследствие нерешительности, упустили власть, ...они думают, что
есть какие-то особые технические секреты, при помощи которых можно завоевать
или  удержать   революционную  власть  независимо  от  действия   величайших
объективных факторов  побед или поражений  революции  на  Западе  и Востоке,
подъема или  упадка массового движения  в  стране, и прочее. Власть не  есть
приз, который достается более "ловкому". Власть есть отношение между людьми,
в последнем  счете между классами. Правильное руководство, как  уже сказано,
является  важным рычагом  успехов. Но это  вовсе не значит,  что руководство
может  обеспечить победу  при всяких условиях. Решает  в конце концов борьба
классов и те внутренние сдвиги, которые происходят внутри борющихся масс".

     Между  опубликованием произведений Троцкого,  из которых взяты первая и
вторая цитаты, прошло около  шести лет.  Взгляды его  за  это время, как  мы
видим,  коренным образом изменились. Если в 1929 году в книге "Моя жизнь" он
считал,  что его выступление в 1922 году от имени Ленина и его  собственного
безусловно  обеспечивало  победу,  то  в  1935  году  он  уже  ссылается  на
непреодолимые объективные условия.

     "Значит,  победа   Сталина   была  неотвратима,  значит,  борьба  левой
оппозиции  была безнадежна? - спрашивает  он, и тут же отвечает: - ... Такая
постановка  абстрактна,  схематична,   фаталистична.   Ход  борьбы   показал
несомненно,  что  одержать  полную победу  в  СССР, т.е. завоевать власть  и
выжечь  язву  бюрократизма большевики-ленинцы  не  смогли  и  не  смогут без
поддержки мировой революции".

     Коренная  ошибка Троцкого  и руководящей головки оппозиции  состояла  в
том, что они упустили время.  То единственное, отведенное для  них  историей
время, когда они, в  порядке  подготовки к XII  съезду могли дать правильное
направление политике партии и исправить ошибки Сталина по организационному и
национальному  вопросам -  ошибки, на исправлении  которых в своих письмах к
съезду настаивал Ленин.
     Неверно представлял себе Троцкий роль  Сталина в  партии  в тот период,
когда писал:
     "Инициатива  борьбы  против левой оппозиции принадлежала  собственно не
Сталину,  а Зиновьеву. Сталин сперва колебался  и выжидал. Было  бы  ошибкой
думать,  что Сталин с самого начала наметил какой-либо  стратегический план.
Он  нащупывал  почву.  Несомненно,  что  революционная   марксистская  опека
тяготила  его. Он фактически  искал более простой, более национальной, более
надежной политики".

     Здесь  ошибочные  мысли  Троцкого  переплетаются  с   его  прозорливыми
догадками.
     Сталин,  став  генсеком,  с  самого  начала  наметил  линию, которую он
проводил  методически,  с железной последовательностью  (конечно,  поскольку
позволяли  обстоятельства). Борьбу  он  вел, разумеется,  не  в безвоздушном
пространстве, а при сопротивлении других членов  Политбюро, но истинные свои
намерения при этом скрывал,  иначе  все  вожди партии объединились бы против
него. Зиновьеву он предоставил эфемерную власть,  внешне выразившуюся